АННА   КОМНИНА
АЛЕКСИАДА*

Перевод с греческого

                                   Памяти отца,
                                   Любарского Николая Яковлевича,
                                   посвящаю

ПРЕДИСЛОВИЕ

      В начале декабря 1083 г. византийский император Алексей Комнин, отвоевав у норманнов крепость Касторию, вернулся в Константинополь. Он застал свою супругу в предродовых муках и вскоре, "ранним утром в субботу у императорской четы родилась девочка, как говорят, очень похожая на отца" (Ал., VI, 8). "Похожая на отца девочка" была не кто иная, как впоследствии знаменитый историограф, византийская принцесса Анна Комнина.
      Победа у Кастории была лишь тактическим успехом Алексея, который не мог сколько-нибудь значительно улучшить положение Византии. А дела империи в то время находились далеко не в идеальном состоянии. За пятьдесят с лишним лет, прошедшие между смертью Василия II (976-1025) и воцарением Алексея I Комнина (1081-1118), Византия из самой могущественной державы Средиземноморья превратилась в сравнительно небольшое по территории и внутренне слабое государство. Причины упадка империи надо искать, конечно, не только в слабоволии и скромных талантах большинства императоров, правивших после Василия.
      Могущество Византии в двух предшествовавших веках основывалось на централизованном управлении, вполне соответствовавшем уровню развития производительных сил и социальной структуре общества. Хорошо налаженный бюрократический аппарат следил за бесперебойным поступлением налогов и обеспечивал формирование стратиотского ополчения и флота по всей обширной территории государства. Крестьяне, платившие подати, и стратиоты, составлявшие войско, были оплотом империи, и когда в Х в. крупные феодальные магнаты пытались поглотить мелкую земельную собственность, они встретили решительный отпор со стороны центральной власти. Императоры предпочитали сами эксплуатировать крестьян и стратиотов, а не отдавать их на съедение феодалам.
      Рост крупной феодальной собственности был, однако, объективным процессом, его нельзя было остановить декретированием сверху, и в конкретных условиях XI в. он привел к трагическим для Византийской империи последствиям. Почти повсеместно исчезают свободные крестьяне. Попав в кабалу к крупным вотчинникам, они испытывают двойной гнет - феодалов и государства, которое вовсе не отказывается от своего права собирать налоги. По-прежнему рыщут по стране императорские инспекторы и налогосборщики1, но крестьяне подчас уже не могут платить подати2, и, таким образом, иссякает важнейший источник пополнения государственной казны. Оскудение денежных запасов толкает императоров на крайние меры: они посягают на золотую церковную утварь3 и идут на значительное уменьшение золотого содержания монеты (см. прим. 382).
      Закабаление крестьянства, резкое сокращение количества стратиотских наделов немедленно отражается на войске. За счет внутренних ресурсов армию пополнять было уже нельзя, и, как несколько веков назад, императорам приходится формировать наемные отряды. Наемники стоят денег, казна пустует. Возникает заколдованный круг, из которого, казалось, нет выхода.
      Образование крупной земельной собственности и развитие феодальных институтов имеют и политические последствия. Аппетиты провинциальной знати растут, она требует новых льгот и привилегий, но наталкивается на решительное противодействие столичной аристократии.
      "На первый взгляд, - пишет Г. Острогорский, - византийская история следующих лет (после смерти Василия II. - Я. Л.) кажется просто клубком дворцовых интриг, но на самом деле все эти интриги были обусловлены разногласиями между гражданской знатью столицы и военной аристократией провинций" 4. Соперничество в среде самой провинциальной знати еще более усугубляло тяжелое внутриполитическое положение страны.
      Политический кризис особенно усилился после смерти в 1056 г. последней представительницы македонской династии - престарелой Феодоры. С тех пор и до воцарения Алексея Комнина на престоле сменилось шесть императоров, из которых только одному - Константину Х Дуке - удалось до конца жизни сохранить корону. Так, по требованию константинопольского патриарха в 1057 г., после годичного пребывания на престоле постригся в монахи Михаил VI Стратиотик. Занявший его место Исаак I Комнин в результате неясных нам дворцовых интриг вынужден был через два года передать власть не своему брату Иоанну, а представителю соперничавшего рода Дук Константину (1059-1067). Трагически погиб в 1072 г. ослепленный по наущению кесаря Иоанна Дуки молодой Роман IV Диоген (1068-1071), кончили свои дни в монастыре смещенные с престола Михаил VII (1071-1078) и Никифор III Вотаниат (1078-1081).
      Почти каждому из упомянутых императоров приходилось нести борьбу с многочисленными мятежниками и претендентами на престол - "тиранами", по терминологии византийских писателей.
      Экономически ослабленная, раздираемая междоусобицами Византийская империя не могла сохранять и свое внешнее величие. Василий II оставил после себя обширную державу с хорошо укрепленными границами, и в середине XI столетия старые враги Византии - арабы и русские - уже не представляли для нее серьезной опасности. Но против новых врагов, появившихся во второй половине века, империя оказалась беззащитной. Незначительные поселения норманнов, утвердившихся в Южной Италии в начале XI в., за несколько десятилетий превратились в могущественное государство, которое вытеснило византийцев из страны. Разделение церквей в 1054 г. и союз норманнов с папой на соборе 1059 г. в Мельфи лишили греков сколько-нибудь серьезной надежды вернуть свои позиции в Италии. Бывший предводитель норманнских разбойников Роберт Гвискар, герцог Апулии, Калабрии и Сицилии, с тех пор на долгое время стал опаснейшим врагом Византийской империи.
      Но еще более страшная угроза надвигалась на Византию с востока. Столкновения греков с турками-сельджуками, начавшиеся в конце 40-х годов, привели к трагической для империи битве Романа Диогена с Алп-Арсланом в августе 1071 г. при Манцикерте. Одержавшим победу сельджукам был открыт почти беспрепятственный путь в Малую Азию, и вскоре турки основали султанат с центром в Никее, который носил выразительное название Румский (т. е. ромейский, или византийский). Как любят повторять многие исследователи, с тех пор император из окон дворца мог наблюдать за территорией, занятой его злейшими врагами.
      Положение на севере было не лучше. В конце 40-х годов печенеги переправились через Дунай5, и с тех пор империя подвергается непрекращающимся набегам печенегов, половцев, узов и других "варварских" племен. К началу правления Алексея от некогда огромной территории под контролем Византии оставались лишь балканские земли. Но они находились в железных тисках недругов, к тому же там постоянно вспыхивали восстания и еретические движения6. Видимо, Анна не преувеличивает, описывая положение государства во время вступления отца на престол: "Император Алексей видел, что империя находится в состоянии агонии: восточные земли подвергались опустошающим набегам турок. Не лучше обстояли дела и на Западе... У Ромейской империи не было тогда достаточно войска... а чтобы вызвать союзников из других стран, в императорской казне не было денег. Очень уж неумело распоряжались военными делами императоры - предшественники Алексея, которые довели до весьма плачевного состояния Ромейское государство. Как я слышала от воинов и некоторых пожилых людей, ни одно государство испокон веков не оказывалось в столь бедственном положении" (III, 9,).
      Кризис, который переживала империя, как мы видели, имел глубокие корни, для его ликвидации требовалось кардинально перестроить государственную систему и приспособить ее к новым условиям. Но как раз на это и не решался ни один император. Традиции централизованного управления были освящены веками, а императоры либо оказывались слишком бездеятельны (как Константин IX Мономах), чтобы вообще что-то предпринять, либо старались ограничить аппетиты феодальной знати и еще более централизовать управление (например, Михаил VII, вернее, его всесильный временщик Никифорица).
      В 1081 г. в результате переворота на троне утвердился Алексей I Комнин. Он был не первым и не последним претендентом на власть, которую, казалось, так нетрудно добыть, стоит лишь собрать достаточное войско, задобрить и подкупить побольше высших сановников. Мятежи в 70-х годах происходили непрерывно, сам Алексей активно участвовал в подавлении бунтов Руселя, Вриенния, Василаки; царствовавший тогда император Никифор Вотаниат тоже был узурпатором, а одновременно с Алексеем притязал на власть Никифор Мелиссин. Но Алексей был более удачлив, нежели другие "тираны". Он не только прочно утвердился на престоле, но владел им в течение тридцати семи лет до самой своей кончины, и если не вернул империи былое могущество, то во всяком случае значительно укрепил внутреннее и внешнее положение страны.
      В чем причина успехов Алексея? Ответ на этот вопрос так или иначе стараются дать все пишущие об этой эпохе7. Одни авторы (Г. Гельцер, Ш. Диль и др.), загипнотизированные восторженными характеристиками Анны Комниной, видят источник подъема империи исключительно в личных достоинствах императора Алексея - великого воина и полководца, истинно государственного мужа, глубоко религиозного и благочестивого человека. Другие ученые усматривают залог удач Алексея в преобразованиях государственного управления, произведенных императором. Это мнение еще в прошлом столетии энергично защищал Е. Остер8. Однако серьезный немецкий исследователь, который обычно каждый сообщаемый им факт снабжает исчерпывающим документальным материалом, нарисовав красочную картину разнообразных реформ первого Комнина, почти не отсылает читателя к источникам. Не могут этого сделать и новейшие последователи Е. Остера. В трудах некоторых современных ученых (Л. Брейе, Г. Острогорский, Дж. Хассей, П. Лемерль, М. Сюзюмов) ощущается тенденция определить социальную основу политики Алексея. Большинство исследователей акцентирует внимание на том, что вместе с Алексеем к власти пришла провинциальная военно-феодальная знать, которая взяла верх над гражданской аристократией столицы и оказалась в состоянии на некоторое время предотвратить крах империи. Однако специальных трудов о социальной истории комниновского периода пока не существует, а мимоходом выраженные суждения ученых в большинстве случаев лишены надежного фактического обоснования и произвольны. Поэтому и появляется необходимость пристальнее вглядеться в социальную основу политики Алексея, тем более что основной наш источник по этому вопросу - "Алексиада" Анны Комниной.
      Судя по рассказу Анны, император Никифор Вотаниат, человек неплохой, но старый и безвольный, любил и отличал братьев Комниных - Алексея и Исаака - и лишь интриги "рабов-скифов" - Борила и Германа - заставили братьев бежать из Константинополя. Однако объективные факты, переданные историографом, свидетельствуют о другом. Комнины, действуя за спиной Вотаниата, вошли в соглашение с его супругой Марией Аланской (II, 2), заручились поддержкой императорских слуг и заранее под благовидным предлогом вызвали в Константинополь преданные им войска (II, 4). Мятеж Комниных был не актом самозащиты, как пытаются представить его Анна и некоторые некритически следующие ей современные историки, а результатом хорошо продуманного заговора во главе с матерью Алексея и Исаака - умной и энергичной Анной Далассиной9.
      Мятеж, инспирированный Анной Далассиной, имел характер династического переворота и преследовал цель привести к власти клан Комниных. Вопрос о том, кто из братьев сядет на трон, заранее не предрешался, выборы нового императора происходили уже после начала переворота, причем Алексей и Исаак выступали в качестве равноправных кандидатов на престол (II, 7). К мятежникам сразу же присоединяются многочисленные родственники и свойственники Алексея, и в первую очередь представители могущественной фамилии Дук, к которой принадлежала жена Алексея Ирина. "Родственный" характер заговора подтверждается также тем, что в нем большую роль играли женщины.
      Первые шаги занявшего престол Алексея свидетельствуют о стремлении молодого императора поставить у кормила государства членов своей разветвленной и многочисленной семьи. Новый самодержец немедленно после захвата власти передает все гражданское управление Анне Далассине. "Пусть все эти распоряжения, - пишет Алексей в хрисовуле матери, - будут иметь такую же незыблемую силу, как если бы они исходили от светлой власти моей царственности и написанное имело источником мои собственные слова" (III, 6). Интереснейшим в этом отношении актом является также распределение императором высших государственных титулов. Их получили почти исключительно члены семьи Комниных (см. прим. 318).
      Тенденция опираться на представителей родственных фамилий характерна для всего времени правления Алексея. "Родственники и свойственники" императора постоянно упоминаются Анной. В военных походах они составляют непосредственное окружение самодержца (VIII, 3; IX, 5; XV, 2 и др.), в бою сражаются бок о бок с ним (VII, 3 и др.). Но что самое любопытное, они составляют (часто вместе с высшими командирами войска) постоянный совет при императоре. С ними Алексей консультируется по военным вопросам (V, 5; X, 2) и при решении наиболее серьезных политических дел (VIII, 8; XI, 3; XII, 6 и др.). Они занимают высшие военные и государственные посты и исполняют ответственные поручения.
      Знаменательно также стремление императора породниться с влиятельными и могущественными фамилиями. Именно потому в восьмилетнем возрасте Анну Комнину разлучили с ее женихом малолетним Константином и впоследствии выдали замуж за отпрыска знатного рода Никифора Вриенния10. Немало усилий прилагает Алексей, чтобы закрепить родственные связи с провинциальным магнатом Феодором Гаврой (VIII, 9 и сл.) и т. д.
      Император не только всячески отличал родственников, но и богато их одаривал. "Алексей, - сообщает Зонара, - целыми колесницами раздавал государственные деньги (ta dnmosia xrnmata) своим родственникам (tois syggenesi) и некоторым слугам (ton teraponton tisin); он назначал им также огромные ежегодные выплаты (adras etnsioys), так что они купались в богатстве и роскоши, подобающей не частным гражданам, а царям, сооружали дома, великолепием ничем не отличавшиеся от дворцов, а величиной равные городам. Что же касается остальной знати, то, мягко говоря, он отнюдь не выказывал ей такого же расположения..." 11.
      Остро нуждаясь в деньгах, Алексей в отличие от своих предшественников делал упор не только на увеличении налоговых поступлений, но и на расширении своих домениальных владений. По свидетельству Анны Комниной, Алексей не видел большой разницы между государственной казной и средствами своей семьи12.
      Господствующее положение родственников и свойственников Алексея в государстве неминуемо приводит к резкому ограничению прав сената, роль которого в середине XI в. значительно возросла. "Алексей, - пишет Зонара, - не оказывал должного почтения синклитикам, не проявлял заботы о них, а напротив, старался всячески их унизить" 13. Это сообщение Зонары подтверждается и косвенными данными "Алексиады". Излагая историю 1081-1118 гг. (времени непосредственного правления Алексея), Анна ни разу не говорит ни об одном заседании сената, ни об обращении к сенату императора. В трех случаях, когда в соответствующих главах сенат вообще упоминается в "Алексиаде", он собирается не самостоятельно, а вместе с высшим духовенством и представителями воинского сословия. Можно предположить, что в период правления Алексея сенат не функционировал как самостоятельный совещательный орган при императоре14. Всячески стремился первый Комнин ограничить власть патриаршего престола, который до воцарения Алексея доставлял немало неприятностей византийским императорам.
      На кого же опирался могущественный союз Комниных и Дук? В "Алексиаде" среди деятелей комниновского режима очень небольшое место занимают выходцы из старинных аристократических фамилий, известных по историографическим памятникам и документам предшествовавших эпох. Напротив, подавляющее большинство знатных, по утверждению Анны, героев "Алексиады" - выходцы из семей, неизвестных нам по источникам докомниновской поры. Можно думать, что это представители феодальной знати средней руки.
      Интересно отметить, что многие впервые названные Анной имена в дальнейшем часто встречаются на страницах нарративных источников и документов и принадлежат лицам, занимающим высшие посты в государственном аппарате и армии (Враны, Контостефаны, Каматиры, Кантакузины, Камицы, Аспиеты и т. д.). Создается впечатление, что при Алексее происходит определенное "обновление" византийской знати: к высшей военной и государственной деятельности приходят отпрыски прежде маловлиятельных родов.
      Среди военачальников и советников Алексея нередко встречаются и вовсе безродные люди, сделавшие карьеру полководцев уже при новом императоре. Характерный в этом отношении пример - сын несвободных родителей Татикий, один из наиболее приближенных к самодержцу людей. Весьма знаменателен и тот факт, что в армии и при дворе Алексея большую роль играют иностранцы - "варвары": алан Росмик, "скифы" Уза и Караца, "полуварвар" Монастра и многочисленные "латинские" советники императора15.
      Все сказанное является, по нашему мнению, неплохой иллюстрацией к краткой, но выразительной характеристике, которую дает режиму Алексея враждебный императору Зонара: "Алексей выполнял свои функции не как общественные или государственные, себя рассматривал не как управителя, а как господина, империю же считал и называл собственным домом". Причину успехов Алексея скорее всего и следует искать в новом направлении политики императора, который не старался укрепить старую бюрократическую машину, а последовательно проводил патримониальный принцип, опираясь на среднюю и мелкую феодальную знать, а возможно, и провинциальные города16.
      Далеко не сразу удалось Алексею Комнину изменить к лучшему положение своего отечества. Лишь к концу своих дней императору довелось увидеть плоды собственных усилий, а прежде ему пришлось пережить длительную борьбу с Робертом Гвискаром и его сыном Боэмундом, войну с печенегами, Первый крестовый поход, бесконечные сражения с турками, многочисленные заговоры знати. Эти события происходили уже при жизни, а некоторые и на глазах их будущего летописца Анны Комниной.
      Об Анне мы узнаем главным образом из ее собственных слов17. Свидетельства писательницы - скорее плач о злосчастной судьбе, нежели биографические заметки. О своем детстве, юности, зрелых годах пишет престарелая женщина, в вынужденном уединении доживающая свой век. Сама себе она представляется страдалицей, а события прошлых лет кажутся ей сплошной цепью несчастий.
      В младенчестве Анна была обручена со своим дальним родственником Константином Дукой - сыном императора Михаила VII и Марии Аланской18 и, согласно византийскому обычаю, воспитывалась у матери жениха, которая очень любила Анну и посвящала ее во все тайны19. Юная Анна готовилась стать императрицей, ибо ее малолетний жених был усыновлен Алексеем и должен был занять престол после его смерти. Однако, как только в императорской семье появился сын Иоанн, Константин был лишен знаков императорского достоинства20, а вскоре и умер21. Через некоторое время Анна вступает в брак с Никифором Вриеннием22.
      В прологе завещания Анна утверждает, что она стремилась к чистой и непорочной жизни и вышла за Никифора лишь по настоянию родителей23. Неизвестно, насколько это верно. Но во всяком случае этот брак был продиктован политическими соображениями24. Тем не менее, судя по восторженным отзывам Анны о своем муже, супружество было счастливым. Интересные сведения об обучении Анны содержатся в монодии Торника. Сама писательница часто и не без гордости говорит о своей учености25 и исполнена благодарности к родителям, давшим ей хорошее образование26.
      Любопытные детали к этому рассказу прибавляет Торник. Оказывается, императорская чета благосклонно относилась к занятиям философией и риторикой, но категорически возражала против увлечения дочери "грамматикой" и главным образом поэзией. Имеются в виду, конечно, произведения античных поэтов, описывавших "пылающих страстью богов, обесчещенных девушек, похищенных юношей"; такая поэзия "опасна для мужчин и зловредна для женщин и девушек". Однако Анна, несмотря на запрет родителей, тайно обучалась грамматике и поэзии у евнуха из дворцовых слуг, а после замужества продолжала свои занятия уже открыто27.
      Не будем гадать о том, какую позицию занимала Анна в многочисленных дворцовых интригах, на которые она глухо намекает в "Алексиаде", и как отражались на ней отношения отца с матерью, далеко не идеальные, судя по сообщениям Никиты Хониата и Зонары28. В изображении писательницы Алексей и Ирина были любящими супругами, а сама она преданной дочерью.
      О себе Анна сообщает мало, в "Алексиаде" она скорее заинтересованный рассказчик, чем действующее лицо. Только в двух случаях она принимает активное участие в событиях. В 1105 г. она вместе с сестрами тайно вышла из дворца, чтобы посмотреть на позорную казнь заговорщиков Анемадов. Оказавшись не в силах вынести страшное зрелище, Анна просит мать заступиться за заговорщиков перед Алексеем (XII, 6). Вторично Анна появляется на страницах "Алексиады" уже зрелой 35-летней женщиной, когда она у ложа умирающего отца облегчает его последние страдания и утешает скорбящую мать (XV, 11 и сл.).
      Смерть отца стала переломным моментом в судьбе Анны. Драматические события начались уже у постели умирающего императора. Картина последних дней жизни Алексея, которую рисует Анна, выдержана в идиллических тонах. Безутешная супруга императора не может найти себе места от горя, любящие дочери Анна, Мария и Евдокия успокаивают мать и т. д. Лишь мимоходом упоминает писательница о своем брате Иоанне, явившемся во дворец, когда Алексей уже находился в агонии.
      На то, что в действительности происходило в те дни, бросают свет сообщения других писателей, главным образом Зонары и Никиты Хониата29.
      При дворе действовали две партии: императрицы Ирины (к ней, по-видимому, примыкал ее сын Андроник30), стремившейся обеспечить власть за Анной и ее мужем Никифором Вриеннием, и партия пользовавшегося покровительством Алексея Иоанна, который привлек на свою сторону брата Исаака. Решающая битва развернулась в покоях умирающего императора. Враждующие партии буквально вырывали друг у друга корону, обстановка накалилась до предела, и вопрос о престолонаследии решали минуты. Этим и объясняются быстрые и решительные действия Иоанна, который, не дожидаясь смерти отца, занял Большой дворец и провозгласил себя императором. Так у власти оказался сын Алексея Иоанн, а не Анна или Никифор31.
      Не истек и год после смерти отца, как Анна предпринимает новую попытку добиться власти32. Был составлен заговор с целью убить Иоанна и посадить на престол Никифора Вриенния. И хотя все было хорошо подготовлено, переворот не удался, так как в последний момент дезертировал сам претендент на трон Никифор Вриенний. Никита Хониат со смаком описывает, в каких отборных выражениях ругала Анна мужа за слабохарактерность. Хониат прямо называет Анну "главной устроительницей" (protergatis) заговора.
      На этом заканчивается придворная жизнь Анны. Иоанн не стал сурово наказывать сестру, даже возвратил ей конфискованное имущество33, но Анне вместе с сестрой Евдокией и матерью пришлось уйти в монастырь. Вриенний же остался при дворе и, судя по рассказу самой Анны (см. Введ., 3), играл немалую роль среди приближенных Иоанна. Сохранился составленный от имени Ирины типик константинопольского монастыря Благодатной богородицы34, куда удалились опальные женщины35. Судя по этому типику, императрица-мать вместе с Анной, Марией и дочерью Анны Ириной (Евдокия ко времени составления этой части типика умерла) жили в роскошных покоях, примыкавших к монастырю. В их распоряжении находилось движимое и недвижимое имущество, им прислуживала мужская и женская челядь.
      К этому периоду жизни Анны относится письмо к ней известного византийского ученого и писателя Иоанна Цеца36, который просит у нее защиты от некоего адрианопольского еретика Цуриха. Примечателен сам по себе факт обращения к Анне одного из известнейших ученых того времени и то, что заточенная в монастырь принцесса, по мнению Цеца, может оказать ему покровительство.
      Важные сведения об этой поре жизни Анны узнаем мы из монодии Торника: удалившаяся в монастырь принцесса приняла монашество только накануне смерти37. Но что самое интересное: вокруг Анны сгруппировался кружок философов, занятия которых она направляла и, возможно, оплачивала. По ее инициативе ученые - а среди них и знаменитый Михаил Эфесский - комментировали труды Аристотеля. Сама Анна тоже усердно занималась философией и историей, а отдыхая, "плакала над трагедиями и смеялась над комедиями" 38.
      Рисует Торник и внешность Анны. Портрет этот, конечно, стилизован, но в нем есть и живые детали: отливающие синевой глаза, твердый и в то же время живой взор, изогнутые, как лук, брови, прямой, слегка загибающийся внизу нос, розовые ланиты, подобные лепесткам розы губы, лицо круглое, фигура, напоминающая лиру или кифару. Описание выдержано в выспренних тонах, характерных для риторики того времени, и нет никакой гарантии, что за всем этим не скрывается розовощекая старушка с крючковатым носом.
      Сама Анна непрерывно жалуется на свою участь изгнанницы, говорит о "нелепом положении", в котором она оказалась по воле властителей, когда "видеть ее никто не может, а ненавидят многие" (XIV, 7), глухо упоминает о ненависти, которую она навлекла на себя своей любовью к отцу (XV, 3).
      Дата смерти Анны неизвестна. Из "Алексиады" можно лишь понять, что в 1148 г. она была еще жива39. Анализируя речь Торника, Р. Браунинг40 делает вывод, что Анна умерла между 1153 и 1155 гг. К сожалению, соответствующий раздел монодии не опубликован, и мы не имеем возможности проверить утверждения английского ученого. Известие о смерти опальной принцессы, видимо, не вызвало никакого сожаления во дворце, во всяком случае Торник утверждает, что он решил почтить ее память по собственной инициативе41.
      У Анны и Никифора было четверо детей: двое сыновей (Алексей и Иоанн) и две дочери (одну из них звали Ирина, имя другой неизвестно42).
      Труд Анны дает нам представление об интересах и образовании его автора. Философия, теология, риторика, грамматика, литература, астрология, медицина и даже военное дело - вот далеко не полный перечень наук, так или иначе привлекавших внимание писательницы. Анна знакома с сочинениями Платона, Аристотеля, Софокла, Еврипида, Аристофана, Геродота, Фукидида, Полибия, Плутарха, Порфирия, Демосфена, Иоанна Епифанийского, Феофилакта Симокатты, Михаила Пселла и др. Не говорим уже о Гомере и Священном писании, цитатами из которых пестрят страницы "Алексиады". Даже ошибки, подчас встречающиеся в этих цитатах, свидетельствуют в пользу писательницы: они говорят о том, что она цитирует по памяти. Анну Комнину можно безусловно причислить к образованнейшим людям своего времени43.
      Около 1136 г. умер Никифор Вриенний - муж Анны44. После себя он оставил незаконченное историческое сочинение, названное им "Материал для истории", повествующее о делах Алексея. В возрасте более 55 лет Анна берет на себя труд завершить работу мужа45. Нам неизвестны точные сроки написания Анной ее "Истории", можно лишь утверждать, что в 1148 г. она еще не была закончена, ибо в главе 7 книги XIV писательница упоминает о том, что находится в удалении от мира вот уже тридцатый год46. Продолжив произведение Никифора Вриенния, Анна создала свою знаменитую "Алексиаду".
      "Алексиада" - первоклассный исторический источник, единственное произведение, в котором систематически и полно излагается история Византии конца XI - начала XII в. Только часть книги I (гл. 1-9) и некоторые места книги II, где речь идет о событиях до 1079 г., не являются в "Алексиаде" самостоятельными, а представляют собой переложение рассказа Вриенния. Как и другие византийские историки, Анна не считает нужным заново излагать факты, а ограничивается отсылками к труду своего предшественника или пересказывает соответствующие места его "Истории". Это, однако, не наносит большого ущерба нашим сведениям, ибо события до 1079 г. освещены не только в труде Вриенния, но и в сочинениях Михаила Атталиата и Продолжателя Скилицы.
      Для остальных разделов "Алексиады" есть лишь один параллельный греческий источник - хроника Иоанна Зонары47. Это произведение принадлежит перу образованного и талантливого автора. Оно написано по свежим следам событий царствования Алексея и к тому же человеком осведомленным. В некоторых отношениях "Хроника" даже превосходит "Алексиаду". Зонара критически относится к Алексею и в отличие от пристрастной к отцу Анны дает трезвые оценки деятельности императора. Однако Зонара пишет хронику "от Адама" и по необходимости краток. Событиям, которым в "Алексиаде" посвящено по нескольку глав, Зонара уделяет считанные строки. Кроме того, в труде Зонары почти нет хронологических указаний, а в расположении событий - строгой временной последовательности.
      Сообщения Михаила Глики48 о царствовании Алексея не имеют самостоятельного значения, ибо почти целиком основываются на произведении Зонары. То же самое можно сказать и о хронике XIII в., которую обычно приписывают Феодору Скутариоту49. Правда, отдельные сведения об эпохе первых Комниных, содержащиеся в этом произведении, возможно, восходят к ныне утерянным источникам50.
      Материал, который предоставляет сочинение византийской принцессы в распоряжение историка, трудно переоценить.
      В основном придерживаясь хронологической последовательности, Анна повествует о времени царствования отца. Иногда она рассказывает о событиях подробно и обстоятельно, иногда бегло и даже поверхностно, но, можно быть уверенным, не опускает ни одного значительного и важного эпизода.
      Наиболее полно освещена в "Алексиаде" внешняя политика Византии 1081-1118 гг., история взаимоотношений и войн Алексея I Комнина с Западом, с турками-сельджуками, с кочевыми народами, с южными славянами. Главным врагом Византии на Западе были южноиталийские норманны, им, естественно, уделяется большое внимание. Если Анна, рассказывая историю возвышения Роберта Гвискара (I, 10-11, стр. 75 и сл.), неточна, а сведения ее носят полулегендарный характер, то перипетии войны Алексея с Робертом и Боэмундом описаны очень подробно. Особенно последовательно и обстоятельно повествует Анна о войнах 1081-1085 и 1107-1108 гг. Иногда события можно проследить по месяцам, а то и по числам. В данном случае "Алексиада" играет роль нашего главного источника, а параллельные сочинения западных писателей (Вильгельма Апулийского, анонимного автора "Барийской хроники", Малатерры, Альберта Аахенского и др.) могут дать лишь дополнительный материал, помогающий уточнить и датировать данные Анны.
      Исключительное значение имеют Х и XI книги "Алексиады", где повествуется о таком важнейшем событии средневековой истории, как Первый крестовый поход. Правда, об этом периоде имеются полноценные сведения у западных хронистов, многие из которых сами были участниками похода, и история крестоносного движения нам известна и без Анны. Но "Алексиада" в ряду других многочисленных источников занимает особое место. Во-первых, византийский автор хорошо осведомлен о событиях, связанных с движением крестоносцев по Малой Азии в 1096-1097 гг., и "Алексиада" часто содержит фактические сведения, отсутствующие в других источниках. Во-вторых, западные хронисты, как правило, двигавшиеся вместе с каким-то определенным отрядом крестоносцев, умеют описать события, очевидцами которых они были, но подчас оказываются не в состоянии дать общей картины. Анне же иногда удается это сделать. Но это еще не главное. Все западные хронисты излагают историю Первого крестового похода с ярко выраженных апологетических позиций. С их точки зрения крестоносное движение - угодное богу дело, а его единственная цель - освобождение гроба господня. Анна же в оценке движения крестоносцев проявляет удивительную проницательность и разделяет массы двинувшихся на восток людей на простых воинов, введенных в заблуждение, и откровенных хищников типа Боэмунда, цель у которых одна - нажива (см. прим. 979). Такая позиция писательницы определяет не только характер изложения событий, но и сам выбор фактов.
      И последнее. Все западные хронисты единодушно обвиняют Алексея в предательстве, считают его действия одной из главных причин бедствий крестоносцев. Анна же дает прямо противоположную оценку событий: коварные латиняне нарушили клятвы и сами навлекли беды на себя и на Византию. Лишь сопоставив данные Анны и западных историков, можно представить себе истинную картину взаимоотношений Алексея и крестоносцев, понять, как обе стороны старались перехитрить друг друга и обеспечить себе наибольшие выгоды.
      "Алексиада" содержит ценные сведения и об отношениях Византии с венецианцами, германским королем Генрихом IV, папским престолом; первостепенную роль играет труд Анны для восстановления истории взаимоотношений Алексея с латинскими государствами Востока в 1108-1112 гг. и т. д.
      Если политика Алексея на Западе получила, то или иное отражение в других источниках, то взаимоотношения императора с сельджуками в основном известны нам из "Алексиады". Арабские, армянские и сирийские авторы в редких случаях говорят о Румском султанате, и наши сведения о положении дел в Малой Азии в конце XI - начале XII в. почти целиком основываются на данных сочинения Анны51.
      В "Алексиаде" повествуется о борьбе Алексея с Никейским султаном Сулейманом в 1081 г., когда император оттеснил турок от побережья Византии и установил границу по р. Дракону (III, 11, стр. 138), о гибели Сулеймана в 1086 г. и сложных взаимоотношениях самодержца с преемником Сулеймана Абуль-Касимом (VI, 9-12 и сл.) в 1086-1092 гг. Сравнительно подробно описывает Анна борьбу императора с объединенными силами турецких эмиров летом 1113 г. (XIV, 5-7 и сл.) и с иконийскими турками летом - осенью 1116 г. (XV, 1-6 и сл.). Интересны перипетии взаимоотношений Византии со смирским полупиратом, полусатрапом Чаканом (VII, 8 и сл.; IX, 1 и сл.; XI, 5 и сл.) и другими сельджукскими эмирами, действовавшими совершенно независимо от султана.
      Однако Анна не дает полной картины положения дел в Малой Азии и, скрупулезно излагая отдельные кампании Алексея, опускает в рассказе события целых десятилетий. Следует также отметить, что большинство тюркских имен, встречающихся в "Алексиаде", мы не находим ни в каких иных источниках и поэтому оказываемся часто не в состоянии сколько-нибудь надежно комментировать сообщения писательницы.
      Уникальны, хотя подчас и носят фрагментарный характер, свидетельства Анны о северных соседях Византии: кочевниках влахах, узах, половцах и особенно печенегах. Как ни скудны данные "Алексиады" об этих народах, они заслуживают самого пристального внимания. Только путем тщательного анализа и сопоставления указаний писательницы можно сделать какие-то выводы о границах расселения кочевников и характере их взаимоотношений с Византией.
      В этой работе исследователя ждут большие трудности, ибо не всегда даже ясно, о каком именно народе повествует Анна в том или ином случае: на античный манер писательница часто называет всех кочевников скифами. Значительно подробней, чем о других народах, она рассказывает о печенегах и о войне с ними Алексея в 1086-1091 гг. (VI, 14-VIII, 6), хотя и здесь, по словам самой Анны (VIII, 6, стр. 239), она "из многочисленных событий коснулась лишь немногих и, можно сказать, погрузила только кончики пальцев в воды Адриатического моря".
      "Алексиада" Анны Комниной является также главным источником по истории взаимоотношений Византии и Сербии конца XI-начала XII в. Единственный славянский источник по этому периоду - летопись попа Дуклянина - крайне ненадежен, и его сведения имеют легендарный характер52. Анна сообщает о сложных взаимоотношениях Алексея с зетским князем Бодином и жупаном Рашки Вуканом.
      Фрагментарные свидетельства писательницы позволяют также определить границы между Сербией и Византией.
      Специально отметим, что данные Анны имеют огромное значение не только для понимания внешней политики Алексея I, но и для восстановления истории большинства народов, так или иначе соприкасавшихся в то время с Византийской империей. История малоазийских турок, история Сербии (не говоря уже об истории находившейся под византийским владычеством Болгарии) конца XI-начала XII в. строится в основном на сообщениях византийской писательницы.
      Немало сведений содержит "Алексиада" и о внутренней истории Византии конца XI-начала XII в. Правда, в данном случае свидетельства писательницы распределяются крайне неравномерно. Главное внимание историограф уделяет многочисленным заговорам, мятежам и религиозным распрям времени Алексея. Это соответствовало одной из основных целей Анны - представить отца суровым и вместе с тем милосердным судьей своих неблагодарных подданных, мудрым арбитром в догматических спорах.
      Несмотря на обилие материала о внутриполитической борьбе эпохи Алексея, использован он в науке явно недостаточно. В появившейся совсем недавно статье Б. Лейба, специально посвященной заговорам против Алексея, автор не идет дальше пересказа данных "Алексиады", не сопоставляет их со свидетельствами других источников, не пытается даже приблизительно определить социальную природу мятежей53.
      Все внутренние движения, так или иначе направленные против царствовавшего императора, о которых сообщается в "Алексиаде", можно суммарно разделить на три типа: 1) тайные дворцовые заговоры, имеющие целью убийство или смещение императора, 2) феодальные мятежи в провинциях, 3) народные и народно-религиозные движения. В выступлениях, отнесенных нами к первому типу (главные из них: заговоры Никифора Диогена - IX, 6-9 и сл. - и братьев Анемадов - XII, 5-6 и сл.), как правило, участвуют гражданская столичная знать и видные представители воинского сословия. Иногда заговорщикам удается привлечь на свою сторону простых воинов. Видимо, ущемленные Алексеем синклитики не желали мириться с нарушением их прав54.
      Значительно реже рассказывается в "Алексиаде" о сепаратистских движениях провинциальных магнатов (Никифора Мелиссина - II, 8; Феодора Гавры - VIII, 9 и сл., Карика и Рапсомата - IX, 2 и сл., Григория Таронита - XII, 7 и сл.). Как можно заключить из свидетельств писательницы, эти мятежи намного уступали по своему размаху феодальным бунтам Х - первой половины XI в. И лишь одно движение, направленное против императора и описанное Анной, может быть без всяких оговорок отнесено к числу народных: имеется в виду восстание Лжедиогена (X, 2-4 и сл.).
      Народная оппозиция, как обычно в период средневековья, чаще всего выступала под видом еретических антицерковных движений, и о них в "Алексиаде" содержится богатый материал. Анна подробно рассказывает о полемике Алексея с манихеями (т. е. павликианами) в декабре 1083 г. в Мосинополе, о репрессиях Алексея по отношению к еретикам в Филиппополе (VI, 2 и сл.), о восстании "манихея" Травла, заключившего союз с печенегами (VI, 4), о дискуссии с павликианами Филиппополя в 1115 г. (XIV, 8-9 и сл.) и, наконец, - это один из самых интересных эпизодов в "Алексиаде" - о расправе Алексея с богомильским проповедником Василием (XV, 8-10 и сл.).
      Ценность этого эпизода, как и некоторых других, где рассказывается о борьбе Алексея с еретиками, отнюдь не в том, что Анна раскрывает нам какие-то неизвестные стороны учения павликиан и богомилов55, и даже не в новых исторических фактах, переданных ею. Нам важны эти свидетельства, потому что они демонстрируют звериную ненависть господствовавшего класса к богомильству - антицерковному, а по сути дела антифеодальному движению с широкой народной основой56.
      Сама Анна, конечно, считает еретиков орудием дьявола, и вступившего в борьбу с ними отца - тринадцатым апостолом и даже восхищается "милосердием", которое проявлял к мятежникам Алексей. Однако объективные факты свидетельствуют о другом. Прекрасно чувствуя направленность этого движения, Алексей применяет в борьбе с богомилами изуверские методы, весьма напоминающие практику западных иезуитов. Напротив, глава богомилов Василий, несмотря на всю ненависть к нему Анны, предстает из рассказа как человек необычайного мужества и силы духа.
      Немало ценных фактов добавляет Анна к уже имеющимся сведениям о выступлении против Алексея Халкидонского епископа Льва (V, 2). Только из "Алексиады" узнаем мы биографию интереснейшей фигуры того времени - обвиненного в ереси философа Иоанна Итала (см. прим. 557), только у Анны находим мы сообщение о еретиках Ниле и Влахерните (X, 1) и т. д.
      Лишь сопоставив данные Анны о мятежах и религиозных движениях того времени, можно судить о масштабах и характере оппозиции, с которой встретился Алексей I Комнин.
      О социальных отношениях эпохи первого Комнина, об администрации империи, финансах, налоговой системе и т. п. Анна сообщает очень мало. Войны с внешними врагами и дворцовые интриги представлялись средневековому историку материалом несравненно более выигрышным, чем будничная жизнь византийских крестьян и горожан и прозаические заботы императора об организации государственного управления. Большинство сведений такого характера приходится извлекать из мимоходом брошенных писательницей замечаний. Однако и этими данными ни в коем случае нельзя пренебрегать, хотя бы потому, что документальный материал того времени весьма скуден, а никакого более полного нарративного источника не существует. Именно на анализе свидетельств Анны построены наши выводы о социальной основе власти Алексея57.
      Сравнительно больше данных мы найдем в "Алексиаде" об организации армии и военного дела при Алексее. Формирование войска было первой заботой императора, пришедшего к власти в момент, когда Византию со всех сторон теснили ее недруги. В распоряжении империи, пишет Анна, находилось не более 300 воинов, "да и те - слабосильные и совершенно неопытные в бою хоматинцы и немногочисленные варвары-чужеземцы, носящие обычно мечи на правом плече" (III, 9). Как можно заключить со слов писательницы, главное внимание Алексей уделяет организации наемных отрядов. Почти перед каждой военной экспедицией император призывает к себе войска "союзников" (так в Византии часто называли наемников). Анна неоднократно отмечает присутствие на службе у отца аланов, сельджуков, печенегов, норманнов, франков, болгар, влахов, варягов и др. Ядром союзнического войска были "дерзкие и отважные" (tolmntiai kai traseis - VI, 14) тяжеловооруженные "латиняне".
      Интересно, что Анна, восхищающаяся искусством и боевым духом союзников, нередко жалуется на необученность и небоеспособность ромейских воинов (V, 1 и др.). Стратиотское ополчение, сила которого была подорвана при предыдущих императорах, в период правления первого Комнина уже не играет большой роли. Император Алексей главное внимание уделял формированию специальных отрядов лично преданных ему и обученных им молодых воинов типа "архонтопулов" (VII, 7). По своему характеру эти отряды - типичные феодальные дружины.
      Из многочисленных описаний походов и сражений можно вывести суждение и о тактике времени Алексея. Император редко вступал в открытые сражения, предпочитая обходные маневры, завлечение в засаду и т. п. В борьбе с тяжеловооруженными западными рыцарями чаще всего использовались лучники, старавшиеся издали поразить коней противника, а для сражения с легковооруженной печенежской и сельджукской конницей - закованные в латы "катафракты". В больших битвах Алексей, как правило, применяет комбинированные маневры с использованием как тяжеловооруженных воинов, так и подвижных лучников.
      Для истории военного искусства интерес представляют также рассказ о новом способе построения войска, изобретенном императором (XV, 3), и многочисленные описания штурмов городов, устройства осадных машин и т. п.
      Некоторые данные, думается, можно извлечь из "Алексиады" и для решения вопроса о степени развития феодальных отношений времени первых Комниных. В "Алексиаде" мы находим установившуюся терминологию для выражения феодальных связей: "человек" (antropos), "вассал" (lizios), "подвластный" (ypoxeirios ) и др. Правда, эти термины встречаются у Анны главным образом при характеристике отношений Алексея I с западными рыцарями (см., например, Девольский договор Алексея с Боэмундом - XIII, 12 и сл.), однако свободное употребление писательницей подобной терминологии свидетельствует о распространении этих понятий и в Византии.
      В этой связи интересно также употребление Анной таких терминов, как terapon и patroos terapon, обозначающих нечто большее, чем просто "слуга" (oikeios) и др.
      В "Алексиаде" содержатся и некоторые данные о местонахождении владений знатных семейств - Дук (II, 6; IX, 5), императрицы Марии (IX, 5), Вурцев (XV, 4).
      Большого внимания заслуживает сообщение Анны об элементах самоуправления в провинциальных городах империи. Так, Алексей, отзывая дуку Диррахия Иоанна и назначая на его место другого, считает своим долгом известить об этом "отборных граждан" города (VIII, 7). Еще до восшествия на престол Алексею приходится убеждать горожан Амасии снабдить его деньгами (см. прим. 48) и т. д.
      Сочинение Анны дает нам и сведения о функционировании титулов в эпоху Алексея - период ломки старой системы титулатуры. Большинство этих данных учтено в многочисленных работах французского исследователя Р. Гийана и отмечено в нашем комментарии.
      Указанные проблемы внутренней истории Византии - не единственные, решению которых может помочь "Алексиада". В труде Анны содержатся данные об образовании (особенно интересен рассказ о грамматической школе при приюте св. Павла - XV, 7 и сл.), ухудшении византийской монеты (см. прим. 382), строительстве и состоянии городов (например, Филиппополя, см. прим. 1463) во время царствования Алексея и т. д.
      Насколько заслуживает доверия этот богатейший материал, собранный в "Алексиаде"? Сама Анна, впрочем как и большинство византийских историографов, неоднократно заверяет читателей в своей приверженности к истине (см., например, Введ., 2 и др.). Стремление к точности действительно свойственно писательнице. Об этом свидетельствует хотя бы сравнение с первоисточником тех мест "Алексиады", которые представляют переложение "Истории" ее мужа. Анна не замалчивает сколько-нибудь значительных событий, хотя и допускает мелкие ошибки в их передаче (см. прим. 76).
      Иногда Анна прямо заявляет, что не ручается за достоверность того или другого факта. Писательница признается, например, что не знает, была ли женщина, оборонявшая от ромеев Бриндизи, матерью Танкреда или нет (XII, 8), не уверена она и в происхождении названия города Элисса (XII, 9) и т. д. Порой Анна приводит две версии описываемого ею события и колеблется, какую из них признать правильной (например, в рассказе о ставленнике Роберта самозванце Ректоре - Ал., I, 12 и сл.).
      О стремлении историографа к точности лучше всего свидетельствуют весьма часто встречающиеся в "Алексиаде" лакуны там, где следовало бы ожидать дату, имя или название места (XII, 5; XIII, 1; XIV, 5 и др.). Видимо, писательница хотела выяснить тот или иной вопрос и в будущем заполнить пропуск, но забыла или не успела этого сделать.
      Но в какой степени надежны источники ее информации? Анна - очевидец большинства описанных ею событий. Можно предполагать, что уже с начала 90-х годов XI в. многие эпизоды восстанавливаются историографом по памяти. Надо учесть, что Анна не простая современница событий. Она - императорская дочь, на ее глазах "делается история". Анна находится в родственных связях или во всяком случае знакома со всеми сколько-нибудь заметными деятелями своей эпохи. В "Алексиаде" она неоднократно ссылается на сведения, полученные от ее царственных родителей (VI, 8; VII, 3 и др.), от Марии - матери ее первого жениха (III, 1), от дяди Георгия Палеолога (XIV, 7), от перешедшего на сторону Алексея норманнского рыцаря Петра Алифы (IV, 6) и т. д. С ней, безусловно, делился своими богатыми воспоминаниями Никифор Вриенний - участник многих событий того времени. По вероятному предположению Ф. Шаландона58, доставлял сведения принцессе приближенный Алексея полководец Татикий. Конечно, не могла Анна не слышать рассказов бежавшего из турецкого плена Евстафия Камицы59. Не только в молодости, но и в последние годы своей жизни Анна собирает информацию об отце. В царствование внука Алексея, Мануила (т. е. после 1143 г.), "когда уже не было лжи и лести по отношению к его деду", писательница расспрашивает престарелых участников походов своего отца, сменивших воинские доспехи на монашескую рясу. Кроме рассказов, услышанных от многих лиц, Анна иногда использует и молву (n pnmn), которая всегда возникает вокруг всех сколько-нибудь заметных исторических событий. Однако, к чести историографа, Анна прибегает к помощи столь ненадежного источника не очень часто (см.: X, 5; XIII, 3 и др.). В некоторых случаях сам характер рассказов писательницы заставляет предполагать их полулегендарное происхождение (например, сообщения о тучах саранчи, появившейся накануне нашествия крестоносцев - X, 5, о переправе Боэмунда под видом мертвеца - XI, 12 и др.).
      В распоряжении историографа находились также и письменные источники. Сама Анна говорит о том, что многие сведения она почерпнула из "простых и совершенно безыскусных сочинений" (xyggrammaton axreion - XIV, 7) очевидцев, которые писательница, должно быть, читала в своем монастырском уединении. Уже говорилось о том, что значительная часть первой книги "Алексиады" и некоторые главы второй представляют собой изложение "Материала для истории" Вриенния. Большинство сведений о византийско-норманнской войне 1081-1085 гг. Анна заимствует из не дошедшего до нас сочинения60, послужившего также источником для "Деяний Роберта Гвискара" итальянского поэта Вильгельма Апулийского. Отступление об основании храма св. Феклы в Константинополе (III, 8) представляет собой контаминацию эпизодов из "Хронографии" Михаила Пселла и сочинения так называемого Продолжателя Скилицы (см. прим. 359).
      Наблюдения над текстом "Алексиады" (показывают, что Анна не механически переписывает сочинения своих предшественников, а сопоставляет и контаминирует их данные, зачастую по-новому освещает события. Впрочем, контаминация свидетельств, почерпнутых из разных источников, иногда приводит писательницу к досадным ошибкам61.
      В произведение Анны включен большой документальный материал: письма Алексея и к Алексею, императорские хрисовулы и договоры. Сама Анна, характеризуя свой метод историка, заявляет: "Каждый пишущий историю должен рассказывать о деяниях и о распоряжениях великих мужей отнюдь не в общих чертах; напротив, о подвигах следует говорить как можно более подробно, а содержание постановлений излагать" (III, 6). Мы не имеем возможности в большинстве случаев проверить Анну, но можем с достаточными основаниями утверждать, что писательница знакомилась с оригиналами или держала в руках копии хрисовулов и договоров, содержание которых излагала. Это несомненно относится к трем наиболее крупным и важным документам, переданным историком: к хрисовулу Алексея матери 1081 г. (III, 6), где писательница сама говорит, что приводит его полностью, лишь "опустив красоты стиля", к указу о предоставлении привилегий венецианцам (VI, 5), который можно сравнить с подлинником (см. прим. 637), и к Девольскому договору Алексея с Боэмундом 1108 г. (XIII, 12 и сл.), множество юридических формул (часто западного типа) и подробность, с какой перечисляются мелкие крепости и области Востока, исключают возможность его изложения по памяти62.
      Сложнее вопрос о письмах. Думается, что близко к подлиннику изобилующее деталями письмо Алексея германскому королю Генриху IV (III, 10). Есть основания считать подлинным и письмо Боэмунда Алексею 1099 г. (см. прим. 1176), и письмо жупана Рашки Вукана Алексею (см. прим. 892).
      Мы далеки от мысли всегда и во всем доверять писательнице - "Алексиада" ни в коем случае не может служить надежным источником в тех частях, где Анна касается внутренней истории западных и восточных стран. Как уже отмечалось выше, легендарный характер носит повествование о возвышении и карьере Роберта Гвискара, много ошибок в сообщениях историка о взаимоотношениях Роберта с папой и о знаменитой борьбе Генриха IV с Григорием VII по вопросу об инвеституре (I, 13 и сл.). Фантастичны подчас сведения Анны и о Востоке.
      Исследователи "Алексиады" обычно сетуют на запутанную хронологию труда Анны. Безусловно, писательница иногда допускает неточности - например, суд над Италом относится в "Алексиаде" к 1083, а не 1082 г. (см. прим. 589), - а в некоторых местах, не зная времени того или иного события, оставляет в тексте лакуны (см. выше). Однако случаев, когда историографа можно уличить в неточности или неосведомленности, сравнительно немного. Упреки исследователей справедливы лишь в отношении некоторых эпизодов "Алексиады", где суммарный и противоречивый рассказ Анны действительно не дает оснований для твердых датировок. Это в первую очередь относится к повествованию о византийско-норманнской войне 1081-1085 гг. (см. прим. 444), о византийско-печенежской войне 1086-1092 гг. (см. прим. 780), о взаимоотношениях Византии с сельджуками тех же лет (см. прим. 708) и, наконец, о действиях крестоносцев в Сирии и Палестине в 1099-1104гг.63. Ученые, оперирующие данными писательницы об этих событиях, нередко по-разному датируют одни и те же факты в зависимости от того, какому из противоречивых свидетельств Анны они отдают предпочтение64. Впрочем, привлекая свидетельства параллельных источников и пользуясь косвенными данными, мы в большинстве случаев оказываемся в состоянии датировать упомянутые Анной события с точностью до 1-2 лет.
      Однако историк должен с максимальной осторожностью и даже подозрительностью подходить к тем местам "Алексиады", где писательница дает оценки деятельности Алексея. Сама Анна предполагает возможность обвинений в пристрастии к отцу и поэтому неоднократно напоминает о том, что дочерние чувства не заставят ее искажать правду, и даже обещает не только говорить об успехах императора, но и отмечать его ошибки (Введ., 2; I, 16; IV, 8; XV, 3). Более того, Анна решительно заявляет, что ее метод отличен от методов составителей энкомиев - похвальных речей; ее цель - вскрывать истину, а не возносить хвалу.
      Энкомий (панегирик) - весьма распространенный литературный жанр того времени. По принципу энкомия, начиная с "Жизнеописания Василия" Константина VII, писались и историографические произведения65. Вводит энкомий в свое сочинение предшественник Анны Михаил Атталиат (см. прим. 350). Анна сознательно и полемически противопоставляет себя этой традиции и тем не менее явно заимствует методы энкомия в своей истории. Тщетно стали бы мы искать на страницах "Алексиады" хотя бы один случай, когда Анна порицает отца. В ее представлении Алексей - великий полководец, государственный муж, средоточие всех добродетелей, ученый, апостол христианской веры, любящий супруг и т. п. Все действия Алексея, даже когда он терпит неудачи, - образец мудрости, предусмотрительности и мужества. Немало жестоких и отвратительных деяний Алексея (например, казнь богомила Василия) выдаются Анной за похвальные и богоугодные. Но хуже другое: Анна замалчивает многое из того, что ей безусловно было известно, но могло бы бросить тень на отца. Даже в краткой хронике Зонары можно обнаружить отдельные факты, отсутствующие в "Алексиаде", причем как раз те, которые невыгодны для позиции писательницы66.
      Итак, признавая "Алексиаду" в целом достаточно надежным источником, современный исследователь, однако, не вправе во всех случаях доверять Анне, особенно если речь идет о внутренней истории соседних с Византией государств и об оценке деятельности Алексея I Комнина.
      "Алексиада" - не только собрание исторических фактов, это - интересный памятник истории развития общественной и художественной мысли Византии.
      В конце XI - первой половине XII в. византийская культура переживает пору своего высшего расцвета. Культурный подъем, начавшийся еще в IX в., обычно связывается исследователями с возрождением традиций античности. Само усиление античных влияний - результат каких-то не вполне ясных нам процессов в социальной и духовной жизни общества. Но многие явления в культурной истории Византии того времени действительно так или иначе связаны с антикизирующей тенденцией. Дело, конечно, не в том, что благодаря возросшему интересу к античности в Византии появляются в массовом количестве собрания эксцерптов из древних авторов, хрестоматии, энциклопедии, словари и комментарии к античным писателям67. Главное заключалось в стимуляции светских течений в общественной и философской мысли и в литературе.
      Уже к Х в. начинает иссякать поток церковной поэзии, житийной литературы, место которых все больше занимают светские жанры: историография, риторика, эпистолография, сатира, светская поэзия. На вторую половину XI в. приходится деятельность выдающегося философа, историка и ритора, знатока античности Михаила Пселла68. Непосредственным преемником Пселла в должности ипата философов был обвиненный в ереси неоплатоник Иоанн Итал - одна из наиболее примечательных фигур в византийской истории (см. прим. 557). Интересные образцы писем и речей сохранились от архиепископа Болгарии Феофилакта. Это все имена писателей, которых Анна могла видеть в юные годы и с произведениями которых была, безусловно, знакома.
      Светские тенденции еще более усиливаются в XII в. Именно тогда была создана выдержанная в лукиановском духе сатира "Тимарион", носящая следы религиозного вольнодумства69. Младшим современником Анны был замечательный поэт Феодор Продром, автор стихотворений на самые различные темы, в том числе сатирических. Видимо, близок к императорской семье был в то время философ, ритор и эпистолограф Михаил Италик, сочинения которого нередко отличаются остроумием и критицизмом. В середине века протекала деятельность Иоанна Цеца, автора многочисленных филологических сочинений и объемистого сборника писем, полных мифологических, литературных и исторических реминисценций. Тогда же вступил в спор с императором Мануилом Комниным по вопросам астрологии Михаил Глика, который кроме краткой всемирной хроники и теологических трактатов, по-видимому, является автором "Тюремных стихов", написанных уже на народном языке. Произведения большинства этих писателей помимо сочинений античных и ранневизантийских авторов составляли ту интеллектуальную среду, которой питалась Анна.
      Характерным явлением этой эпохи можно считать образование литературных и философских кружков, объединявших ученых людей того времени. Один такой кружок во главе с Михаилом Италиком функционировал в патриаршей школе в Константинополе. Другой объединялся вокруг севастократориссы Ирины, вдовы старшего брата императора Мануила, Андроника. К нему принадлежали Цец и Продром. Патронессой третьего кружка, как мы узнаем из опубликованной части монодии Торника, была Анна70.
      Таким образом, культурная жизнь Византии конца XI - начала XII в. была достаточно богата и интересна. Знакомство с памятниками того времени показывает, что ни в идейном содержании, ни в художественной форме произведений тех лет не было унылого единообразия, которое приписывается византийской литературе некоторыми исследователями.
      Помимо сочинений, проникнутых подобострастием к правителям, мы находим и явно оппозиционную литературу. Примерами могут служить уже упомянутая нами полемика Михаила Глики с Мануилом Комниным об астрологии или прекрасное стихотворение неизвестного поэта от имени севастократориссы Ирины, открыто обвинявшей Мануила в несправедливом суде71.
      Большие различия между писателями той поры существуют в отношении к религии и соответственно в использовании античного наследства.
      В XI-XII вв. античная культура в Византии была признана вполне официально. Среди собирателей и толкователей античных авторов со времен знаменитого Фотия мы находим немало патриархов и богословов. Античные писатели получили такое признание, что один неизвестный нам автор XI-XII вв. счел возможным написать драму "Христос терпящий", на одну треть состоящую из стихов язычника Еврипида. И тем не менее к античной культуре разные авторы того времени относились по-разному.
      Начнем с того, что античная мудрость обычно обозначалась словами n turaten paideia, n exoten paideysis, т. е. "чужое, внешнее образование"72. И хотя эти обозначения стали терминами, настороженное отношение к античности, выраженное в них, то и дело проявляется у ортодоксально мыслящих византийцев. Так, если Аристотель был всегда признанным философом, то к Платону, как правило, относились подозрительно и не одобряли увлечения им (см. прим. 3).
      Вообще чрезмерное увлечение эллинскими науками не вызывает сочувствия у благоверных христиан. В "Синодике" предаются анафеме все, "приемлющие эллинские учения" 73.
      На "глупцов", следующих античной философии, обрушивается Михаил Анхиал74; от обвинений в увлечении светскими науками приходится защищаться Феодору Продрому75. Интересно в этой связи уже упомянутое свидетельство Торника, что родители Анны не разрешали ей изучать поэзию, считая это занятие безнравственным.
      Какое же место в общественной мысли Византии XII в. занимала Анна Комнина?
      Преданная дочь императора, Анна полностью разделяет убеждения и мировоззрение феодальной аристократии. Знатность рода для Анны - один из главных критериев оценки своих героев. Говоря о людях, не имеющих предков-аристократов, Анна не забывает отметить, что тот или иной человек доблестен, хотя и незнатен. Отношения господства и подчинения для нее - нормальное состояние общества. Рабы по самой своей природе враждебны господам (II, 4). Толпа, чернь непостоянна и изменчива (I, 2, стр. 59). В предводителях и военачальниках ее привлекают не добродетель и не душевные качества, а лишь физическая сила и рост (I, 7) и т. д.
      Мировоззрение Анны отличается великодержавными устремлениями. Византия - владычица народов (XIV, 7), которые враждебны к ней. Все попытки соседних народов бороться с империей Анна обозначает термином apostasia, т. е. восстание. Это весьма характерное проявление византийского универсализма, согласно идеологии которого все земли, когда-либо входившие в состав империи, навеки принадлежат ей. Анна преисполнена гордого сознания исключительности византийцев и их превосходства над всеми другими народами, которые она на античный манер презрительно именует варварами. Византийская государственность воплощается в лице императора, его смерть, по словам Анны, - "уничтожение и гибель всему" (XV, 11). Император возведен на трон богом, и писательница не останавливается даже перед тем, чтобы сравнить отца с самим господом (XIV, 3).
      Чтобы вскрыть мировоззрение Анны, не нужно производить глубокого анализа: писательница сама декларирует свои взгляды. Однако для верного понимания позиции автора "Алексиады" нельзя забывать об одном обстоятельстве. Анна пишет свою историю не при жизни Алексея, а при его преемниках - Иоанне и Мануиле. Панегирик Алексею в это время звучит уже совершенно иначе, и идеальный образ прежнего императора должен служить немым укором его недостойным наследникам. Сама Анна не скрывает этой установки. Алексей, утверждает писательница, добился благополучия для империи, а если дела ромеев после него пошли плохо, то причина этого - тупоумие тех, кто ему наследовал (XIV, 3).
      Недвусмысленно проявляет Анна и свою враждебность к Иоанну Комнину. Есть также основания полагать, что в "Алексиаде" содержится скрытая полемика и с внуком Алексея Мануилом об отношении к астрологии (см. прим. 654). Интересно в этой связи наблюдение Р. Браунинга76, что кружок Анны состоял из людей, находившихся в немилости у двора. Таким образом, можно говорить об определенной оппозиционности Анны к императорам. Конечно, ее оппозиционность редко выходила за рамки внутрисемейных распрей, но и этот факт немаловажен, тем более что он разрушает традиционное представление о византийских писателях как о непременных панегиристах правящих императоров.
      В "Алексиаде" можно также обнаружить следы полемики с неизвестными нам оппонентами Анны по вопросам, касающимся главным образом оценки деятельности Алексея. Политические страсти эпохи первого Комнина еще не успели затихнуть за несколько десятилетий, отделяющих период написания "Алексиады" от времени изображенных в ней событий, и то или иное освещение исторических фактов живо затрагивало современников историографа77.
      Неоднократно заявляет Анна о своей верности ортодоксальной церкви, с гневом и отвращением говорит о еретиках, одним из главных подвигов отца считает его "апостольские битвы" с противниками православия. Нет никаких поводов подозревать Анну в неискренности или говорить о наличии у нее каких-то взглядов, отличающихся от официального православия. И тем не менее мировоззрение писательницы имеет определенную светскую окраску. Уже упоминался эпизод из детства Анны, переданный Торником, когда юная принцесса, несмотря на запрет родителей, тайно занимается изучением античной поэзии. Торник рассказывает, конечно, со слов своей покровительницы, и характерно, что заключенная в монастырь дочь императора на склоне лет вспоминает об этом эпизоде. Видимо, это не было случайностью, ведь и в пожилом возрасте Анна "смеется над комедиями, плачет над трагедиями".
      Глубокий пиетет к античной культуре ощущается и в "Алексиаде". Как величайшее достоинство своего мужа Никифора Вриенния отмечает Анна его осведомленность в античных науках (см. Введ., 4). Характеризуя никейского митрополита Евстратия, Анна с уважением отзывается о нем, как о человеке, "умудренном в божественных и светских науках" (XIV, 8). Христианские и античные науки Анна, подобно ценимому ею Пселлу, упоминает в одном ряду. Отсутствие гуманитарной образованности у халкидского митрополита Льва Анна считает большим недостатком (V, 2). С презрением говорит писательница о еретике Ниле, совершенно незнакомом с эллинской наукой (X, 1) и т. д. Уже в первых строках предисловия к "Алексиаде" Анна с гордостью заявляет, что она "не только не чужда грамоте, но, напротив, досконально изучила эллинскую речь, не пренебрегла риторикой, внимательно прочла труды Аристотеля и диалоги Платона и укрепила свой ум знанием четырех наук" 78 (Введ., 1).
      Обращает на себя внимание, что наряду с вполне канонизированным Аристотелем писательница упоминает и Платона. Вообще это предисловие по своему тону значительно отличается от предисловий к другим историческим трудам, а тем более к житиям святых того времени и предшествовавших эпох. Обычно авторы с нарочитым смирением говорят об отсутствии у них таланта и необходимых знаний, уповая лишь на бога, который поможет им завершить их труд. Даже супруг Анны Никифор Вриенний считает, что ему не по силам писать историю и скромно называет свое сочинение "Материал для истории" 79.
      В отличие от них Анна без тени христианского смирения заявляет, что ее талант и образованность вполне позволяют ей описать деяния отца. В этой декларации, открывающей книгу, можно видеть возросшее самосознание историка и светские элементы его мировоззрения.
      Некоторые светские тенденции обнаруживаются в этических оценках Анны и даже в ее воззрении на причины и характер событий и явлений. Напрасно стали бы мы искать у Анны какую-либо стройную этическую систему. Мировоззрение писательницы представляет собой причудливое сочетание христианских и античных взглядов и понятий, и ее моральные оценки и этические суждения подчас находятся в разительном противоречии друг с другом. Например, устами отца Анна проповедует непротивление злу и всепрощение (XIII, 8) и в то же время заявляет, что отец не мог не ответить злом на зло (XIV, 2).
      Этические воззрения Анны находились под сильным влиянием "Этики Никомаха" Аристотеля - произведения, которое она неоднократно цитирует80.
      Что касается представлений Анны о причинах событий и явлений, то в полном согласии с православной догмой писательница видит их в божьей воле и в божественном промысле pronoia. Было бы утомительно выписывать из "Алексиады" многочисленные сцены, где божественный промысел уберег Алексея или его приближенных от опасности, погубил их врагов и т. д. Тем не менее наряду с божественным промыслом определенную роль у Анны играет судьба - tuxn81. Однако о tuxn Анна говорит главным образом в применении к противникам Алексея: мятежникам и внешним врагам империи. Если "промысел" враждебен недругам императора, то "судьба", напротив, расстраивает замыслы Алексея. Видимо, сама писательница сознает, что ссылки на tuxn (понятие языческое и распространенное больше в демократической среде) - признак недостаточного благочестия. Интересное в этом смысле замечание делает Анна в повествовании о Роберте Гвискаре: "Мне следует, - пишет историограф, - рассказать о Роберте: какого он был рода и звания и до какой степени могущества и на какую высоту подняло его течение событий" (n pora ton pragmaton в данном случае синоним tuxn) - и сразу же оговаривается: "или, чтобы выразиться более благочестиво, куда вознесло его провидение, снисходительное к его злокозненным стремлениям и коварству" (I, 10).
      В рамках божественного миропорядка определенную роль писательница отводит естественным причинам, о которых она упоминает наряду с божественным промыслом, а порой даже ставит их на первое место. Так, в уже упоминавшейся части введения (Введ., 1) писательница замечает: "...следует открыто заявить... о том, что мне дали природа (n pusis) и стремление к знанию, о том, что мне свыше уделено богом и что я приобрела со временем". Точно так же в рассказе о Пселле (V, 8) Анна утверждает, что философ прославился своей мудростью "благодаря природному таланту, острому уму и божьей помощи".
      Как и любой средневековый историк, Анна немало рассказывает о всевозможных видениях, природных явлениях, стихийных бедствиях и т. п., предвещающих начало различных событий. Но здесь писательница скорее следует традиции, нежели выражает веру в вещую силу подобных явлений. Устами Алексея Анна высказывает сомнения в оправданности такого рода суеверий (XII, 4), она приводит даже эпизод, где император прибегает к хитрости и пользуется солнечным затмением для обмана печенежских послов (VII, 2). По словам Анны (XII, 4), появление кометы Алексей отнес за счет естественных причин.
      Как мы видим, Анна в основном традиционно мыслящий писатель, однако некоторая ее оппозиционность и светские элементы мировоззрения заслуживают внимания, ибо именно они позволили писательнице создать не сухую хронику, а живое и высокохудожественное произведение, каким является "Алексиада".
      Сама Анна, судя по ее собственным заявлениям, мало заботится о художественности своего сочинения. Она пишет "Историю" "не с целью показать свое умение владеть слогом..." (Введ., 2). Говорит Анна и о правилах истории, отличных от законов риторики, не позволяющих ей уклониться от предмета повествования (V, 9) и т. д. Но, как известно, многим византийским, как и античным, авторам был свойствен широкий взгляд на жанр истории, и четкой грани между художественной литературой и историей не существовало. Историография начиная с X в. явно рассчитана на эстетическое восприятие, и исторические сочинения в какой-то степени выступают заменой иссякавшей к тому времени житийной литературы.
      Художественные достоинства "Алексиады" в первую очередь следует искать не в отдельных беллетристических отступлениях, а в самом характере исторического повествования, способе расположения материала - композиции произведения. В большей части сочинения Анны легко прослеживается единство плана. В предисловии к своему труду писательница заявляет, что ее основная цель - рассказать о деяниях отца. Но лишь до главы 10 книги I Анна действительно ограничивается описанием подвигов юного Алексея (борьба с Руселем, Никифором Вриеннием, Василаки). В этой части своего сочинения она пропускает целые годы и останавливается лишь на военных экспедициях, в которых участвовал ее отец. Расположение материала подчинено здесь иллюстративной цели: подвиги будущего императора должны подтвердить мысль Анны о том, что уже в молодости Алексей был мужественным воином и незаурядным полководцем. Но уже в конце книги I характер изложения меняется, жизнь Алексея становится только канвой повествования, и труд Анны превращается в историю времени правления первого Комнина. В некоторых больших разделах "Алексиады" император вовсе не появляется на сцене, хотя рано или поздно рассказ возвращается к нему, и смерть Алексея оказывается логическим завершением произведения. Художественная цельность произведения определяется также единством мироощущения, авторской позицией писательницы. Как уже говорилось, Анна часто и по разным поводам сетует на свою судьбу, и в сознании читателей в результате образуется несколько стилизованный образ автора - страдающей женщины, которая ради воссоздания истины берет на себя труд описать события давно минувших дней. Иногда Анна скупыми штрихами рисует обстановку, в которой пишет она свое сочинение, делится с читателями обуревающими ее чувствами. "Дойдя до этого места, я почувствовала, как черная ночь обволакивает мою душу, а мои глаза наполняются потоками слез" (Введ., 4). "Вновь вспоминая этого юношу (Константина. - Я. Л.), я печалюсь душой, у меня мешаются мысли, и я прерываю рассказ о нем..." (I, 12). "Дойдя до этого места своей истории, водя свое перо в час, когда зажигаются светильники, и почти засыпая над своим писанием, я чувствую, как нить повествования ускользает от меня" (XIII, 6). Такими замечаниями пестрит текст "Алексиады". Эти отступления, несмотря на их краткость, проникнуты настоящим лиризмом и окрашивают все повествование в элегические тона82.
      Есть основания думать, что Анна писала свой труд последовательно, с начала до конца или во всяком случае просмотрела и откорректировала его83. Нельзя не заметить также, что к концу "Алексиада" становится все менее и менее подробной, - видимо, сказалась усталость пожилой женщины, желание скорее закончить работу над "Историей". Вероятно, у Анны был и план сочинения, ибо писательница в некоторых случаях обещает в будущем рассказать о каких-либо событиях и обычно сдерживает свое обещание. Искусное расположение материала в "Алексиаде" косвенно подтверждает это предположение.
      Как и подавляющее большинство историографов, Анна придерживается хронологического принципа в повествовании. Но, излагая те или иные события, историк обычно считает своим долгом вернуться к их истокам или поведать об их следствиях. Подобных отступлений в "Алексиаде" много, и они занимают значительную часть текста. Из слов Анны можно было бы сделать вывод, что писательница невольно отклоняется от нити повествования и, чрезмерно увлекшись рассказом, заставляет себя вернуться к последовательному изложению84, однако подобные отступления встречаются в произведении регулярно, и легко предположить, что это сознательный композиционный прием. В этом отношении композиция "Алексиады" отличается от построения "Истории" Фукидида, которая, по мнению многих ученых, послужила для Анны одним из образцов85. Такой метод композиции позволяет Анне дать связное повествование о той или иной группе событий и придает законченность отдельным рассказам внутри произведения.
      Умеет Анна и разнообразить композицию, подчинять ее художественным целям. Так, рассказывая о борьбе Алексея с Робертом в 1081 г. (IV, 1-V, 1), Анна дает серию коротких эпизодов, быстро перенося действие из лагеря императора в стан его врага. Такая композиция придает повествованию драматическую напряженность, которая в конце концов разрешается столкновением противников в бою под Диррахием. Кроме того, этот композиционный прием позволяет писательнице провести сравнение между Алексеем и Робертом, которые, по словам самой Анны (V, 1), "были самыми подходящими друг для друга противниками из всех живущих на земле полководцев".
      Некоторые эпизоды, введенные Анной в ее произведение, подчас превращаются в талантливые новеллы, имеющие самостоятельное художественное значение. К числу таких "новелл" в первую очередь относятся великолепный рассказ о переправе Боэмунда в Италию осенью 1105 г. (XI, 12) и оставляющая огромное впечатление сцена казни богомила Василия (XV, 8-10 и сл.). В "Алексиаде" немало образных картин, явно рассчитанных на создание у читателей зрительного представления. Вот как описывает, например, Анна отряд воинов Алексея, бегство которых было остановлено неожиданным криком глашатая: "Что за странная была картина! Головы коней были обращены вперед, лица самих всадников повернуты назад, они не двигались вперед и не хотели повернуть назад, но были изумлены и приведены в недоумение всем происходящим" (I, 5). Великолепно и драматично также описание собрания воинов у палатки Алексея в связи с заговором Диогена в 1093 г. (IX, 9), кораблекрушения флота Роберта (III, 12) и др. Стремление писательницы драматизировать изображаемые ею события особенно ярко проявляется при сравнении книги I "Алексиады" с соответствующими местами сочинения Никифора Вриенния. Анна опускает из повествования мужа отдельные мелкие исторические факты и за их счет насыщает свой рассказ образными деталями и красочными описаниями.
      Еще ожидает специального исследования вопрос об искусстве писательницы в характеристике образов исторических персонажей86. Стремление к воссозданию образов всегда было в лучших традициях античной историографии. Но в византийской исторической литературе выработался и утвердился определенный стиль изображения персонажей. Этот стиль представлял собой смешение канонизированных античных приемов с христианскими трафаретами. Византийских императоров, полководцев писатели рисовали мужественными и мудрыми защитниками христианской веры, а их врагов - носителями мирового зла87.
      Начиная с первой половины X в. авторы исторических сочинений все больше пытаются изобразить реального человека, нарисовать его внешность, характер, особенности. "Между временем, когда Феофан закончил в начале IX в. свое сочинение, и временем, когда Пселл приступил к своему труду в XI в., - пишет Р. Дженкинс88, - в историографии произошел своего рода революционный сдвиг в сторону гуманизма" (под гуманизмом Р. Дженкинс подразумевает пробуждение интереса к человеку. - Я. Л.). Замечательным мастером живой характеристики героев был Михаил Пселл, которым восхищалась Анна.
      Вчитываясь в многочисленные описания героев "Алексиады", нетрудно заметить, что и Анна пользуется для обрисовки своих персонажей определенными канонами, которые частично заимствованы писательницей по традиции, частично отражают ее представления о том или ином идеальном типе людей. Так, непременными качествами императоров, полководцев, придворных, государственных мужей, по мнению историка, являются сила, мужество, ум, умение ориентироваться в обстановке, принимать нужное решение и предвидеть будущее, образованность как в христианских, так и в светских науках (под последним понимается главным образом осведомленность в эллинской культуре), дар слова. Для женщин (у Анны это матери, жены, дочери императоров) место чисто мужских добродетелей занимают скромность, милосердие, занятие благотворительностью. Врагам империи свойственны коварство, распущенность, болтливость и т. п. Определенные "нормы" есть у Анны даже для внешности своих героев. Идеальный воин, как правило, обладает высоким, иногда громадным ростом, широким размахом плеч, сверкающими глазами. Когда Анна рисует прекрасный облик того или иного героя, она нередко подчеркивает гармоничность и пропорциональность сложения, соразмерность частей тела89. Это последнее имеет особенно важное значение в портретах героев Анны и, думается, связано с восприятием писательницей этических и эстетических представлений античности. Анна неоднократно ссылается на "канон" Поликлета, она безусловно глубоко усвоила суть учения Аристотеля об "умеренности" и "надлежащей середине" и претворяет это учение в своих эстетических и этических оценках.
      Естественно, что реальные люди, описанные Анной, далеко не всегда удовлетворяют канонам, и писательница старательно отмечает это несоответствие (например, невысокий рост Алексея или Бакуриани). У Анны нет недостатка в стилизованных характеристиках и портретах, и тем не менее в образах, созданных ею, читатель найдет немало живых и индивидуальных черт. Нельзя, например, спутать в "Алексиаде" умную, властную и решительную Анну Далассину с любящей, мягкой Ириной (во всяком случае такова она в изображении Анны). Как столкновение характеров рисует писательница сцену встречи благоразумного и дальновидного Алексея с вспыльчивым и нетерпеливым Исааком, который пришел к брату, чтобы реабилитировать в его глазах своего сына (VIII, 8).
      Анне свойственно стремление подчеркнуть некоторую противоречивость в облике и характере своего героя. Рассказывая о невежественном с ее точки зрения и грубом Итале, который во время спора пользовался не только словами, но и руками, писательница неожиданно заканчивает свое описание так: "Только одна черта Итала была чуждой философам: ударив противника, он переставал гневаться, обливался слезами и проявлял явные признаки раскаяния" (V, 8). Повествуя о мужественном, сильном и прекрасном Роберте Гвискаре, Анна замечает, что при таких качествах он был необыкновенно жаден (VI, 7). Лев Халкидонский, чью преданность православию Анна не подвергает сомнению, был, по словам писательницы, совершенно неискушен в словесности (V, 2) и т. д.
      Определенный диалектизм характерен и для портретов, которые рисует Анна. Вот два примера.
      Глаза Алексея "глядели грозно и вместе с тем кротко. Блеск его глаз, сияние лица... одновременно пугали и ободряли людей" (III, 3). "Голубые глаза Ирины смотрели с приятностью и вместе с тем грозно, приятностью и красотой они привлекали взоры смотрящих, а таившаяся в них угроза заставляла закрывать глаза..." (III, 3).
      Приведенная характеристика Ирины невольно оживляет в памяти портрет дантевской Беатриче из "Новой жизни" (ср., например, знаменитый XI сонет).
      Особенно бросается в глаза противоречивость в образах главных героев "Алексиады". Это в первую очередь относится к императору Алексею Комнину. Алексей в сочинении его дочери поистине многолик.
      Так, Анна постоянно рисует отца в виде античного героя, сравнивает его с Гераклом, Александром Македонским, использует, живописуя его, гомеровские цитаты, отмечает гармонию его великой души и прекрасного облика и т. д. В то же время у писательницы можно заметить тенденцию изображать императора мучеником и даже любоваться его страданиями. Нет таких бедствий, кои не постигли бы Алексея (XIV, 7). Но император переносит все их со стойкостью христианского подвижника. Вот как описывает Анна сцену приема Алексеем крестоносных вождей.
      С утра до позднего вечера бесконечной вереницей идут к императору крестоносцы. Окружающие Алексея не выдерживают, уходят или опускаются на пол, и лишь один он, без отдыха, ничем не подкрепляясь, мужественно выслушивает бесконечные разглагольствования болтливых латинян и находит в себе силы умерять их наглые претензии и парировать аргументы (XIV, 4).
      Не менее характерна в этом отношении и великолепная сцена, когда терзаемый болезнью Алексей, пренебрегая недугами, отправляется в поход на турок. Император не в состоянии сидеть в седле. Он едет в колеснице и тем не менее жестами, голосом, улыбками все время ободряет своих воинов (XIV).
      Исследователи, анализировавшие образ Алексея90, обычно ограничивались выборкой характеристик, которые Анна дает отцу, и не пытались объяснить противоречивость этого образа в связи с определенной двойственностью мироощущения Анны.
      Вопрос о соотношении традиционного, канонического и живого, оригинального интересен не только в применении к образам "Алексиады". Этот вопрос так или иначе приходится ставить при оценке почти любого произведения византийской литературы. Среди некоторых исследователей распространено мнение, что догматическое мышление византийцев оказалось неспособным создать что-либо оригинальное ни в области идей, ни в области художественной формы. И если педантично и скрупулезно разбирать труд Анны, то можно обнаружить, что многие элементы ее произведения в той или иной форме встречаются в сочинениях ее античных или византийских предшественников. Легче всего это проследить на примере языка и стиля писательницы91.
      Как все ученые авторы того времени, Анна пишет не на разговорном языке, а на выученном ею древнем92. Уже это очень ограничивает художественные возможности писательницы. Не зная полного объема значений ряда слов, не имея возможности пользоваться богатствами народного языка, Анна вынуждена заимствовать слова и даже целые фразеологические сочетания у своих античных и византийских предшественников. Читая труд Анны, эрудит в области греческой литературы легко распознает уже знакомые ему слова, словосочетания и словесные формулы. От многократного употребления эти словосочетания, естественно, стираются, теряют свою стилистическую окраску. Так, например, бессчетное число раз, совершенно независимо от стиля и контекста, Анна употребляет такие словосочетания, как boylnn boyleuestai (задумать думу), noton dioonai (обращать тыл) и др.
      То же самое можно отметить и в отношении образной системы "Алексиады". Ученость довлеет над писательницей, и память иногда некстати подсказывает ей традиционные образы и приемы. Например, Анна неоднократно сравнивает голос своих героев с голосом Ахилла, чей крик устрашал целое войско, а враги Византийской империи оказываются тифонами, дикими вепрями и т. п. На каждом шагу встречаются в "Алексиаде" библейские образы и ассоциации. В повествовании, а особенно в характеристиках героев, Анна нередко сбивается на панегирический тон похвальных речей - энкомиев, исполненных высоких метафор, антитез, риторических вопросов, восклицаний и т. п.
      Не будем продолжать этого перечня: у византийских писателей и так никогда не было недостатка в суровых критиках. Думается, однако, что ряд произведений византийской литературы, и среди них "Алексиада", заслуживают иного подхода. "Алексиада" - не сумма отдельных традиционных элементов, а художественное целое. Единство замысла и композиции, лирическая окраска повествования, художественность описаний и характеристик - все это делает труд Анны не только первоклассным историческим источником, но и выдающимся литературным явлением своего времени.
      Талант Анны был оценен достаточно рано, и одно из свидетельств этого - сравнительно большое число рукописей ее произведения. Первые списки "Алексиады", имеющиеся в нашем распоряжении - Florentinus 70,2 (F), Par. Coislinianus 311(C), - сделаны в XII в., возможно, еще при жизни писательницы.
      Сохранилось также несколько сокращенных рукописей "Алексиады" 93.
      Первое критическое издание "Алексиады" было опубликовано в Боннском корпусе византийских историков. Первый том (кн. I-IX) был издан Шопеном на основании С с добавлением "Введения" по поздней сокращенной рукописи. Второй том подготовил А. Райффершайд, учитывавший также чтения F. Это издание явилось крупным шагом вперед в изучении творчества Анны. Текст "Алексиады" снабжен построчными примечаниями и неплохим латинским переводом, в конце второго тома помещены индексы и glossarium anneum, подготовленные П. Пуссином (и то и другое неполное и неточное). Там же перепечатан обширный комментарий К. Дюканжа. Этот комментарий был составлен еще в XVII в. и, конечно, не мог не устареть, но благодаря огромной эрудиции его автора сохраняет определенное значение до сих пор.
      Вскоре после выхода боннского издания А. Райффершайд предпринимает новое полное издание "Алексиады", где уже целиком учитывается флорентийская рукопись.
      Наконец, последнее издание, выполненное Б. Лейбом, вышло сравнительно недавно. Оно снабжено введением, критическим аппаратом, французским переводом текста, комментарием и в какой-то степени подводит итог работе, проделанной исследователями Анны к тому времени94.
      К настоящему времени "Алексиада" переведена на ряд европейских языков95. Однако большинство этих переводов устарело, они основываются на некритических изданиях и часто дают неполный текст. Лучшими переводами следует признать английский, выполненный Е. Доуэс96, и французский Б. Лейба. На русском языке в 1859 г. были изданы первые девять книг "Алексиады" в переводе под редакцией Карпова. (Анна Комнина, Сокращенное сказание...) Этот перевод сделан весьма небрежно, в нем много ошибок и стилистических погрешностей.
      Библиография работ об Анне составляет уже немалый список97. Подавляющее большинство из них посвящены выяснению специальных проблем истории и исторической географии Византии и соседних стран, для решения которых дает материал "Алексиада". В нескольких коротких статьях и заметках предлагаются конъектуры к тексту.
      Большое значение для исследователя Анны Комниной имеют статьи и книги по внешней и внутренней истории Византии и Юго-Восточной Европы, авторы которых широко используют и осмысляют данные "Алексиады". К их числу в первую очередь следует отнести статьи В. Васильевского, собранные в томе I его "Трудов", упомянутые уже нами "Очерки по истории царствования Алексея I" Ф. Шаландона, "Историю Средневековой Болгарии" В. Златарского, "Историю Сербии" К. Иречека и др.
      Другая, менее многочисленная группа работ посвящена характеристике лиц, упомянутых Анной, или определенных сторон общественной жизни, освещенных в "Алексиаде". Это главным образом соответствующие разделы знаменитых "Византийских портретов" Ш. Диля и сравнительно недавние статьи Б. Лейба. К сожалению, Б. Лейб часто ограничивается пересказом "Алексиады".
      Совсем беден список работ, посвященных художественному методу писательницы. Кроме уже упомянутой статьи Антониадиса об образах, сюда можно отнести две недавних работы Р. Катичича о гомеровских традициях в "Алексиаде".
      Среди большого числа работ об "Алексиаде" только две - уже указанные книги Е. Остера и Дж. Баклер - содержат в себе попытку оценки сочинения Анны в целом. Труд Е. Остера к настоящему времени в значительной степени устарел как по материалу, так и по методу исследования. Книга же английской исследовательницы Дж. Баклер и поныне имеет определенное значение для изучения творчества Анны. Баклер систематизировала огромный материал, содержащийся в "Алексиаде", и разрешила ряд специальных вопросов. Но ее книга по многим проблемам представляет собой скорее хорошо подобранный материал для исследования, чем собственно исследование. Характеризуя Анну как человека, историка и писателя, Баклер не всегда сопоставляет между собой собранные ею факты, а тем более не ставит их в связь с историей и литературой той эпохи. Видимо, поэтому, как отметил в рецензии на книгу Ф. Дэльгер, Баклер часто считает изобретением Анны то, что было общим для византийской литературы. Недостатком книги можно считать и излишнее доверие ее автора почти к любому утверждению нашего историографа. Это доверие приводит Баклер к прямому противоречию с историческими фактами.
      Настоящий перевод сделан по изданию Б. Лейба. Все случаи, когда нами принималось иное чтение, оговорены в комментарии.
      Подробно истолковать все заслуживающие внимания места "Алексиады" у нас не было возможности. Поэтому во многих случаях приходилось ограничиваться отсылками к специальной литературе. Развернутая аргументация приводится только в тех случаях, когда нами привлекается новый материал или оспариваются мнения других исследователей. Из географических названий объясняются только те, которых нет на прилагаемых географических картах.
      Настоящая книга - плод не только моего труда. С.Г. Слуцкая перевела книги Х и XI "Алексиады", придирчиво прочла остальной текст и сделала свои замечания. А.П. Каждан постоянно помогал мне советами и разрешил воспользоваться написанными им главами "Истории Византии", которая готовится к изданию Институтом истории АН СССР. А.Г. Лундин ознакомил меня с некоторыми арабскими источниками. Сотрудники сектора византиноведения Института истории АН СССР с вниманием и сочувствием следили за моей работой. Всем им приношу свою искреннюю благодарность.

      Я. Н. Любарский


Примечания

* Текст приводится по изданию:
     Анна Комнин. Алексиада. - М.: Наука, 1965.
      Вступительная статья, перевод, комментарий Я. Н. Любарского.

1 На податных сборщиков горько жалуется в конце XI в. архиепископ Болгарии Феофилакт (PG, 126, col. 405, 433, ср. col. 333, 357, 444).

2 См. Ангелов, История на Византия, стр. 390-391.

3 К этой мере прибегал в начале своего правления и Алексей I (Ал., V, 2, стр. 158 и сл.).

4 Ostrogorsky, History..., pp. 283-284.

5 См. прим. 359.

6 См. Литаврин, Болгария и Византия, стр. 376 и сл.

7 См. Каждан, Загадка Комнинов.

8 Oster, Anna Komnena, III, S. 16.

9 Еще в 1059 г. Анна Далассина пыталась утвердить на престоле своего мужа, отца Алексея, Иоанна Комнина (см. прим. 289). Судя по "Алексиаде", в 1081 г. Анна Далассина руководила каждым шагом своих сыновей.

10 См. ниже, стр. 14.

11 Zon., XVIII, 22. До нас дошел акт, по которому Алексей передавал во владение своему брату Адриану полуостров Кассандра.

12 Так, например, испытывая финансовые затруднения в 1082 г., Алексей в первую очередь обращается к своим ближайшим родственникам, которые помогают императору из своих личных средств (V, 1-2, стр. 157 и сл.).

13 Zon., XVIII, 29.

14 Характерно, что, описывая события до воцарения Алексея, Анна дважды упоминает сенат как самостоятельный орган (I, 9, стр. 74; II, 5, стр. 100).

15 См. Force, Les conseillers...

16 Большинство наших свидетельств о развитии провинциальных городов и о расцвете там ремесла и торговли относится ко времени правления наследников Алексея. Можно, однако, предположить, что этот процесс начался уже при первом Комнине, тем более что Анна несколько раз говорит о деятельности своего отца по восстановлению старых и строительству новых городов (XI, 10, стр. 315; XIV, 1, стр. 374; XIV, 9, стр. 398). Любопытно указание писательницы на то, что "Алексей, как известно, повсюду соорудил города" (as pantaxou ismen anoikodomnteisas ayto - XV, 7, стр. 418).

17 Совсем недавно было издано небольшое исследование Р. Браунинга (Browning, An unpublished...), посвященное неопубликованной монодии на смерть писательницы, близкого к Анне человека, эфесского митрополита Георгия Торника. В монодии есть ряд интереснейших сведений об Анне. К сожалению, Р. Браунинг дает лишь краткие отрывки из этого произведения. Отдельные детали к биографии Анны содержатся в опубликованном прологе к завещанию Анны (Kurtz, Unedierte Texte..., Ss. 93 sq.). Terminus ante quem для этого документа - дата смерти Ирины Дукены, которая упомянута в прологе как живая. Е. Курц, относящий смерть Ирины к 1123 г., датирует составление завещания 1122 г. Однако 1123 г. нельзя считать твердо установленной датой смерти Ирины (см. прим. 1595). Сохранилась также печать Анны (см. Tailliez, Le sceau...).

18 Nic. Br., Praef., р. 8.

19 См. Ал., III, 1, стр. 117. Вряд ли Мария посвящала семи-восьмилетнюю девочку во все тайны! По-видимому, эта деталь рассказа Анны - результат "стилизации истории".

20 Скорее всего это произошло в 1091 г. Анна говорит, что она воспитывалась в доме Марии до восьми лет (III, 1, стр. 117), и глухо упоминает о несчастьях, постигших ее в этом возрасте. Видимо, в это время она и была разлучена с низложенным Константином и, таким образом, потеряла перспективу стать императрицей.

21 По словам Зонары (Zon. XVIII, 22), Константин умер до того, как Анна достигла подходящего для брака возраста.

22 В 1097 г., в тринадцатилетнем возрасте Анна, возможно, была уже замужем. На эту мысль нас наводит глава 9 книги Х "Алексиады", где Никифор назван зятем императора и "моим господином кесарем". Впрочем, быть может, эти слова ни о чем еще не свидетельствуют. Ведь называет же Анна Вриенния кесарем и тогда, когда он еще не имел этого титула.

23 Kurtz, Unedierte Texte..., Ss. 94, 100.

24 О Вриеннии см. прим. 750.

25 См. об этом ниже, стр. 18.

26 Ср. пролог к завещанию Анны (Kurtz, Unedierte Texte..., S. 99).

27 Browning, An unpublished..., р. 5 и Appendix, extract 2.

28 См. прим. 1591.

29 Эти сообщения ввиду их большого интереса приводятся нами в русском переводе в прим. 1591.

30 Zon., XVIII, 24.

31 Иного мнения придерживается Дж. Баклер (Buckler, Anna Comnena..., рр. 27-32), отмечающая, что Анна нигде в "Алексиаде" прямо не подвергает сомнению законность права Иоанна на престол. Можем прибавить, что версию о соперничестве Анны и Иоанна опровергает Торник (Browning, An unpublished..., Appendix, 3). Но Торник, безусловно, писал со слов Анны, а ей, видимо, не хотелось ухудшать и без того плохие отношения с царственным братом и гораздо выгоднее было представить себя безутешной дочерью, нежели неудачной претенденткой на престол.

32 Nic. Chon., р. 15.

33 Ibid., рр. 16-17.

34 Этот монастырь, основанный Ириной Дукеной, по-видимому, находился в северо-западной части города (Janin, La gйographie..., р. 196 sq.).

35 ММ, V, рр. 327-391. Интересующая нас часть типика (рр. 382- 391) представляет собой позднейшее дополнение к основному тексту, составленному еще до 1111 г. Датировка "до 1118 г.", предложенная издателями для всего типика, является ошибочной (см. Пападимитриу, Феодор Продром, стр. 142 и сл.). Неверно датирует дополнение к типику временем после 1138 г. Р. Жанен (Janin, La gйographie..., рр. 197- 198). Дополнение, как и основной текст, составлено от имени Ирины, которая умерла до 1138 г.

36 "Ioannis Tzetzae epistolae", рр. 45-46. Письмо Анне датируется между апрелем 1146 и мартом 1147 г. (см. Giske, De Ioannis Tzetzae scriptis..., рр. 7-8).

37 Browning, An unpublished..., p. 6 sq.

38 Ibid., Appendix, 4.

39 См. ниже, стр. 19.

40 Browning, An unpublished..., р. 4.

41 Ibid., р. 8.

42 См. Kurtz, Unedierte Texte..., Ss. 95-96.

43 Репутация образованнейшей женщины своего времени прочно утвердилась за Анной уже в Византии. Так, Феодор Продром называет Анну "тринадцатой музой", "обиталищем харит" и т. д. (Пападимитриу, Феодор Продром, стр. 119-120, прим. 4). Образованностью Анны восхищался Зонара (Zon., XVIII, 24). Младший современник Анны Константин Манасси в монодии на кончину внука Анны, Никифора (между 1171 и 1175 гг.), не знает, кому отдать пальму первенства: Никифору Вриеннию или Анне. Манасси сравнивает Анну с знаменитыми женщинами-философами античности Феано, Гиппархией, Ипатией, поэтессой Сапфо, а "по царственности, изяществу и приятности нрава" уподобляет ее Клеопатре (Курц, Евстафия Фессалоникийского..., стр. 306-307). Любовь Анны к философии и ее приверженность к наукам отмечает Никита Хониат (Nic. Chon., p. 15). Интересно, что все византийские авторы свидетельствуют об увлечении Анны философией и науками. О занятиях же Анны историей вскользь упоминает лишь Торник.

44 См. прим. 19.

45 Неизвестно, занималась ли Анна литературным трудом до этого времени. Под ее именем до наших дней дошло лишь одно небольшое стихотворение (см. Buckler, Anna Comnena..., рр. 5-6).

46 Начиная с 1118 г.

47 Эпохе Алексея Комнина посвящены гл. 19-29 кн. XVIII. Время написания "Хроники" Зонары неизвестно. Можно лишь утверждать, что она была создана между 1118 и 1159 гг. (см. Moravcsik, Byzantinoturcica, I, S. 344; Browning, An unpublished..., p. 5).

48 Времени правления Алексея I посвящены стр. 618 и сл. хроники Глики (Glycas).

49 Времени правления Алексея I посвящены стр. 177-187 хроники (Anon. Syn. Chron.).

50 См. Moravcsik, Byzantinoturcica, I, Ss. 526-528; Charanis, Byzantium, the West..., p. 30 sq.

51 Следует отметить, что многие восточные источники не переведены на европейские языки, и мы не имели возможности произвести сопоставления их данных со свидетельствами Анны. Нет сколько-нибудь полного сопоставления и в научной литературе.

52 Н. Радоjчич, Вести..., стр. 15.

53 Leib, Complots...

54 См. выше, стр. 12.

55 В этом отношении Анна почти не прибавляет ничего нового к сообщениям пресвитера Кузьмы и Евфимия Зигавина (см. прим. 1477). Сама писательница плохо разбирается в тонкостях еретической теологии и имеет туманное представление о различиях между ересями.

56 Свидетельства Анны бросают свет на социальный состав участников еретических движений (см. прим. 1477).

57 См. выше, стр. 9 и сл.

58 Chalandon, Essai..., р. XVIII.

59 См. Ал., XIV, 6, стр. 390-391.

60 Вопрос о характере и даже о самом факте существования этого источника по-разному решается различными исследователями. Подробно см. об этом: Любарский, Об источниках..., стр. 110 и сл.

61 См. Любарский, Об источниках..., стр. 107 и сл.

62 См. Любарский, Фрейденберг, Девольский договор 1108 г. .., стр. 262.

63 См. Любарский, Замечания...

64 Следует отметить, что некоторые датировки упомянутых у Анны событий, по традиции переходящие из одного ученого исследования в другое, не выдерживают критики. Это и заставило нас попытаться с возможной полнотой проанализировать в комментарии хронологические указания историографа.

65 См. Jenkins, The classical background, p. 20 sq.

66 См. об этом Leib, Les silences d'Anne Comnene..., pp. 1-11.

67 Мы далеки от мысли приуменьшать значение этой работы, проделанной византийскими гуманистами. Только благодаря ей современные ученые имеют представление о многих исчезнувших памятниках античности.

68 Анна с большим уважением относится к Пселлу (см. V, 8, стр. 172); в "Алексиаде" мы находим немало заимствований из его "Хронографии".

69 См. "Византийская сатира "Тимарион"", стр. 365.

70 См. Browning, An unpublished..., р. 8.

71 Пападимитриу, O Prodromos..., стр. 155-163.

72 См. Koukoulиs, Vie et civilisation..., I, p. 105.

73 Успенский, Синодик, стр. 16, 17.

74 Browning, A new source..., pp. 192, 200.

75 Пападимитриу, Феодор Продром, стр. 123 и сл.

76 Browning, An unpublished..., р. 8.

77 Подробно см.: Любарский, Мировоззрение..., стр. 159 и сл.

78 Об этом же говорит Анна и в прологе к завещанию (Kurtz, Unedierte texte..., S. 99).

79 Nic. Br., Praef.

80 Подтверждение зависимости этических взглядов Анны от Аристотеля мы находим в данных монодии Торника (Browning, An unpublished..., рр. 6-7): в философском кружке, во главе которого стояла Анна, был выполнен комментарий к "Этике Никомаха" Евстратия Никейского и Михаила Эфесского.

81 См. об этом прим. 284.

82 "Личность Анны, - пишет Хассей, - доминирует в "Алексиаде" так же, как и личность Пселла в его "Хронографии"" (Hussey, Church and learning..., р. 109).

83 Последнее менее вероятно, ибо в этом случае Анна ликвидировала бы отдельные противоречия, встречающиеся в тексте, и заполнила лакуны.

84 "Однако конь исторического повествования свернул с дороги, вернем его, вырвавшегося из узды, обратно на прежний путь" (I, 16, стр. 89). Подобными выражениями пестрят страницы "Алексиады".

85 Как известно, еще Дионисий Галикарнасский упрекал Фукидида за то, что в его "Истории" "изложение крупных событий разрывается на мелкие отделы и возникает неясность рассказа" (см. "История греческой литературы", III, стр. 163).

86 Нам известна лишь одна работа С. Антониадиса, посвященная этому вопросу - Antoniadns H perigrapikn...

87 Этому стилю следовали, конечно, не все писатели, но тенденция к нему явно ощущается в византийской литературе, особенно до X в.

88 Jenkins, The classical background..., р. 14.

89 См.: I, 10, стр. 75 (Роберт); II, 6, стр. 102; III, 2, стр. 119 (Мария); III, 3, стр. 121 (Ирина) и др.

90 См., например, Oster, Anna Komnena, III, Ss. 1-16.

91 Следует с сожалением отметить, что еще не написана о языке Анны Комниной работа, которая по обстоятельности и тщательности анализа могла бы сравниться с такими исследованиями языка Пселла, как работы Е. Рено и Г. Бэлига (Renaud, Йtude...; Bцhlig, Untersuchungen). Отдельные замечания о языке Анны см. Buckler, Anna Comnena..., рр. 479-516.

92 Сама Анна убеждена в том, что она в совершенстве владеет древним языком (см., например, Ал., Введ., 1, стр. 53). Но на самом деле в языке писательницы встречаются отступления от грамматических норм как аттического диалекта, так и koinn. Анна, например, весьма вольно пользуется наклонениями и временами глаголов, согласует существительное среднего рода множественного числа с множественным числом глаголов, не всегда придерживается правил глагольного и предложного управления и т. д. Что касается лексики, то Анна нередко для обозначения понятий, не существовавших в античности, прибегает к иностранным, чаще всего к латинским терминам, придает старым словам новые значения и т. п.

93 О рукописной традиции сочинения Анны см. предисловие к изданию Б. Лейба (Leib, Alexiades..., I, рр. CLXIII-CLXXX).

94 См. Leib, Alexiade... Следует, правда, отметить, что Б. Лейб в комментарии часто некритически следует за другими авторами, особенно при датировке отдельных событий. Комментарий имеет существенный недостаток: его автор почти вовсе не учитывает работы славянских исследователей, которые немало сделали для изучения "Алексиады", особенно в той ее части, где речь идет о взаимоотношениях Византии с южными славянами.

95 См. Moravcsik, Byzantinoturcica, I, Ss. 220-221

96 Dawes, Anna Comnena... - Этот перевод получил высокую оценку в научной печати (см. рецензию А. Грегуара в Byz., IV, 1929), однако в смысле точности он далеко не безукоризнен.

97 Библиография работ до 1955 г. приводится Г. Моравчиком (Моravcsik, Byzantinoturcica, I, Ss. 222-223).

ВВЕДЕНИЕ

      1. Поток времени в своем неудержимом и вечном течении влечет за собою все сущее. Он ввергает в пучину забвения как незначительные события, так и великие, достойные памяти; туманное, как говорится в трагедии1, он делает явным, а очевидное скрывает. Однако историческое повествование служит надежной защитой от потока времени и как бы сдерживает его неудержимое течение; оно вбирает в себя то, о чем сохранилась память, и не дает этому погибнуть в глубинах забвения.
      Это осознала я, Анна, дочь царственных родителей Алексея и Ирины, рожденная и вскормленная в Порфире2. Я не только не чужда грамоте, но, напротив, досконально изучила эллинскую речь, не пренебрегла риторикой, внимательно прочла труды Аристотеля и диалоги Платона3 и укрепила свой ум знанием четырех наук4 (следует открыто заявить, и это не является бахвальством, о том, что мне дали природа и стремление к знанию5, о том, что мне свыше уделено богом и что я приобрела со временем). И вот я решила в этом сочинении поведать о деяниях своего отца, ибо нет оснований обойти их молчанием и дать потоку времени увлечь их в море забвения; я расскажу о его деяниях после вступления на престол и о тех, которые он совершил до увенчания диадемой, находясь на службе у других императоров.
      2. Я приступаю к рассказу не с целью выставить напоказ свое умение владеть слогом, а чтобы столь величественные деяния не остались неизвестными для потомков. Ведь даже самые значительные дела исчезают в мраке молчания, если их не сохраняет для памяти историческое повествование6.
      Мой отец, как это явствует из самих его поступков, умел властвовать, а в необходимой мере и подчиняться властвующим7. Я решила описать его деяния и испытываю страх: не заподозрили бы меня, не подумали бы, что под видом рассказов о своем отце, я превозношу себя самое и не сочли бы все содержание моей истории за ложь и восхваление, когда я буду восхищаться его делами. Если же сам отец даст к тому повод и факты принудят меня осудить те или иные его поступки (не из-за него самого, а ради сути дела), то и тогда могут найтись насмешники, которые приравняют меня к Хаму, сыну Ноя8, ведь насмешники на всех косятся по своей злобности и зависти, не замечают ничего хорошего и, говоря словами Гомера, "обвиняют невинного"9. Когда кто-нибудь берет на себя труд историка, ему следует забыть о дружбе и неприязни и сплошь и рядом с величайшей похвалой отзываться о врагах, если они этого заслужили своими подвигами, и порицать самых близких людей, если к тому побуждают их поступки. Поэтому не надо проявлять нерешительность ни в порицании друзей, ни в похвалах врагам10. Одних мои слова больно заденут, другие согласятся со мною. Но тех и других я хочу убедить в своей правоте, призвав в свидетели сами дела и тех, кто был их свидетелем.
      Ведь отцы и деды некоторых ныне здравствующих людей были очевидцами описываемых событий.
      3. Главное же, что побудило меня приступить к описанию деяний отца, заключается в следующем: у меня был муж, с которым я сочеталась законным браком, кесарь Никифор из рода Вриенниев11, человек, намного превосходивший окружающих и необыкновенной красотой своею, и большим умом, и красноречием. Он казался настоящим чудом всем, кому довелось видеть или слышать его. Но чтобы повествование не сбилось со своего пути, расскажу обо всем по порядку.
      Будучи во всех отношениях выдающимся человеком, он участвовал в войнах вместе с моим братом, самодержцем Иоанном, водившим войско в поход против различных варварских народов, вторгшихся в Сирию, и возвратившим под свою власть Антиохию12. Кесарь и в тяжких трудах не пренебрегал литературными занятиями и написал различные сочинения, достойные памяти. Но своим основным долгом он считал, повинуясь императрице13, описывать все то, что касалось моего отца, самодержца ромеев Алексея, и излагать в книгах деяния его царственности. Делал он это тогда, когда обстоятельства позволяли ему, забыв о войне и отложив в сторону оружие, обратиться к писанию и литературному труду14. Свое повествование он начал со старых времен, и в этом подчинился он повелению госпожи, а именно с самодержца ромеев Диогена15, и дошел постепенно до того, о ком собирался писать. При Диогене мой отец только достиг цветущего юношеского возраста, до этого же он не был еще и юношей и не совершил ничего достойного описания, если только кто-нибудь не вздумает превозносить его детские забавы.
      Такова была, как это показывает само сочинение, цель кесаря. Но не свершились его надежды, не закончил он свою историю, а остановился, доведя рассказ до времени императора Никифора Вотаниата16. Не позволили ему обстоятельства продолжать свое сочинение, и этим был нанесен ущерб событиям, оставшимся вне повествования, что лишило удовольствия читателей. Поэтому я сама решила описать подвиги моего отца, дабы столь великие деяния не пропали для потомства.
      Все, кому приходилось читать сочинение кесаря, знают, какой гармонией и изяществом обладал его слог. Однако, не завершив, как я сказала, своего повествования, он набросал его начерно и привез нам с чужбины полузаконченным. Увы, он привез вместе с ним и смертельную болезнь, которую приобрел там из-за безмерных страданий то ли в результате постоянных военных трудов, то ли по причине несказанной заботы о нас - ведь заботливость была ему свойственна, а тяжкие труды кесаря не имели конца. К тому же губительные колебания климата17 приготовили ему смертельный напиток. Тяжело больной, отправился он воевать в Сирию и Киликию; затем сирийцы передали его, разбитого недугами, киликийцам, киликийцы - памфилийцам, памфилийцы - лидийцам, Лидия - Вифинии, а Вифиния - царственному городу18 и нам. В это время у него от многочисленных невзгод уже распухли внутренности. Совершенно не имея сил, он хотел тем не менее поведать обо всем, что с ним произошло. Однако он не мог этого сделать и из-за болезни и потому, что я препятствовала ему, опасаясь, как бы рассказами он не разбередил своих ран19.
      4. Дойдя до этого места, я почувствовала, как черная ночь обволакивает мою душу, а мои глаза наполняются потоками слез. Какого советчика потеряли ромеи! Сколько он приобрел тонкого опыта в делах! Какое знание науки! Сколь многосторонняя эрудиция (я говорю как о христианских, так и о светских науках)!20 Какое изящество сквозило во всей его фигуре, а его внешность, как утверждали люди, была достойна не земного владыки, а напоминала о божественной, о высшей доле21.
      Что касается меня, то с самих, как говорится, "порфирных пеленок" я встречалась со многими горестями и испытала недоброжелательство судьбы, если не считать за улыбнувшееся мне доброе счастье то обстоятельство, что родитель и родительница мои были императорами, а сама я выросла в Порфире. В остальном, увы, были лишь волнения и бури. Орфей своим пением привел в движение камни, леса и вообще всю неодухотворенную природу, флейтист Тимофей22, исполнив Александру воинскую мелодию, побудил македонца тотчас взяться за меч и щит. Рассказы же обо мне не приведут в движение вещи, не сподвигнут людей к оружию и битве, но они могут исторгнуть слезы у слушателей и вызвать сострадание не только у одухотворенного существа, но и у неодушевленной природы. Я скорблю по кесарю; его неожиданная смерть ранила меня в самую душу.
      Все предыдущие горести можно сравнить с этим огромным несчастьем, как капли с Атлантическим океаном или волнами Адриатического моря. Более того, те горести, видимо, только предваряли скорбь: до меня как бы заранее доходили дым от печи огненной23, жар этого несказанного пекла, пламень ежедневно пылающего страшного пожара. О невидимое, но испепеляющее пламя! Пламя, которое распространяется тайно, горит не истощаясь и иссушает сердце. Внешне кажется, что мы остаемся неопаленными, хотя пламя проникает до мозга костей, до самых глубин души. Однако, вижу я, чувства мои увели меня в сторону от предмета повествования: кесарь предстал передо мною, и скорбные воспоминания о кесаре влили в меня огромную скорбь.
      Смахнув с глаз слезы и взяв себя в руки, я продолжу повествование и, как говорится в трагедии24, буду иметь двойной повод для слез, в несчастье вспоминая о несчастьях. Ведь вести рассказ о таком императоре - значит вызвать воспоминания о добродетели этого великого человека и о его чудесных подвигах, а эти воспоминания исторгают у меня горячие слезы, и я рыдаю вместе со всей вселенной. Воспоминание о нем и рассказ о его царствовании для меня - источник слез, для других - напоминание о понесенной утрате. Итак25, следует начать повествование о моем отце с того места, откуда это всего удобнее сделать, а удобнее всего оттуда, откуда мой рассказ будет наиболее ясным и соответствующим законам исторического сочинения.


КНИГА I

      1. Мой отец, император Алексей, и до вступления на императорский престол принес большую пользу Ромейскому государству. Он начал службу еще при Романе Диогене26. Алексей был замечательный человек, своим бесстрашием превосходивший всех окружающих. В возрасте четырнадцати лет он стремился принять участие в большой военной экспедиции против персов27, которую предпринял император Диоген; в своем неудержимом стремлении Алексей разражался угрозами по адресу варваров и говорил, что в битве напоит свой меч их кровью. Таким воинственным был этот юноша. Однако самодержец Диоген не разрешил ему следовать за собой, ибо мать Алексея28 переживала в то время глубокую скорбь: она оплакивала смерть своего первенца Мануила29, совершившего во славу Ромейской державы великие и удивительные подвиги. Диоген не хотел лишить последнего утешения эту женщину, которая еще не знала, где ей похоронить первого сына, а уже отправляла на войну второго30 и опасалась, как бы с юношей не случилось беды и смерть не настигла его в неведомом уголке земли. Поэтому Диоген заставил юношу Алексея вернуться к матери. Тогда, хотя и против воли, он был удален из рядов воинов31, но пришло время, и перед ним открылся широкий простор для подвигов. И действительно, о мужестве Алексея свидетельствовали его успехи в борьбе с Руселем32, которую он вел при императоре Михаиле Дуке33 после низложения императора Диогена.
      Этот кельт34 был внесен в списки войска, но затем, чрезвычайно возгордившись своей счастливой судьбой, собрал вокруг себя значительные военные силы, в которые вошли частично его соплеменники, частично выходцы из различных других племен, и с этого времени превратился в грозного тирана35. В тот момент, когда ромейское владычество заколебалось, турки брали верх, а ромеи, как песок под ногами, отступали назад, Русель и напал на Ромейское государство. Русель обладал душой тирана, а тут печальное положение дел империи возбудило в нем стремление к тирании. Русель опустошил почти все восточные земли. И хотя на борьбу с ним были посланы многие полководцы, умудренные большим воинским опытом и прославившиеся мужеством, Русель взял верх над их многоопытностью. Русель то сам нападал, словно буря обрушиваясь на противника, то пользовался помощью турецких союзников. Не было возможности устоять перед его натиском: многие знатные люди оказались у него в плену, а их фаланги опрокинутыми.
      В то время мой отец Алексей находился в подчинении и был младшим стратигом36 у своего брата, которому было поручено командование и восточным и западным войском37, и так как дела ромеев были плохи, а варвар словно молния поражал все и вся, было решено, что замечательный муж Алексей может стать достойным противником Руселя. Император Михаил назначил его стратигом-автократором38. Алексей призвал на помощь всю силу своего разума и приобретенный за короткое время немалый опыт военачальника и воина. Благодаря большому трудолюбию и живому уму он достиг вершин военного искусства, сравнявшись с такими людьми, как знаменитый римлянин Эмилий Сципион и карфагенянин Ганнибал39. А ведь Алексей был очень молодой и, как говорится, "первой брадой опушенный". Немного дней потребовалось ему, чтобы захватить Руселя, подобно безудержному потоку нахлынувшего на ромейские земли, и привести в порядок восточные дела. Ведь он быстро соображал, что ему нужно делать, и еще быстрее осуществлял задуманное.
      О том, каким образом Алексей захватил Руселя, подробно рассказывает кесарь во второй книге своей "Истории"40, я же затрону эти события лишь в той мере, в какой необходимо для моего повествования.
      2. Как раз в это время из внутренних стран Востока явился с огромным войском варвар Тутах41 с целью опустошить ромейские земли. Русель же, терпя поражение от стратопедарха, сдавал одну крепость за другой; предводительствуя большим войском, имея великолепно вооруженных воинов, он значительно уступал моему отцу Алексею в находчивости и решил поэтому прибегнуть к следующему42. В конце концов, оказавшись в совершенно отчаянном положении, он встречается с Тутахом, домогается его дружбы и умоляет стать союзником.
      Однако стратопедарх Алексей предпринимает на это ответный маневр: он еще быстрее располагает к себе варвара и привлекает его на свою сторону речами, дарами и всевозможными ухищрениями. Да, он был более, чем кто-либо другой, находчив и способен отыскать выход из затруднительного положения. Самым действенным способом расположить к себе варваров, говоря в общих чертах, оказался следующий: "Твой султан43 и мой император, - передал Алексей, - дружны между собой. Этот же варвар Русель поднимает руку на них обоих и является злейшим врагом того и другого. Совершая постоянные набеги на владения императора, он понемногу захватывает какие-то части ромейской территории и в то же время отнимает у Персидской державы те земли, которые могли бы у нее сохраниться44. Русель во всем действует искусно: сейчас он запугивает меня твоим войском45, а затем при удобном случае устранит меня и, почувствовав себя в безопасности, повернет в другую сторону и поднимет руку на тебя. Если ты послушаешь меня, то когда к тебе вновь явится Русель, схвати его и за большое вознаграждение пришли ко мне в оковах. От этого, - продолжал Алексей, - ты будешь иметь тройную выгоду: во-первых, получишь столько денег, сколько никто никогда не получал, во-вторых, завоюешь расположение самодержца, благодаря чему достигнешь вершин счастья, а в-третьих, султан будет очень доволен, так как избавится от могущественного врага, который выступал как против ромеев, так и против турок".
      Вот что сообщил через послов вышеупомянутому Тутаху мой отец, который командовал в то время ромейским войском. Вместе с тем он отправил в установленное время заложников из числа наиболее знатных людей и, обещав Тутаху и его варварам значительную сумму денег, склонил их схватить Руселя. Вскоре они сделали это46 и отправили Руселя к стратопедарху в Амасию. Однако деньги заставили себя ждать: ведь у самого Алексея не было средств для расплаты, а император не заботился об этом. Деньги не то чтобы шествовали, как говорится в трагедии47, замедленной поступью, а не появлялись вовсе. Тутах обращался с настойчивыми требованиями, желая или получить обещанную сумму или же забрать назад проданного им Руселя и позволить тому вернуться туда, где его схватили. А у Алексея не было денег, чтобы заплатить за пленника.
      Проведя целую ночь в тягостных раздумьях, он решил собрать необходимую сумму у жителей Амасии. С наступлением дня Алексей, несмотря на трудности, созвал всех граждан, особенно наиболее влиятельных и состоятельных48. Обращаясь главным образом к этим последним, он сказал: "Все вы знаете, как этот варвар поступил со всеми городами Армениака49, сколько селений он разрушил, скольким людям причинил невыносимые горести, сколько денег взыскал с вас. Сейчас представляется случай, будь на то ваша воля, избавить вас от его злодейства. Поэтому нельзя выпускать Руселя. Вы видите, что этот варвар с божьего соизволения и моими стараниями находится в оковах. Однако пленивший его Тутах требует платы. А у меня нет денег, ведь я нахожусь на чужбине, долгое время воюю с варварами и истратил все, что имел. Если бы император не находился так далеко и варвар немного подождал, я постарался бы получить из Константинополя нужную сумму. Но раз уж, как вы сами понимаете, ничего этого сделать нельзя, внесите плату сообща, а император возвратит через меня все, что вы дали". Не успел он кончить, как его слова вызвали крики протеста, и среди подстрекаемых к бунту амасийцев началось сильное брожение. Нашлись злокозненные и неугомонные люди, сеятели смут, которые побуждали толпу50 кричать и неистовствовать.
      Поднялся большой шум: одни не хотели отпускать Руселя и подбивали толпу схватить его, другие же, неистовствуя (такова низкая чернь!), хотели даже похитить Руселя и освободить его из оков. Видя такое буйство народа, стратопедарх понял, в какое отчаянное положение он попал, но тем не менее духом не пал, а, взяв себя в руки, жестами пытался водворить молчание. Потратив немало времени, он с трудом успокоил их и, обращаясь к толпе, сказал: "Я удивлен, о граждане-амасийцы, что вы не замечаете козней тех, кто обманывает вас, покупает собственное благополучие ценой вашей крови и постоянно причиняет вам величайший вред. Какой вам прок от тирании Руселя - одни убийства, увечья, отсечения ног и рук? Те же, кто все это устроил, одной рукой оказывают услуги варвару и тем сохраняют в целости свое имущество, а другой рукой получают дары императора, уверяя его, что не отдали варвару ни вас, ни города Амасию; на самом деле им нет никакого дела до вас. Для того и желают они установления тирании, чтобы, подольстившись к варвару, сохранить в целости свое имущество да к тому потребовать титулов и даров от императора. А случись переворот, они вновь останутся за сценой, а гнев направят против вас. Если вы мне доверяете, пошлите-ка вы подальше тех, кто побуждает вас к волнению, расходитесь по домам. Обдумав мои слова, вы поймете, кто вам желает добра".
      3. Выслушав Алексея, они в мгновение ока51 изменили свое мнение и разошлись по домам. Однако стратопедарх знал, что чернь обыкновенно в решающий момент меняет свое мнение, тем более если ее подстрекают дурные люди; он боялся, как бы в злом умысле против него жители не явились ночью и не выпустили Руселя на волю, освободив его из-под стражи и разбив оковы. И так как у Алексея не было достаточно войск, чтобы с ними бороться, он изобретает достойную Паламеда52 хитрость. Он сделал вид, что ослепляет Руселя. Кельта распростерли на земле, и в то время как палач подносил к нему железо, Русель выл и стонал словно лев рыкающий. Все это было только видимостью удаления глаз: тому, кто играл роль ослепляемого, было приказано стонать и вопить, а делающему вид, что вырывает глаза, сурово смотреть на лежащего, совершать все со свирепым выражением лица и изображать ослепление. Русель был ослеплен, не будучи ослеплен, в народе же поднялся шум, и слух об ослеплении стал распространяться повсюду. Это лицедейство побудило всех, как местных жителей, так и чужеземцев, внести, наподобие пчел, свою долю в общий сбор. Цель выдумки заключалась в том, чтобы те, кто отказывался дать деньги и замышлял вырвать Руселя из рук моего отца Алексея, увидев безполезность своего замысла, успокоились, а затем, после крушения их плана, подчинились воле стратопедарха, дабы снискать его дружбу и избежать гнева императора. Захватив таким образом Руселя, достославный стратиг содержал его как льва в клетке. Причем Русель носил на глазах повязку в знак мнимого ослепления.
      Алексей отнюдь не удовлетворился тем, что ему удалось сделать. Приобретя славу, он не уклонился от других дел, но захватил многие другие города и крепости и подчинил императору те из них, которые отпали во время мятежа Руселя. Затем, повернув коня, он направился в царственный город. Очутившись в городе своего деда53, он дал себе и всему войску небольшой отдых от многочисленных трудов и свершил чудо наподобие того, которое сотворил знаменитый Геракл с женой Адмета, Алкестидой54.
      Когда племянник прежнего императора Исаака Комнина55 и двоюродный брат Алексея Докиан56 (человек высокого рода и положения) увидел Руселя, носящего знаки своего ослепления и ведомого за руку, он, глубоко вздыхая и заливаясь слезами, стал упрекать стратига в жестокости. Он стал порицать и бранить Алексея за то, что тот ослепил благородного мужа и настоящего героя, которого не следовало бы наказывать вовсе. На это Алексей ответил ему: "Дорогой мой, сейчас ты услышишь о причинах ослепления". Вскоре он привел в небольшую комнату Докиана и Руселя, снял повязку с лица пленника и показал Докиану сверкающие как молнии глаза Руселя. Увидев это, Докиан был поражен и удивлен и не знал что и подумать о столь великом чуде. Он стал прикладывать руки к глазам, желая убедиться, не является ли то, что он видит, лишь сном, волшебством или чем-нибудь еще в этом роде. Когда же Докиан узнал о человеколюбии, проявленном его двоюродным братом по отношению к этому мужу, о ловкости, которая у Алексея сочеталась с человеколюбием, он чрезвычайно обрадовался, обнял Алексея, запечатлел на его лице множество поцелуев и удивление сменилось у него радостью. Те же чувства испытали приближенные императора Михаила, сам император и вообще все.
      4. Затем император Никифор57, который взял скипетр Ромейского государства, направил Алексея против Никифора Вриенния, ибо тот привел в волнение весь Запад, возложил на себя диадему и провозгласил себя императором ромеев58. Император Михаил Дука был низложен и вместо короны и мантии надел на себя епископский подир и эпомиду59. На императорском троне воссел Вотаниат, который, как об этом будет подробнее рассказано в дальнейшем60, взял в жены императрицу Марию61 и стал управлять делами государства. Однако Никифор Вриенний, который при императоре Михаиле был дукой Диррахия62, еще до вступления на престол Никифора стал домогаться власти и задумал восстание против Михаила63. Мне нет нужды писать, каким образом и почему это произошло: в сочинении кесаря говорится о причине восстания Никифора. Но совершенно необходимо вкратце рассказать о том, как, используя Диррахий в качестве опорного пункта, Никифор напал на все западные области, подчинил их себе и как он был сам взят в плен. Тех, кто желает узнать подробности этой истории, я отсылаю к сочинению кесаря.
      Вриенний в совершенстве владел военным искусством, происходил из очень знатного рода, был высокого роста, имел красивое лицо и превосходил окружающих силой своего ума и крепостью рук. Никифор был вполне достоин императорской власти. Он обладал такой силой убеждения и такой способностью одним взглядом и одним словом привлекать к себе людей, что все единодушно, как военные, так и гражданские, уступили ему первенство и сочли его достойным власти над Востоком и Западом. Жители всех городов встречали приближающегося Никифора с распростертыми объятиями и с рукоплесканиями провожали его до следующего города. Все это взволновало Вотаниата, повергло в смятение его войско и привело в замешательство все государство64. Было решено послать против Вриенния моего отца Алексея Комнина с находившимся в его распоряжении войском, который незадолго до того был назначен доместиком схол65. Действительно, в этих областях дела Ромейской империи находились в крайне тяжелом состоянии. Восточные войска были разбросаны по разным местам, а турки расширили свои владения и заняли почти всю территорию, расположенную между Эвксинским Понтом и Геллеспонтом, между Эгейским и Сирийским морями, Саросом и другими реками, особенно теми, которые протекают по Памфилии и Киликии и впадают в Египетское море66.
      В таком положении находились восточные войска, на Западе же к Вриеннию перешло столько воинов, что у Ромейской империи сохранилось только малочисленное войско. В ее распоряжении оставались некоторые "Бессмертные"67, лишь совсем недавно взявшие в руки мечи и копья, немногочисленные хоматинцы68 и кельтское войско69, численность которого значительно сократилась.
      Дав моему отцу Алексею такое войско и пригласив союзников-турок70, император приказал ему выступить и начать войну с Вриеннием; впрочем он больше полагался на ум и военное искусство полководца, нежели на его войско. Алексей не стал ожидать союзников, а услышав, что враг быстро наступает, хорошо вооружил себя и своих воинов и выступил из царственного города. Достигнув Фракии, он разбил лагерь без рвов и частокола у реки Алмира. Узнав, что Вриенний расположился на равнинах Кидокта, он предпочел, чтобы оба войска - его и противника - находились на значительном расстоянии друг от друга. Алексей не поставил свое войско лицом к лицу с вражеским, ибо не хотел дать противнику увидеть, в каком состоянии оно находится. Алексею предстояло во главе небольшого числа воинов вступить в бой с многочисленным войском, вести в бой неопытных в военном деле людей против опытных воинов. Поэтому, оставив мысль о смелом и открытом нападении, он замыслил исподтишка похитить победу.
      5. Мое повествование подошло к моменту сражения этих двух храбрых мужей71: Вриенния и моего отца Алексея (ни один не превосходил другого мужеством, ни один не уступал другому опытностью). Теперь, когда противники установили боевые порядки своих войск, следует рассмотреть судьбу битвы. Оба мужа были прекрасны и благородны, их сила и опытность как бы находились в равновесии; нам же следует посмотреть, куда судьба склонила чашу весов. Вриенний, полагаясь на военную мощь, рассчитывал, кроме того, на свою опытность и хорошее расположение боевых порядков, что же касается Алексея, то он почти не надеялся на войско и полагался лишь на силу своего искусства и военные хитрости.
      И вот оба полководца увидели друг друга и поняли, что уже пришел час битвы. Узнав, что Алексей Комнин закончил продвижение и разбил лагерь в Калавре, Вриенний выступил против него. Свое войско он расположил таким образом. Он выстроил воинов на правом и левом флангах, поручив командование правым своему родному брату Иоанну72. На этом фланге находилось пять тысяч воинов: италийцы, солдаты из отряда знаменитого Маниака73, фессалийские всадники и большая группа воинов этерии74. Левым же флангом командовал Катакалон Тарханиот75, который имел в своем распоряжении три тысячи хорошо вооруженных македонцев и фракийцев. Сам же Вриенний командовал центром фаланги, который состоял из македонцев, фракийцев и цвета всей знати76.
      Все они сидели верхом на фессалийских конях77, их железные латы и шлемы на головах сверкали, кони поводили ушами; бряцание щитов, блеск щитов и шлемов наводили ужас. Находившийся в середине Вриенний, как Арей или древний гигант, на целый локоть возвышался над всеми, вызывая своим обликом изумление и страх. Вне строя, примерно на расстоянии двух стадий, расположились союзники - скифы78, вооруженные по-варварски. Был отдан приказ: после того как покажется противник и труба призовет к битве, скифам тотчас атаковать врага с тыла и изматывать его непрерывным дождем стрел; остальным, плотно сомкнутым в ряды, всей тяжестью обрушиться на врага. Такой приказ отдал Вриенний своим войскам. Тем временем мой отец Алексей Комнин осмотрел местность и часть войска поместил в лощинах, а часть - лицом к лицу с войском Вриенния. Приготовив к бою обе части войска - спрятанную и стоявшую на открытом месте он окрылил словами и ободрил каждого воина. Алексей приказал расположенному в засаде отряду, после того как он окажется в тылу у противника, неожиданно напасть и всей силой ударить по правому флангу врага. Так называемых бессмертных и некоторых кельтов он оставил при себе и сам принял командование над ними. Над хоматинцами же и турками он поставил начальником Катакалона79, приказав ему обратить все внимание на скифов и отбивать их удары.
      Так обстояли дела. Как только войско Вриенния приблизилось к лощинам, по знаку моего отца Алексея с боевым кличем выскочили сидевшие в засаде воины. Своим неожиданным натиском они привели в замешательство противника и, поражая и убивая всех, кто попадался им под руку, обратили врагов в бегство80. Однако Иоанн Вриенний, брат военачальника "воспомнив бурную силу", исполнился гнева, повернул коня, одним ударом поверг наземь преследующего его воина - бессмертного, остановил отступающую фалангу, выстроил ее и дал отпор врагу. Бессмертные в свою очередь бросились в беспорядочное и безудержное бегство, а преследующие воины разили их.
      Тем временем мой отец врезался в гущу врагов и, мужественно сражаясь, одерживал верх везде, где только ни появлялся, ранил и убивал каждого, кто подступал к нему. Алексей продолжал бешено сражаться, надеясь, что за ним следуют воины, которые прикрывают его. Когда же Алексей увидел, что его фаланга разбита и уже рассеяна, он собрал вокруг себя самых мужественных воинов (а было их всего шестеро) и решил с обнаженными мечами пробиться к Вриеннию, дерзко напасть на него, а если нужно, то и умереть вместе с ним.
      Однако один из воинов, Феодот, человек, с детства находившийся в услужении у моего отца, воспротивился этому намерению и выступил против такого рискованного замысла. И вот, переменив свое намерение, Алексей решил отойти на некоторое расстояние от войска Вриенния; он собрал лучших из обращенных в бегство воинов, построил их и принялся за дело. Но не успел мой отец еще отойти, как скифы с боевыми кликами стали теснить хоматинцев Катакалона. Они легко обратили их в бегство, а затем предались своему обычному делу - грабежам. Таково скифское племя: не разбив до конца неприятеля, не закрепив успеха, они, предаваясь грабежам, губят победу. И вот находившиеся в арьергарде войска Вриенния слуги в страхе перед скифами смешались с боевыми порядками. Непрерывный поток тех, кто бежал от скифов, вносил немалый беспорядок в боевой строй, и значки81 смешались друг с другом. Пока все это происходило, мой отец Алексей, который, как я уже сказала, еще находился в расположении войска Вриенния, вдруг видит, как один из конюшенных Вриенния ведет императорского коня, украшенного пурпурной попоной и позолоченными бляхами; рядом же, согласно императорскому ритуалу, бежит свита с ромфеями82.
      Увидев это, Алексей спускает на лицо прикрепленное к шлему забрало и со своими шестью воинами (о них уже шла речь) стремительно на них нападает. Он повергает наземь конюшенного, захватывает императорского коня, захватывает также и ромфеи и незаметно выходит из расположения вражеского войска. Остановившись в безопасном месте, он послал громогласного глашатая, дал ему коня с золотыми бляхами и ромфеи, которые телохранители держат по обе стороны от императора, и приказал ему разъезжать по всему войску и кричать, что Вриенний пал.
      Это известие заставило собраться отовсюду и вернуться многих рассеявшихся воинов великого доместика схол - моего отца, а других побудило к стойкости. Воины как вкопанные остановились там, где их застал голос глашатая, обратили назад свои взоры и были поражены неожиданным зрелищем. Что за странная была картина! Головы коней были обращены вперед, лица самих всадников повернуты назад, они не двигались вперед и не хотели повернуть назад, но были изумлены и приведены в недоумение всем происходящим83. Скифы же, мечтая о возвращении и находясь уже на пути домой, не собирались продолжать преследование; очутившись вдали от обеих армий, они где-то блуждали со своей добычей. Распространяемая глашатаем весть, что Вриенний схвачен и убит, вдохнула мужество в недавних трусов и беглецов. Это известие казалось достоверным благодаря тому, что повсюду показывали коня с императорскими знаками, а ромфеи, можно сказать, возвещали о том, что находившийся под охраной Вриенний пал от неприятельской руки.
      6. Затем судьба принесла следующее. К доместику схол Алексею подошел отряд союзников-турок84. Узнав, что бой начался, и желая выяснить, где находится враг, турки вместе с моим отцом Алексеем Комниным поднялись на холм. Отец жестом указал им на неприятельское войско, а они смотрели на врагов как с наблюдательного пункта. Дела же неприятелей обстояли таким образом: сбившись в кучу, не соблюдая боевых порядков, они были настроены беззаботно и считали себя вне опасности, словно победа была уже у них в руках. Они пребывали в беспечности главным образом из-за того, что франки из отряда моего отца, когда началось бегство, перешли к Вриеннию. Ведь когда франки соскочили с коней и протянули Вриеннию правые руки, выражая этим, как это у них в обычае, свою верность85, со всех сторон стали стекаться воины, чтобы посмотреть на это зрелище. Как звук трубы, распространился по войску Вриенния слух о том, что уже и франки покинули архистратига Алексея и перешли к ним.
      Видя, что враги сбились в кучу и что подошел новый отряд турок86, мой отец разбил войско на три части и приказал двум из них засесть в назначенных местах в засаде, а третьему отряду выступить против врагов. Такой план целиком принадлежал моему отцу Алексею.
      Турки наступали, не построившись в фаланги, а разделившись на отдельные отряды, находившиеся на известном расстоянии друг от друга. Каждому отряду было приказано гнать коней на врагов и осыпать неприятеля дождем стрел. С ними следовал и изобретатель этого маневра - мой отец Алексей, который собрал из числа рассеявшихся столько воинов, сколько ему позволили обстоятельства. В этот момент один из окружавших Алексея бессмертных, человек храбрый и дерзкий, погнал вперед своего коня, вырвался из рядов и во весь опор понесся на Вриенния. Он с силой вонзает копье в грудь Вриенния. Но тот быстро извлек меч из ножен, обрубил копье, пока оно еще не успело впиться глубже, и со всего размаха нанес удар ранившему его воину. Вриенний попал в ключицу и отсек руку вместе со щитом.
      Турки же, подходя один за другим, непрерывно осыпали войско тучей стрел. Воины Вриенния были ошеломлены неожиданным натиском, однако, собравшись и выстроив боевые порядки, они приняли тяжесть битвы, призывая друг друга к мужеству. Турки и мой отец после недолгого боя с противником стали изображать, будто они мало-помалу обращаются в бегство; постепенно заманивая врагов в засаду, они искусно увлекали их за собой. Достигнув первой засады, они повернулись и лицом к лицу встретили противника. По условному знаку из разных мест, словно рой ос, высыпали находившиеся в засаде всадники. Боевыми кликами, шумом и непрерывной стрельбой из луков они оглушили Вриенния и его воинов и ослепили их дождем падающих отовсюду стрел. Воины Вриенния не смогли устоять (все были уже изранены - и кони и люди), они склонили значок к отступлению и предоставили врагу возможность наносить удары им в спину. Но Вриенний, хотя он был чрезвычайно утомлен битвой и враг с силой теснил его, проявил мужество и присутствие духа: направо и налево поражал он наступающих и одновременно умело и мужественно руководил отступлением. По одну сторону от него бился брат, по другую сын; геройски сражаясь, они казались тогда врагам настоящим чудом.
      Конь Вриенния был утомлен и не мог ни бежать, ни преследовать, ибо до полусмерти был загнан непрерывным бегом. Сдержав коня, Вриенний, как некий отважный атлет, остановился, готовый к рукопашной схватке, и вызвал на бой двух доблестных турок. Один из них бьет копьем, но не успевает еще нанести сильный удар, как получает значительно более сильный удар от руки Вриенния. Вриенний отрубил мечом турку руку, которая вместе с копьем скатилась на землю. Но второй турок87, соскочив со своего коня, как леопард бросился к лошади Вриенния, пристроился у крупа и, крепко ухватившись за него, старался забраться на спину лошади. Вриенний вертелся, как зверь, стремясь пронзить мечом турка. У него, однако, ничего не выходило, потому что турок все время извивался за его спиной и избегал ударов. Когда же рука устала разить пустоту, утомился и сам атлет, он отдал себя в руки врагов.
      Схватив его и, можно сказать, завоевав этим величайшую славу, они доставляют его Алексею Комнину, который, находясь недалеко от места пленения Вриенния, строил фаланги своих воинов и варваров и побуждал их к битве. Сначала они сообщили о пленении Вриенния через вестников, затем привели к стратигу его самого, являвшего собой поистине страшное зрелище как в битве, так и в плену. Получив таким образом в свои руки Вриенния, Алексей отправляет его к императору Вотаниату. Алексей не коснулся глаз пленника. Не таков был Комнин, чтобы преследовать своих противников, после того как они попали в плен: он считал, что само их пленение на войне вполне достаточное наказание. Поэтому он относился к пленным с человеколюбием, дружелюбием и уважением. Эти же чувства он выказал и Вриеннию. После пленения Вриенния Алексей проехал вместе с ним значительное расстояние, а когда они прибыли в место, называвшееся...88, Алексей, желая добрыми надеждами вывести пленника из отчаяния, сказал: "Давай сойдем с коней, посидим и немного отдохнем". Вриенний же, исполненный страха за свою жизнь, был похож на безумного и не нуждался ни в каком отдыхе. Каким же иначе мог быть человек, потерявший всякую надежду на жизнь? Тем не менее он сразу же подчинился желанию стратига. Так раб, особенно если он пленен на войне, быстро подчиняется любому приказанию.
      И вот оба вождя спешились. Алексей, как в постель, улегся на зеленую траву, а Вриенний положил голову на корни "высоковолосого дуба"89. Алексей заснул, а Вриенния, как говорится в сладостных стихах, "ласковый сон не покоил"90. Подняв глаза, он замечает висящий на ветвях меч; не видя кругом ни единой души, избавляется от своего малодушия и, набравшись мужества, решает убить моего отца. И его замысел был бы вскоре приведен в исполнение, если бы этому не помешала высшая божественная сила, которая смягчила свирепость души Вриенния и заставила его доброжелательно отнестись к стратигу. Я часто слышала, как отец рассказывал об этом. Всякий может отсюда заключить, что бог, словно драгоценность, охранял моего отца и предназначал его для более высокой участи, желая с его помощью вновь возвысить ромейский скипетр. Если же после этого с Вриеннием случилось нечто непредвиденное, то виной этому - приближенные императора, мой же отец в этом неповинен.
      7. Так окончился поход против Вриенния. Но великому доместику - моему отцу Алексею - не суждено было вкусить покоя, а пришлось вступать в одно сражение за другим. Борил91, варвар из числа наиболее приближенных к Вотаниату людей, выйдя из города навстречу великому доместику, моему отцу, принял у него Вриенния и сделал с ним то, что сделал92. От имени императора он приказывает моему отцу выступить против Василаки, который также возложил на себя императорскую диадему и после Вриенния неудержимо раздувал мятеж на Западе93. Василаки был мужем удивительным по своему мужеству, храбрости, смелости и силе. Обладая тираническими наклонностями, этот человек достигал высших должностей и титулов, одних домогаясь хитростью, другие узурпируя. После свержения Вриенния он стал его преемником и принял на себя всю его власть. Начав с Эпидамна (это главный город Иллирика), он подошел почти вплотную к городу фессалийцев94, все покоряя на своем пути; Василаки сам себя избрал и провозгласил императором и вел куда ему заблагорассудится блуждающее войско Вриенния. Не говоря уже о других его качествах, этот муж вызывал восхищение своим ростом, силой рук, величественным выражением лица; такие достоинства более всего привлекают грубый и воинственный народ. Ведь он не смотрит в душу человека и не обращает внимания на его добродетель, но удовлетворяется телесными достоинствами, восхищается смелостью, силой, быстротой бега и ростом, считая, что этих качеств вполне достаточно для багряницы и диадемы.
      Обладая этими достоинствами, Василаки имел также мужественную и неустрашимую душу. Вообще, во всем его облике и поведении было что-то властное. У него был громовой голос, приводивший в замешательство целое войско, а его крик был способен кого угодно лишить мужества. Он был непобедим в речах и одинаково умел побуждать воинов к битве и обращать их в бегство. Имея на своей стороне такие преимущества и собрав вокруг себя непобедимое войско, этот муж начал поход и, как я сказала, прибыл в город фессалийцев.
      Мой отец, Алексей Комнин, со своей стороны снарядился на войну с ним как на борьбу с огромным Тифоном95 или сторуким гигантом; призвав на помощь всю свою военную хитрость и храбрый дух, он приготовился к встрече с достойным противником. Не отряхнув еще пыль прежних битв, не смыв крови с меча и рук, он как страшный лев распалил свой гнев и выступил против этого клыкастого вепря - Василаки. Алексей прибывает к реке Вардар, как ее называют местные жители. Эта река стекает с гор, расположенных вблизи Мезии, протекает через многие земли, разделяет на восточную и западную половины земли вокруг Верии и Фессалоники и впадает в наше Южное море96. С большими реками случается следующее: когда из-за наносов скапливается много земли, река, меняя свое прежнее ложе, начинает течь в низкое место, старое ложе остается сухим, лишенным воды, а новое в изобилии ею наполняется. Искусный полководец, мой отец Алексей заметил пространство между двумя руслами: старым и вновь образовавшимся. Считая, что река обезопасит его с одной стороны, он расположился около нее лагерем и, как естественным рвом, воспользовался старым руслом, которое благодаря сильному течению превратилось в глубокий овраг (оба русла находились друг от друга на расстоянии не более двух-трех стадий). Тотчас было всем приказано в течение дня отдыхать, наслаждаться сном и давать коням достаточно корма. Ведь с наступлением вечера им предстояло бодрствовать и остерегаться неожиданного нападения противника.
      Мой отец, я думаю, распорядился таким образом, ибо ожидал в тот вечер наступления врагов. То ли он предчувствовал его благодаря своей многоопытности, то ли по каким-то признакам догадывался о нем. Это предвидение посетило его незадолго до событий. Предсказав ход событий, он не пренебрег необходимыми мерами, но ушел из лагеря вместе со своими воинами, оружием, конями и всем полагающимся для сражения. Он оставил там повсюду зажженные огни и одного из своих приближенных Иоанникия97 - человека давно избравшего монашеский образ жизни; ему он доверил свою палатку, продовольствие, которое вез с собой, и прочее имущество. Сам же Алексей, отойдя подальше, остановился вместе с вооруженным войском, ожидая развертывания событий. Он добивался, чтобы Василаки, увидев зажженные повсюду огни и освещенную палатку моего отца, решил, что Алексей отдыхает там и потому его легко будет схватить и взять в плен.
      8. Мой отец Алексей не обманулся, как я сказала, в своем провидении. Василаки вместе с многочисленными конниками и пешими воинами неожиданно подошел к тому месту, где, как он думал, был расположен лагерь. Увидев повсюду освещенные шатры, а также сияющую светом императорскую палатку, он стремительно с громким устрашающим криком врывается в нее. Так как в палатке не оказалось того, кого он чаял найти, да и вообще из нее не вышел ни воин, ни стратиг (если не считать нескольких жалких слуг), Василаки закричал еще громче: "Куда делся картавый?" Он высмеивал дефект речи великого доместика. Вообще мой отец Алексей говорил хорошо (не было другого такого прирожденного оратора в рассуждениях и доказательствах)98, только при произнесении звука "эр" его язык чуть-чуть запинался, хотя остальные буквы и произносил плавно. Выкрикивая такие оскорбления, Василаки, начал розыски, перевернул вверх дном все сундуки, походные кровати, утварь и даже самое ложе моего отца: он искал, не спрятался ли где-нибудь там стратиг. Его взгляд неоднократно падал на монаха Иоанникия. Мать в заботах о сыне вменила Алексею в обязанность во всех походах держать при себе какого-нибудь почтенного монаха, а любящий сын подчинялся материнской воле не только в детстве, но и в юношеском возрасте - вплоть до женитьбы. Василаки, обыскав всю палатку, не прекратил, говоря словами Аристофана, "исследовать тайны Эреба"99 и подверг Иоанникия расспросам о доместике. Так как тот упорно утверждал, что Алексей заблаговременно ушел со своим войском, Василаки понял, что он страшно обманут, и в полном отчаянии стал на разные лады кричать: "О соратники, воины, нас обманули, враг снаружи!". Он еще и не кончил, как перед покидающим лагерь противником предстал мой отец Алексей Комнин, который с несколькими воинами быстро ехал впереди своего войска. Алексей увидел человека, пытающегося привести в порядок фаланги (ибо большинство воинов Василаки занялись грабежом и хищениями; как раз на этом и строил тогда расчеты мой отец; прежде чем они успели собраться и встать в боевой порядок, великий доместик как неожиданное бедствие предстал перед ними). Итак, увидев человека, устанавливающего фаланги и приняв его то ли по росту, то ли по блеску оружия (в его латах отражалось сияние звезд) за Василаки, Алексей подъехал к нему и быстро нанес удар. Рука, державшая меч, тотчас же упала на землю, и это привело всю фалангу в сильнейшее замешательство. Этот человек был не Василаки, но один из наиболее храбрых людей его войска, ничем не уступающий в мужестве самому Василаки.
      Затем, с силой обрушившись на врагов, Алексей осыпал их стрелами, наносил раны копьем, издавал боевые кличи и в ночной темноте вносил замешательство в ряды противника. Человек трезвого ума и ясной мысли, он принял в расчет все: место, время, оружие, и надлежащим образом использовал это для победы. Алексей опережал бегущих в разные стороны и в общей суматохе отличал врагов от друзей100. Некий каппадокиец, по имени Гул, преданный слуга моего отца, человек мужественной руки и воинственного духа, увидел Василаки, мгновенно узнал его и ударил по шлему. Однако с ним случилось то, что произошло с Менелаем в битве с Александром101: его меч, "в три иль четыре куска раздробившися, пал из десницы", в его руке осталась одна только рукоять. Увидев Гула, стратиг назвал его трусом и стал порицать за то, что тот без меча. Но воин, показав оставшуюся у него рукоять меча, смирил гнев великого доместика.
      Другой же воин, македонец по имени Петр Торник102, ворвавшись в гущу врагов, убил многих из них. Между тем фаланга двигалась, не имея представления о том, что творится: сражение велось в темноте, и воины не могли видеть происходящего. Комнин то налетал на еще сохранившие порядок отряды противника, то возвращался к своим. Он торопил их опрокинуть тех воинов Василаки, которые еще держались в строю, и посылал гонцов к отстающим, приказывая им без проволочек двигаться вперед и прибыть к месту боя.
      В это время какой-то кельт из числа воинов великого доместика, говоря коротко, мужественный воин, исполненный духа Арея, заметил, как мой отец с обнаженным, дымящимся кровью мечом в руке выбирается из гущи врагов и, приняв его за противника, стремительно напал на него и ударил копьем в грудь. И он наверняка выбил бы стратига из седла, если бы Алексей не уселся покрепче и не окликнул воина по имени, угрожая тотчас же отрубить ему мечом голову. Кельт сохранил себе жизнь, оправдавшись лишь тем, что не узнал полководца в ночной темноте и сумятице битвы.
      9. Вот такие дела совершил той ночью доместик схол вместе со своими немногочисленными воинами. Как только забрезжил дневной свет и солнце выглянуло из-за горизонта, начальники отрядов Василаки всеми силами стали стараться собрать покинувших битву и занятых добычей воинов. Со своей стороны, великий доместик, построив войско, вновь выступил против Василаки. Издали заметив некоторых покинувших войско людей Василаки, воины доместика с силой набросились на них и одних обратили в бегство, других пленили и привели к Алексею.
      Тем временем брат Василаки Мануил103 взошел на холм и стал ободрять войско, громко крича следующее: "Сегодня день Василаки, его победа!". Некто по имени Василий, по прозвищу Куртикий104, близкий друг того Никифора Вриенния, о котором уже упоминалось в повествовании, человек чрезвычайно воинственный, выбежав из рядов войска Комнина, стал подниматься на холм. Мануил Василаки извлекает меч из ножен и во весь опор устремляется к нему. Куртикий же схватывает не меч, а висевшую у седла палицу, ударяет ею по шлему Мануила и тотчас сбрасывает его с лошади; затем Куртикий связал и поволок его как добычу к моему отцу. Тут появился Комнин со своими отрядами, и при виде его остатки войска Василаки после недолгого сопротивления, обратились в бегство. Теперь Василаки бежал, а Алексей Комнин преследовал его. Когда они достигли Фессалоники, жители этого города впустили Василаки, но тотчас заперли городские ворота перед стратигом. Однако мой отец не отступился, не совлек с себя доспехов, не снял шлема, не опустил с плеч щита, а напротив, расположился лагерем и стал угрожать городу штурмом и разрушением.
      Желая сохранить жизнь Василаки, он через посредство сопровождавшего его монаха Иоанникия105, мужа, знаменитого своей добродетелью, предлагает Василаки мир, заверяя, что не причинит ему никакого зла, если тот сдастся сам и сдаст город Алексею. Василаки отверг это предложение, но фессалоникийцы, боясь, что город будет захвачен и испытает бедствия, открыли Комнину путь в город.
      Василаки, узнав о том, что сделала толпа, переходит в акрополь106 и из него совершает набеги на город107. Он не прекратил боевых действий, хотя доместик и гарантировал ему безопасность. И в тяжких обстоятельствах, в беде проявил себя Василаки настоящим героем. Он не желал поступиться даже малой толикой своей доблести, пока жители и стражи акрополя сообща насильно не изгнали его оттуда, не схватили и не выдали великому доместику.
      Алексей тотчас же сообщил императору о пленении Василаки, на короткое время задержался в Фессалонике и, устроив там все дела, покрытый славой победителя, отправился в обратный путь. Между Филиппами и Амфиполем108 посланцы императора встречают моего отца и, вручив ему императорскую грамоту, забирают Василаки. Отведя его к местечку под названием Хлебина109, они вблизи находящегося там источника вырывают ему глаза110. С тех пор до настоящего времени этот источник называется именем Василаки. Таков был третий подвиг, который совершил этот новый Геракл - великий Алексей, до того как стал императором. Ведь не греша против истины, можно назвать Василаки Эриманфским вепрем, а моего храбрейшего отца - Гераклом111. Таковы были успехи Алексея Комнина до вступления на трон. В награду за все это он получил от императора титул севаста112 и был провозглашен севастом синклитом.
      10. Телесные недуги, как мне кажется, иногда развиваются от внешних причин, а иногда причины болезней коренятся в самом организме. Часто мы считаем источником горячки неровность климата и плохое качество пищи, в других случаях мы виним испорченность наших жизненных соков. Точно так же и в то время причиной появления губительных язв - упомянутых мною людей (я имею в виду руселей, василаки и все множество тиранов) - иногда была порочность ромеев, иногда же судьба приносила неодолимое зло и неизлечимую болезнь в виде иноземных тиранов извне. Так это было с известным своей склонностью к тирании хвастуном Робертом, которого породила Нормандия113, взрастили и воспитали всевозможные пороки.
      Ромейское государство само навлекло на себя такого врага и дало ему повод для войны. Этим поводом явился совсем не подходящий для нас брачный контракт с чужеземкой и варваркой, а особенно беззаботность властвовавшего тогда Михаила, связанного нитями родства с Дуками114. Пусть никто не возмущается, если я порицаю кого-либо из своих кровных родственников (ведь и я принадлежу к этому роду со стороны матери)115, ибо я решила прежде всего писать правду, а что касается этого человека, то я лишь выразила всеобщее осуждение116. Упомянутый самодержец Михаил Дука обручил своего сына Константина с дочерью этого варвара. Поэтому и разразилась война. В свое время я поведаю об императорском сыне Константине, о соглашении, касающемся его женитьбы, и вообще о брачном контракте с варваркой, а также о красоте Константина, о его росте и о том, каким он был по своим природным качествам117. Я сделаю это, когда оплачу свою судьбу, сразу же после рассказа об этом браке, о поражении всей варварской армии и гибели норманнских тиранов, которых Михаил по своему неразумию обратил против Ромейского государства118. Прежде, однако, следует мне вернуться назад и рассказать о Роберте, какого он был рода и звания и до какой степени могущества и на какую высоту подняло его течение событий или, чтобы выразиться более благочестиво, куда вознесло его провидение, снисходительное к его злокозненным стремлениям и коварству119.
      Этот Роберт происходил из Нормандии, был человеком незнатного рода120, властолюбивого характера и мерзкой души121. Он был доблестен, весьма ловко домогался богатства и могущества знатных людей, действовал упрямо и, несмотря ни на какие препятствия, преследовал свою цель. Он был большого роста - выше самых высоких людей, у него была розовая кожа, белокурые волосы, широкие плечи... глаза122 - только что огонь не искрился из них. Его фигура отличалась изяществом там, где ей полагалось раздаваться вширь, и обладала хорошими пропорциями в узких местах. Этот муж, как я не раз слышала от многих людей, был идеального сложения с головы до пят. А его голос! Гомер говорил об Ахилле, что услышавшим его крик казалось, будто шумит целая толпа. Крик же этого мужа, как рассказывают, обращал в бегство многие тысячи. Будучи человеком такого положения, таких физических и душевных качеств, он, естественно, не терпел никакого порабощения и никому не подчинялся. Таково, говорят, свойство великих натур, если даже они происходят из низкого звания.
      11. Таким был этот человек; не вынося над собой никакой власти, он вместе с несколькими всадниками (всего их было пять конных и тридцать пеших) покинул Нормандию123. Выйдя за пределы отечества, он обосновался в нагорьях, пещерах и горах Лонгивардии124, во главе разбойничьего отряда нападал на путников и захватывал коней, имущество и оружие. Начало его жизни ознаменовалось потоками крови и многочисленными убийствами.
      Находясь в областях Лонгивардии, он привлек к себе внимание Вильгельма Маскавела125, который в то время управлял большой частью прилегающих к Лонгивардии земель. Ежегодно получая оттуда большие доходы и содержа на них значительные военные силы, Маскавел был знаменитым военачальником. Разузнав о Роберте, о том, что тот собой представляет (я имею в виду его душевные и телесные качества), Маскавел необдуманно приблизил его к себе и обручил с ним одну из своих дочерей. Маскавел скрепил эту брачную связь, восхищаясь природными качествами и военной опытностью Роберта. Однако все вышло отнюдь не так хорошо, как он предполагал.
      Маскавел отдал зятю в качестве приданого город и сделал ему в знак уважения ряд других подарков. Роберт же, вначале прикинувшись дружелюбным, затаил на него злобу, замыслил восстание и увеличил свои военные силы: конницу - в три раза, пешее войско - вдвое. С этого времени его дружелюбие стало постепенно исчезать, и мало-помалу обнажалось его злонравие.
      Роберт постоянно стремился дать или получить повод к ссоре. Он непрерывно замышлял козни, из-за которых обычно возникали распри и войны. Так как названный Вильгельм Маскавел намного превосходил его богатством и силой, Роберт отказался от намерения вступить с ним в открытый бой и замыслил против него гнусный умысел. Он внешне выказывает дружелюбие и изображает раскаяние, в то же время тайно подготавливает против него страшный и коварный план, собираясь захватить города и стать обладателем владений Маскавела. Прежде всего Роберт просит его о мире и через послов предлагает лично встретиться для переговоров. Маскавел же, который более всего на свете любил свою дочь, радуется предложенному миру и назначает беседу на следующий день. Роберт извещает его о месте, где они должны встретиться для беседы и заключить договор.
      В этом месте расположены были один против другого два холма, одинаково высоко поднимающиеся над долиной; между ними находилась болотистая местность, поросшая всевозможными деревьями и кустарником. Там-то и устроил хитрец Роберт засаду. Он приказал четырем отважным вооруженным воинам внимательно смотреть во все стороны и немедля бежать к нему, когда они увидят, что он схватился с Вильгельмом. Закончив предварительные приготовления, злодей Роберт оставил тот холм, который он показал Маскавелу как удобный для переговоров, а себе облюбовал другой, куда и поднялся вместе с пятнадцатью конными воинами и примерно пятьюдесятью шестью пешими. Построив их там, Роберт поделился своим замыслом с наиболее храбрыми из воинов, а одному из них, чтобы иметь возможность быстро вооружиться, приказал принести оружие: щит, шлем и акинак. Четверым же, находящимся в засаде, Роберт настоятельно наказал, чтобы они, едва увидев, как он схватился с Маскавелом, быстро бежали к нему.
      В условленный день Вильгельм отправился заключить договор на вершину холма, на то место, которое ему еще раньше показал Роберт. Увидев приближающегося Маскавела, Роберт верхом поспешил к нему навстречу, радушно приветствовал и принял весьма сердечно. Они оба остановились на склоне холма, немного ниже его вершины, беседуя о том, что им предстояло сделать. Этот хитрец Роберт тянул время, переходя в разговоре с одного предмета на другой, а затем сказал Вильгельму: "Зачем мы утомляем себя, оставаясь на конях? Сойдем, сядем на землю и спокойно поговорим обо всем необходимом". Наивный Маскавел послушался, не подозревая о хитрости и о той опасности, которой он подвергается. Увидев, что Роберт сошел с коня, он и сам сделал то же самое, оперся локтем о землю и вновь вступил в беседу. Роберт согласился впредь быть верным слугой Маскавела и назвал его своим благодетелем и господином. Воины Маскавела видели, как оба они сошли с коней и возобновили беседу. Некоторые из воинов, страдая от жары и недостатка пищи и питья (было лето, когда солнечные лучи прямо падали на голову, и жара стояла невыносимая), сошли с коней, привязали их к ветвям деревьев и улеглись на землю, отдыхая в тени коней и деревьев, другие же отправились домой.
      Так они поступили. Но этот хитрец из хитрецов Роберт, который все подготовил заранее, внезапно набрасывается на Маскавела - его взор, прежде спокойный, стал гневным - и ударяет его своей смертоносной рукой. Роберт набросился на Маскавела, и Маскавел набросился на Роберта. Он поволок Маскавела, и тот поволок его, и оба они покатились вниз по склону. Увидев их, четверо сидящих в засаде воинов выскочили из болота, подбежали к Вильгельму, крепко связали его и бросились к стоящим на другой вершине всадникам Роберта, а те уже и сами скакали к ним вниз по склону. Сзади их преследовали воины Вильгельма. Тем временем Роберт садится на коня, надевает шлем, хватает копье и угрожающе потрясает им; прикрывшись щитом и обернувшись, он ударяет копьем одного из воинов Вильгельма, который от удара сразу же испускает дух.
      Роберт отразил натиск конницы своего тестя и не дал ей прийти на помощь (остальные, увидев, что сверху на них несутся всадники Роберта и им помогает сама местность, тотчас показали тыл). И вот, после того как Роберт отразил натиск конницы Маскавела, последнего как пленника препровождают в оковах в ту самую крепость, которую он отдал в приданое дочери, когда обручал ее с Робертом. Город получил тогда своего властителя заключенным под стражу, поэтому и стал соответственно именоваться Фрурием126.
      Нелишне рассказать и о жестокости Роберта. Захватив Маскавела, он в первую очередь лишил его всех зубов, требуя за каждый из них большую сумму денег и допрашивая, где эти деньги спрятаны. А так как Роберт, не переставая, вырывал зубы, пока все не выведал, Маскавел лишился как зубов, так и денег. Затем взор Роберта упал на глаза тестя; раздосадованный тем, что тот зрячий, он ослепил его127.
      12. И вот он стал властителем всех владений Маскавела. С каждым днем увеличивалось его могущество, росло властолюбие. Роберт присоединял к уже завоеванным городам новые города, а к имеющимся богатствам - новые богатства. В короткое время достиг он герцогской власти и был провозглашен герцогом всей Лонгивардии128, что возбудило всеобщую зависть. Роберт же, будучи человеком трезвого ума, использовал против своих противников то лесть, то дары и таким образом успокоил волнение толпы и искусно унял зависть знати. Прибегая в некоторых случаях и к оружию, он захватил всю власть над Лонгивардией и соседними с ней землями. Роберт постоянно помышлял о расширении своего владычества и мечтал о ромейском троне. И вот, выставляя в качестве предлога, как я говорила, свое свойство с самодержцем Михаилом, он начал войну с ромеями. Я уже имела случай сказать129, что император Михаил, не знаю с какой целью, обручил своего сына Константина с дочерью тирана (ей дали имя Елены)130.
      Вновь вспоминая этого юношу, я печалюсь душой, у меня мешаются мысли, и я прерываю рассказ о нем, который хочу приберечь для подходящего случая. Об одном только не могу я умолчать, если даже мои слова окажутся и не к месту: красой природы и, если можно так выразиться, великолепным творением божественных рук был этот юноша. Если кто-нибудь только видел его, то говорил, что он отпрыск золотого века, о котором рассказывается в эллинских мифах: такой поразительной красотой он обладал. По прошествии стольких лет, вспоминая Константина, я готова разразиться слезами. Однако сдерживаю и сохраняю их до более удобного случая, ибо не хочу, смешивая плач по усопшему с историческим повествованием131, внести путаницу в свою историю.
      Этот юноша (о нем я уже говорила и здесь и в другом месте) родился до меня и, прежде чем я появилась на свет, он, чистый и непорочный, стал женихом дочери Роберта, Елены. Уже тогда в письменном виде был составлен договор, хотя он и не имел силы и не выходил за пределы обещаний, ибо юноша еще не достиг совершеннолетия132. Этот брачный контракт был расторгнут, когда на престол вступил Никифор Вотаниат. Однако я отклонилась от предмета своего повествования, и нужно вновь вернуться к тому месту, от которого я отклонилась.
      Роберт, выйдя из безвестности, стал знаменитым человеком, собрал вокруг себя большое войско, замыслил сделаться ромейским самодержцем и стал изобретать благовидные предлоги, чтобы поссориться с ромеями и начать войну против них. Существуют две версии. Согласно первой, широко распространенной и достигшей моих ушей, некий монах по имени Ректор выдал себя за императора Михаила, явился к Роберту как к свату и стал жаловаться на свои несчастья133. Дело в том, что Михаил, который вслед за Диогеном взял в свои руки ромейский скипетр, после недолгого правления был свергнут восставшим против него Вотаниатом, постригся в монахи и позднее облачился в епископский подир, китару, а если угодно, в эпомиду. Сделать это посоветовал ему его дядя со стороны отца134, кесарь Иоанн, который знал легкомыслие человека, находившегося тогда у власти, и опасался, как бы с Михаилом не произошло чего-либо еще более страшного.
      За Михаила и выдал себя этот упомянутый Ректор, или, как его можно назвать, наглый выдумщик всевозможных каверз135. Он является к своему мнимому свату Роберту и поет ему о несправедливостях, которые якобы вытерпел, о том, как его свергли с императорского престола и как он дошел до такого состояния, в каком его теперь видит Роберт. По этой причине он просил варвара о защите. Он говорил о том, что прекрасная девушка Елена - невеста его сына - осталась беззащитной и лишилась своего жениха. Он кричал, что его сын Константин и императрица Мария помимо своей воли, в результате насилия перешли на сторону Вотаниата.
      Этими речами возбудил он гнев варвара и сподвиг его на войну с ромеями. Такая версия достигла моих ушей, и я не нахожу ничего удивительного в том, что некоторые люди незнатного рода притворяются знатными и благородными по рождению. В то же время мне прожужжали уши, сообщая вторую, более правдоподобную версию: никакой монах не выдавал себя за императора Михаила и не сподвиг Роберта на войну с ромеями, но все это выдумал сам Роберт - человек весьма склонный к разного рода каверзам. Дело же было таким образом. Как рассказывают, этот величайший негодяй Роберт давно уже вынашивал мысль о борьбе с Ромейским государством и готовился к войне. Однако некоторые знатные мужи из его окружения и даже его жена Гаита не давали Роберту вести несправедливые войны, выступать против христиан136 и нередко сдерживали его, уже готового совершить нападение.
      И вот, изыскивая благовидный предлог для войны, Роберт делится своими тайными замыслами с несколькими мужами и посылает их в Котрону137 с таким приказом: пусть, они найдут монаха, который бы пожелал переправиться в Рим для поклонения храму великих апостолов - покровителей города138, человека, вид коего не выдавал бы его неблагородного происхождения, приветливо обойдутся с ним, расположат к себе и доставят Роберту. После того как они отыскали упомянутого уже Ректора, человека хитрого и непревзойденного в мерзости, они письменно сообщают Роберту, находившемуся в то время в Салерно, следующее: к тебе явился просить помощи твой свойственник Михаил, которого изгнали с престола (Роберт сам приказал им отправить такое послание). Получив в свои руки письмо, он тотчас же прочел его жене, а затем, собрав всех своих графов, показал письмо и им, чтобы они не мешали ему, имеющему в руках такой благовидный предлог, начать военные действия. Все сразу же согласились с его решением. Роберт принял Ректора и вступил с ним в союз.
      Затем Роберт разыгрывает все как на сцене и изображает, будто этот монах не кто иной, как свергнутый с трона император Михаил, у него тиран Вотаниат похитил жену, сына и все прочее, а самого же Михаила в нарушение права и справедливости облачил в монашеское платье, сняв с него диадему. "А сейчас, - заявил Роберт, - он пришел к нам как проситель".
      Так публично ораторствовал Роберт и, ссылаясь на свое свойство с Михаилом, утверждал, что возвратит ему императорскую власть. Он ежедневно подчеркивал свое уважение к монаху - мнимому императору Михаилу: уступал ему почетное место, высокое кресло и оказывал большие почести. Роберт по-разному строил и свои речи: то горевал о том, сколько пришлось вытерпеть его дочери, то соболезновал свату по поводу обрушившихся на него несчастий, то подстрекал и побуждал к войне окружавшие его варварские полчища, на все лады обещая варварам кучи золота, которое, как он сулил, они отберут у ромеев.
      Водя за нос всех - богатых и бедных, он покинул Лонгивардию, вернее, всю ее вывел с собой и прибыл в Салерно - метрополию Амальфи139. Там он удачно уладил все дела своих остальных дочерей и стал готовиться к войне. Две дочери были с ним, в то время как третья, несчастная со дня своего обручения, находилась в царственном городе. Ее юный, не достигший еще совершеннолетия жених боялся этого брака, как дети боятся буки. Из дочерей Роберта одна была обручена с Раймундом, сыном графа Баркинона, вторую он отдал замуж за не менее знаменитого графа Эбала140. Эти брачные контракты были заключены не без выгоды для Роберта, ведь он всеми средствами собирал и сколачивал для себя войско, причем пользовался для этой цели своим родом, властью, свойством и вообще всевозможными способами, которые и не придумать.
      13. В это время произошло нечто такое, о чем стоит рассказать, так как это касается удачливости Роберта. Я считаю, что благополучному ходу дел варвара очень способствовало то, что все западные правители воздерживались тогда от нападения на него; судьба неизменно содействовала ему, помогая захвату власти и во всем другом.
      Римский папа141 (его власть могущественна и ограждена разноплеменными армиями), находясь в ссоре с германским королем Генрихом142, решил привлечь в качестве союзника Роберта, который стал к тому времени уже знаменитым и достиг высшей степени своего могущества.
      Ссора короля и папы возникла вот из-за чего: папа обвинял короля Генриха в том, что тот жаловал церковные должности не даром, а за подношения, посвящая иногда недостойных людей в сан епископа. Такие обвинения он выдвинул143. Германский же король со своей стороны обвинил папу в тирании за то, что тот захватил апостольский престол без его согласия. Он обратился к папе с наглыми речами и дерзко сказал: "Если папа не покинет самовольно захваченного места, он будет оттуда с позором изгнан". Услышав такие речи, папа обратил свой гнев на послов144 и сначала подверг их бесчеловечным пыткам, а затем остриг им волосы и сбрил бороды: волосы - ножницами, бороды - бритвой. После этих и других чудовищных злодеяний, превосходящих варварскую свирепость, папа отпустил послов.
      Я бы рассказала об этой свирепости, если бы меня, женщину, члена императорской семьи, не удерживало чувство стыда. Это деяние недостойно не то что епископа, а вообще человека, носящего христианское имя. Я чувствую отвращение к замыслу этого варвара, не только к его поступку, и я осквернила бы перо и бумагу, если бы по порядку рассказывала о его деянии. Незачем доказывать его варварскую свирепость и то, что людские нравы с течением времени становятся все более дерзкими и злыми. Достаточно уже того, что я не решаюсь поведать даже о малой доле содеянного им. И это, о справедливость, сделал священник, и это сделал первосвященник, и это сделал глава всей вселенной, как его называют и каким его считают латиняне (это еще одно проявление их наглости)! Ведь когда императорская власть, синклит и все управление оттуда перешли к нам, в наш царственный город145, то вместе с ними перешла к нам и высшая епископская власть146. Императоры с самого начала предоставили эти привилегии константинопольскому престолу, а Халкидонский собор установил первенство и константинопольского епископа и подчинил ему диоцезы всего мира147.
      Обида, нанесенная послам, была без всякого сомнения направлена против того, кто их послал; не столько потому, что папа наказал послов, сколько потому, что для надругательства над ними он сам изобрел новый способ. Этим поступком, мне кажется, он хотел проявить свое презрение к королю и разговаривал с ним как полубог с полуослом - мулом - через посредство подвергнутых издевательствам послов. Папа, совершив это148 и отправив в таком виде послов к королю, развязал величайшую войну. А для того чтобы король, соединившись с Робертом, не стал еще более грозным противником, папа спешит предложить Роберту мир, хотя ранее и был расположен к нему отнюдь не дружелюбно.
      Узнав о том, что герцог Роберт прибыл в Салерно, папа выступает из Рима и является в Беневент. Сначала они вели переговоры через послов, а затем встретились друг с другом лично. Вот как это произошло: папа выступил со своим отрядом из Беневента, Роберт с войском - из Салерно. Когда их войска оказались на достаточно близком расстоянии друг от друга, оба мужа вышли из воинских рядов, встретились, обменялись клятвами и заверениями и вернулись назад. Стороны приняли на себя такие обязательства: папа возводит Роберта в сан короля и в случае необходимости предоставляет ему союзническую помощь против ромеев; в свою очередь герцог поклялся по первому требованию помогать папе149. Однако данные ими обоими клятвы оказались пустыми: папа был весьма раздражен против короля и стремился к войне с ним, а герцог Роберт с вожделением смотрел на Ромейское государство и, как дикий вепрь, точил зубы и разжигал свой гнев против ромеев. Их обещания так и остались словами: не успев дать друг другу клятвы, эти варвары сразу же их и нарушили.
      После этого герцог Роберт, пришпорив коня, поспешил в Салерно, а мерзкий папа (я не могу назвать его иначе, помня о бесчеловечных издевательствах, которым он подверг послов) со своей духовной благодатью и евангельским миром всеми помыслами и силами устремился к междоусобной войне. Таков этот миротворец и ученик миротворца! Он сразу же пригласил к себе саксонцев и саксонских вождей - Ландульфа и Вельфа150; кроме других многочисленных обещаний сулил сделать их королями всего Запада и таким образом привлек этих мужей на свою сторону151. С необычайной легкостью возлагал папа руку на голову королей, пропуская, по-видимому, мимо ушей слова Павла: "Рук ни на кого не возлагай поспешно"152. Ведь папа короновал герцога Лонгивардии и возложил венцы на головы этих саксонцев.
      И вот оба они, германский король Генрих и папа, подтянув свои войска, выстроили их друг против друга. Когда рог дал сигнал к бою, сразу же ринулись фаланги, и началось большое и длительное сражение. Оба войска так храбро сражались и показывали такую выдержку под ударами копий и стрел, что равнина, на которой они бились, в короткое время оказалась залитой морем крови убитых, а оставшиеся в живых продолжали бой, плавая в крови. Некоторые же воины, натыкаясь на трупы, падали и тонули в реках крови. Если действительно, как говорят, в этой битве погибло более тридцати тысяч человек, то какие потоки крови, должно быть, текли там, сколько земли было залито ею!
      Пока саксонский вождь Ландульф участвовал в битве, обе стороны, как говорится, сражались с одинаковым успехом. Но после того как он получил смертельную рану и испустил дух, фаланги папы дрогнули и обратили тыл. Воины бежали, обагренные кровью и покрытые ранами. Их гнал и теснил Генрих, который продолжал преследование с еще большим пылом, когда узнал, что Ландульф пал от руки врага. Наконец Генрих остановился и приказал войску передохнуть153. Затем он вновь вооружился и поспешил к Риму с намерением осадить город. Тут папа вспоминает клятвы Роберта и договор с ним и отправляет к нему послов с просьбой о союзнической помощи. В это же самое время и Генрих, собираясь напасть на древний город Рим, через послов просил союзничества Роберта154. Оба они, добивающиеся одного и того же, показались Роберту забавными; королю он ответил устно, папе иным образом - написал письмо.
      Содержание письма было таково: "Великому первосвященнику и господину моему Роберт, герцог милостью божией. Прослышав о наступлении на тебя врагов, я не очень поверил этому слуху, ибо знаю, что никто не осмелится поднять на тебя руку. Ведь кто, если только он не сошел с ума, выступит против столь великого отца? Что же касается меня, то я, да будет тебе известно, приготовился к тяжелейшей войне с народом, победить который очень трудно. Я собираюсь воевать с ромеями, соорудившими трофеи в честь бесчисленных битв на суше и на море. Тебе же я храню верность в глубине души и, когда будет нужно, докажу ее на деле".
      Таким образом отослал он послов обоих просителей: от одних он отделался этим письмом, от других - обманчивыми словами155.
      14. Я не обойду молчанием того, что свершил он, Роберт, в Лонгивардии, прежде чем явился с войском в Авлон. Будучи вообще человеком властолюбивым и жестоким, он в своем безумии уподобился тогда Ироду156. Не довольствуясь теми воинами, которые с давних пор воевали вместе с ним и знали военное дело, он формирует новое войско, призывая на службу людей всех возрастов. Со всех концов Лонгивардии и Апулии собрал он старых и малых и призвал их к воинской службе. Можно было видеть, как мальчики, юноши, старики, которые и во сне не видели оружия, облеклись тогда в доспехи, держали щиты, неумело и неуклюже натягивали тетиву лука, а когда следовало идти, валились ниц. Это было причиной неумолчного ропота, который поднялся по всей Лонгивардии; повсюду раздавались рыдания мужчин и причитания женщин, которые разделяли несчастия своих родственников. Одна из них оплакивала никогда не служившего мужа, другая - неопытного в военном искусстве сына, третья - брата, занимавшегося земледелием157 или каким-либо другим трудом. Как я сказала, Роберт безумствовал, как Ирод или даже больше, чем Ирод, ибо последний обрушил свой гнев только на младенцев, а Роберт - и на детей, и на стариков. Хотя новобранцы были совершенно необучены, Роберт, если можно так сказать, ежедневно упражнял и муштровал их.
      Это происходило в Салерно до прибытия Роберта в Гидрунт, куда он заведомо выслал значительное войско, которое должно было ждать его, пока он не устроит все свои дела в Лонгивардии и не даст надлежащие ответы послам158. Роберт, кроме всего прочего, сообщил папе о том, что приказал своему сыну Рожеру159, которого вместе с его братом Боритилом160 назначил правителем всей Апулии, тотчас явиться и оказать необходимую помощь, если только римский престол призовет их на борьбу с королем Генрихом161. Боэмунду же - младшему из своих сыновей162 - он приказал с огромным войском вторгнуться на нашу территорию в районе Авлона. Боэмунд был во всем подобен своему отцу, обладая такой же, как и он, смелостью, силой, мужеством и неукротимым духом; он вообще был копией своего отца, живым слепком его природы.
      Боэмунд тотчас с угрозами в неудержимом порыве, как молния, напал на Канину, Иерихо и Авлон и, непрерывно сражаясь, грабил и сжигал прилежащие области. Это был воистину едкий дым, предшествующий огню, пролог штурма перед великим штурмом. Их обоих - отца и сына - можно было бы назвать саранчой и гусеницами, ибо все, что оставалось от Роберта, съедал и пожирал его сын Боэмунд163. Повременим, однако, переправлять Роберта в Авлон: расскажем сначала о его деяниях на противоположном берегу.
      15. Отправившись в путь, Роберт прибывает в Гидрунт и проводит там несколько дней в ожидании своей жены Гаиты164, ибо и она обычно воевала вместе с мужем и в доспехах представляла собой устрашающее зрелище. Когда она явилась, Роберт заключил ее в свои объятия и, вновь выступив со всем войском, прибыл в Бриндизи - самый хороший порт во всей Япигии165. Он остановился там и с нетерпением ждал, когда соберется все войско и прибудут все корабли: грузовые и большие боевые суда, на которых он решил переправиться на противоположный берег.
      Находясь еще в Салерно, Роберт отправил одного из придворных - Рауля166 к императору Вотаниату, сменившему к тому времени на престоле самодержца Дуку. Роберт с нетерпением ожидал ответа Вотаниата, которому он через посла высказал свое недовольство и выставил благовидные предлоги для предстоящей войны. Они заключались в том, что Вотаниат, как я уже сообщала, разлучил с женихом дочь Роберта, обрученную с императором Константином, которого Вотаниат лишил власти; поэтому Роберт изображал себя несправедливо обиженным и утверждал, что готовится к защите.
      Вместе с тем он отправил великому доместику и эксарху167 западных войск (а им был мой отец Алексей) дары и письма с предложением дружбы. В ожидании ответов Роберт оставался в Бриндизи. Но прежде чем все войска были собраны и большинство кораблей выведено в море, явился из Византия168 Рауль, который не принес никакого ответа на послание Роберта. Это еще сильнее разожгло гнев варвара, тем более что Рауль стал приводить ему доводы против войны с ромеями. Вот его главный довод: монах, состоящий при Роберте, - обманщик и шарлатан, который только притворяется императором Михаилом, а вся его история - сплошная выдумка. Рауль утверждал, что видел Михаила в царственном городе после его свержения с престола, что он одет в темный плащ и живет в монастыре. Рауль собственными глазами лицезрел свергнутого императора. Он рассказал также о событиях, случившихся, как он слышал, в то время, когда он находился на обратном пути. А именно: власть захватил мой отец (я расскажу об этом позже), который изгнал из дворца Вотаниата, призвал к себе самого замечательного среди всех людей подлунного мира - сына Дуки, Константина, и сделал его своим соправителем. Рауль услышал об этом по дороге и рассказал Роберту с целью убедить его прекратить подготовку войны. "На каком основании, - говорил он, - мы будем воевать с Алексеем, если причиной несправедливости был Вотаниат, лишивший твою Елену ромейского престола? Ведь зло, причиненное одними, не должно заставить нас начинать вопреки справедливости войну против других, которые не сделали нам ничего плохого. А ведь когда нет справедливой причины для войны, все впустую: и корабли, и оружие, и воины, и военные приготовления".
      Такие речи еще больше распалили Роберта. Он пришел в бешенство и готов был избить Рауля. С другой стороны, этот подложный Дука, лжеимператор Михаил (мы называли его Ректором) тоже был раздосадован и не мог сдержать своего гнева, ибо был со всей очевидностью уличен в том, что он вовсе не император Дука, а самозванец. Будучи и без того рассержен на Рауля за его брата Рожера169, перебежавшего к ромеям и сообщившего им о подготовке войны, тиран таил злой умысел против Рауля и угрожал ему немедленной казнью. Рауль не пренебрег возможностью бегства и отправился к Боэмунду, у которого он нашел пристанище.
      Разыграл представление и Ректор, разразившись страшными угрозами по адресу брата Рауля, перебежавшего к ромеям. Он бил себя рукой по бедру и во всеуслышание вопил, обращаясь к Роберту: "Одного только я прошу: если я получу власть и буду восстановлен на троне, отдай мне Рожера. И если я тотчас не предам его мучительной казни и не распну посреди города, то пусть бог как угодно покарает меня".
      Рассказывая об этом, мне следует посмеяться над этими людьми, над их безумием и легкомыслием, а особенно над тем, как они бахвалились друг перед другом. Ведь для Роберта этот обманщик был предлогом, приманкой, как бы некоей видимостью свояка и императора. Он показывал его по городам и призывал к восстанию170 тех, к кому приезжал и кого мог убедить. В то же время он намеревался, если война пойдет успешно и удача будет сопутствовать ему, поиздевавшись над Ректором, прогнать его в шею; ведь после охоты приманка становится ненужной. Ректор же питался обманчивыми надеждами, рассчитывал на то, что ему повезет и он получит власть, ибо такие вещи нередко происходят совершенно неожиданно. Он рассчитывал крепко держать в своих руках власть, ибо ромейский народ и войско, по его мнению, не допустили бы до императорской власти варвара Роберта, которым Ректор намеревался пока пользоваться как орудием для осуществления своих гнусных замыслов. Сейчас, когда я вожу своим пером при свете лампады и представляю себе все это, я начинаю улыбаться и на моих устах появляется усмешка.
      16. Роберт стянул к Бриндизи все свои военные силы: корабли и воинов. Кораблей было сто пятьдесят, количество воинов достигало тридцати тысяч171. На каждом корабле находилось по двести воинов с оружием и лошадьми в расчете на встречу с вооруженными всадниками противника на другом берегу. С такими силами Роберт должен был направиться к Эпидамну, городу, который мы, по укоренившемуся ныне обычаю, называем Диррахием.
      В его намерения входило из Гидрунта переправиться к Никополю172, захватить Навпакт вместе с прилежащими землями и находившимися вокруг крепостями. Но так как пролив между этими пунктами был шире, чем между Бриндизи и Диррахием, он, выбрав более быстрый путь и легкое плавание, предпочел173 отплыть из Бриндизи174. Ведь стояла зима, солнце двигалось к южным кругам и, приближаясь к созвездию Козерога, сокращало продолжительность дня175. Даже если бы он вышел из Гидрунта с началом дня, пришлось бы плыть ночью, и, может быть, попасть в шторм. Чтобы избежать этого, Роберт решил на всех парусах отправиться из Бриндизи в Диррахий. Этим он сокращал длину пути, так как Адриатическое море в том месте сужается. Он не оставил сына Рожера наместником Апулии, как намеревался прежде. Не знаю по каким причинам, но он переменил свое решение и взял его с собой. По пути к Диррахию Роберт снарядил отряд, который напал на хорошо укрепленный город Корфу176 и некоторые другие наши крепости и захватил их. Ожидалось, что Роберт, взяв заложников из Лонгивардии и Апулии и обложив всю страну денежными поборами и данью, прибудет в Диррахий.
      Дукой всего Иллирика был тогда Георгий Мономахат177, назначенный на эту должность самодержцем Вотаниатом. Раньше он отказывался от назначения и вообще не соглашался на исполнение этой службы. В конце концов, однако, согласился из-за варваров-рабов самодержца (это были скифы Борил и Герман), которые испытывали к нему ненависть, постоянно оговаривали его перед самодержцем и возводили на него всякую напраслину178. Эти рабы до такой степени разожгли против него гнев императора, что Вотаниат, обращаясь к императрице Марии, сказал: "Я подозреваю в этом Мономахате врага ромейского государства".
      Об этом услышал алан179 Иоанн - лучший друг Мономахата. Зная о ненависти скифов и их постоянных наветах, Иоанн явился к Мономахату, передал ему слова как императора, так и скифов и советовал ему позаботиться о своем спасении. Мономахат, будучи человеком умным, приходит к императору, смягчает льстивыми словами его гнев и добивается службы в Диррахии. Отправляясь в Эпидамн, он получил письменный указ о назначении на пост дуки180 и так как эти самые скифы - Герман и Борил - всячески старались ускорить его отъезд, на следующий день уехал из царственного города в Эпидамн и в область Иллирика.
      Однако около места под названием Пиги181 (там сооружен знаменитый среди храмов Византия храм моей госпожи девы-богоматери) он встречается с моим отцом Алексеем. Они увидели друг друга, и Мономахат начал взволнованно рассказывать великому доместику: изгнанником он стал из-за Алексея и своей к нему дружбы; эти скифы Борил и Герман, которые на все взирают с вожделением, обрушили на него всю силу своей завистливой ненависти и изгоняют его под благовидным предлогом из круга близких и из милого ему города. Он подробно изложил печальную повесть о том, как его оболгали перед императором, и рассказал, что он вытерпел от этих рабов. Доместик Запада сделал все возможное, чтобы утешить Мономахата. Ведь Алексей умел облегчать отягченные горестями души. В конце концов Мономахат сказал, что бог будет их судьей, попросил Алексея не забывать их дружбу и отправился в Диррахий, предоставив Алексею следовать в царственный город.
      По прибытии в Диррахий Мономахат услыхал сразу две новости: о приготовлениях тирана Роберта и о восстании Алексея. Он колебался и обдумывал свое положение, внешне держался враждебно по отношению к обоим, но его замысел был гораздо глубже, чем открытая вражда. Великий доместик письмом сообщил ему о событиях: о том, что он опасался ослепления, что приготовлялось установление тирании и поэтому он поднялся на борьбу с тиранами. Он потребовал, чтобы Мономахат выступил на помощь другу и отправил ему средства, которые он только сможет где-либо для него собрать. "Ибо, - писал Алексей, - мне нужны деньги, без которых ничего нельзя сделать".
      Мономахат денег не отправил, но ласково обошелся с послами и вместо денег вручил им письма следующего содержания. Он поныне верен старой дружбе и обещает хранить ее впредь. Что же касается просимых денег, то он и сам страстно желал бы послать Алексею столько, сколько тому надо. "Но справедливая причина удерживает меня от этого. Ведь если я сразу же подчинюсь твоим приказаниям, то тебе самому покажется, что я поступил некрасиво и недоброжелательно по отношению к императору, ведь я назначен императором Вотаниатом и поклялся верно служить ему. Если же высший промысел возведет тебя на престол, то я, как и прежде, буду тебе верным другом и преданным слугой".
      Я решительно осуждаю Мономахата, который, набросав такой ответ моему отцу, одновременно заискивал и перед ним (я имею в виду своего отца) и перед Вотаниатом, вступил в еще более откровенные переговоры с варваром Робертом и склонялся к открытому восстанию. Как это характерно для людских нравов, изменчивых и меняющих окраску сообразно обстоятельствам! Для общего дела все такие люди вредны, по отношению же к самим себе они весьма осмотрительны и заботятся только о собственном благе, хотя и в этом большей частью не имеют успеха. Однако конь исторического повествования свернул с дороги, вернем его, вырвавшегося из узды, обратно на прежний путь.
      Роберт, который и раньше горячо стремился переправиться на наш берег и мечтал о Диррахии, теперь особенно загорелся этой идеей, душой и телом рвался он к этой морской экспедиции, торопил и речами подстрекал воинов. Мономахат же, приняв такие меры, позаботился и о другом безопасном убежище для себя. Письмами он добился дружбы эксархов Далмации Бодина и Михаила182 и подарками приобрел их благосклонность. Этим он как бы отворил для себя разные двери, ибо, если его надежды на Роберта и Алексея не оправдаются и оба они откажутся от него, он тотчас же, как перебежчик, уйдет в Далмацию к Бодину и Михаилу. Ведь если первые станут его врагами, то у него останется надежда и на Михаила и на Бодина, к которым он приготовился перейти в том случае, если Алексей и Роберт станут враждебно относиться к нему.
      Но довольно об этом, пора уже обратиться к царствованию моего отца и поведать, как и по каким причинам он вступил на престол. Ведь я решила рассказать не только о том, что он совершил до вступления на престол, но и о том, в чем он преуспел и в чем потерпел неудачу, будучи императором. И я сделаю это, если даже на пути историка мне встретятся лишь одни промахи моего отца. Я не буду щадить его как отца, если встречусь с какими-либо его неудачными действиями. Но я и не буду обходить молчанием его успехи из боязни навлечь на себя подозрение в том, что пишу о нем как дочь об отце. Ведь в обоих случаях я нанесла бы ущерб истине.
      Такова, как я неоднократно говорила выше, моя цель, а предметом моего повествования является мой отец - император. Роберта оставим там, куда его привел рассказ, и обратимся к императору, а войны и сражения с Робертом найдут себе место в другой книге.


КНИГА II

      1. Желающих знать, откуда происходил самодержец Алексей и какого он был рода, я отсылаю к сочинениям моего кесаря183. Оттуда же можно почерпнуть сведения и об императоре Никифоре Вотаниате.
      Мануил - старший брат Исаака, Алексея и других детей Иоанна Комнина184 (моего деда со стороны отца) - был стратигом-автократором всей Азии; на эту должность он был назначен царствовавшим ранее императором Романом Диогеном185. Что же касается Исаака, то он получил власть дуки Антиохии186: оба они вели многочисленные войны и соорудили немало трофеев в знак победы над противником. После них стратигом-автократором был назначен мой отец Алексей, которого царствовавший тогда Михаил Дука отправил против Руселя187.
      Император Никифор видел искусство Алексея в военных делах, до него дошли слухи о том, как тот, находясь со своим братом Исааком на Востоке, несмотря на юный возраст, участвовал во многих сражениях и показал себя доблестным воином; знал он и о том, что Алексей одержал верх над Руселем. Поэтому Никифор так же сильно, как и Исаака, полюбил Алексея; он прижимал к груди обоих братьев, ласково смотрел на них, а иногда удостаивал совместной трапезы. Это воспламенило против них зависть, особенно со стороны двух уже упоминавшихся варваров-славян: я говорю о Бориле и Германе. Они злились, видя расположение императора к братьям и то, что те остаются невредимыми под градом стрел ненависти, которые они в них мечут при каждом удобном случае.
      Хотя подбородок Алексея еще не покрылся первым пухом, император, видя всесторонние успехи юноши, назначает его стратигом-автократором Запада и дает ему почетный титул проедра. Уже достаточно было сказано о том, какие трофеи он соорудил на Западе, скольких мятежников победил и доставил в плен к императору.
      Это-то и не нравилось рабам и еще более распаляло огонь их зависти. Они недовольно ворчали, таили в себе злобу на братьев, часто доносили на них императору, иногда порицали их открыто, иногда клеветали через подставных лиц; они изо всех сил старались любыми способами уничтожить Комниных188. Очутившись в затруднительном положении, Комнины решили привлечь на свою сторону слуг женских покоев и через них добиться большей благосклонности императрицы. Ведь эти мужи обладали большим обаянием и знали немало средств, чтобы смягчить даже каменные сердца. В этом деле преуспел Исаак, которого еще раньше императрица избрала в мужья своей двоюродной сестре189. Исаак отличался необычайным благородством в речах и делах и был очень похож на моего отца. Его дела шли хорошо, и Исаак горячо заботился о брате; насколько Алексей помогал ему раньше в устройстве этого брака, настолько он стремился теперь не допустить, чтобы его брат отдалился от императрицы. Говорят, Орест и Пилад190 были такими друзьями и так любили друг друга, что во время сражения не обращали внимания на наступающих на них врагов, а защищали друг друга от нападающих; каждый спешил, подставив грудь, принять на себя удары стрел, направленные на другого. Так же вели себя и Комнины. Каждый из братьев стремился первым принять на себя все опасности, но в то же время награды, почести, короче говоря, все удачи, выпадавшие на долю одного, другой считал своими собственными. Такую любовь питали они друг к другу. Так позаботилось божественное провидение об Исааке.
      Прошло немного времени, и слуги женских покоев начинают убеждать императрицу усыновить Алексея. Она соглашается с ними, и, когда в назначенный день оба брата явились во дворец, императрица, по установившейся издавна для этих случаев форме, усыновляет Алексея191. Благодаря этому великий доместик западных войск избавился на будущее от многих забот. С тех пор оба они часто являлись во дворец, совершали, как и полагается, преклонение перед императором192 и немного погодя проходили к императрице. Это еще более разжигало зависть к ним. Комнины имели много случаев убедиться в этом, боялись попасть в ловушку и лишиться защиты. Поэтому они изыскивали средство, благодаря которому с божьей помощью смогли бы обеспечить себе безопасность. Перебрав совместно с матерью много различных способов, часто и подолгу размышляя об этом, они нашли единственный путь, который, насколько это в силах человека, может привести к спасению: они хотели, воспользовавшись благовидным предлогом, явиться к императрице и раскрыть ей свою тайну. Нося в себе тайный замысел, они никому не открывали своих намерений; они, как рыбаки, боялись спугнуть добычу раньше времени. Дело в том, что Комнины задумали побег, однако остерегались рассказывать о нем императрице, предполагая, что она из страха за императора и за них самих поспешит сообщить об этом Вотаниату. Поэтому они отказались от этого замысла и выработали новый план, ведь они умели весьма искусно пользоваться всеми возможностями, которые были в их распоряжении.
      2. Император, неспособный по старости иметь детей, боялся неизбежной смерти и заботился о преемнике. В то время находился при дворе некий Синадин, уроженец Востока; он происходил из знатного рода, был человеком красивой внешности, глубокого ума и большой силы; Синадин был еще очень молод и ко всему приходился родственником императору193. Предпочитая этого человека всем другим, император намеревался оставить его преемником престола и передать ему как отцовское наследство свою власть. Это были недобрые намерения. Ведь император мог обеспечить себе безопасность до конца дней своих и вместе с тем поступить по справедливости, оставив самодержавную власть сыну императрицы Константину, которому эта власть принадлежала как наследство от деда и отца. Этим он вызвал бы к себе еще большее доверие и расположение императрицы. Однако старик забылся, замыслил несправедливое и опасное деяние и сам призвал несчастье на свою голову.
      Императрица услышала, как люди шептались об этом, и опечалилась, предвидя опасность для своего сына. Находясь в отчаянии, она никому не открывала причину своего горя. Это не укрылось от Комниных и, полагая, что настал удобный случай, которого они искали, братья решили пойти к императрице. Начать беседу Анна Далассина велела Исааку, а его брат Алексей должен был при этом присутствовать. Когда они явились к императрице, Исаак обращается к ней со следующими словами: "Ты выглядишь не так, как вчера и третьего дня, видно, госпожа, тебя обуревают тяжелые раздумья, и ты словно ищешь, кому бы открыть свою тайну". Хоть и не хотела она обнаружить свои заботы, все же с глубоким вздохом ответила: "Не нужно задавать вопросы людям, живущим на чужбине194, ведь жизнь на чужбине сама по себе для них достаточный источник страданий. Что же касается меня, то, увы, одна беда постигает меня вслед за другой, и что еще ждет меня в ближайшем будущем!". Братья отошли в сторону и больше не возобновляли своих речей; потупив взоры и сложив руки, они постояли немного в задумчивости и, совершив обычное преклонение, в сильном волнении отправились домой.
      На следующий день они вновь приходят, чтобы поговорить с ней. Увидев, что императрица смотрит на них веселее, чем прежде, они оба подходят к ней и говорят: "Ты наша госпожа, мы твои преданные рабы, готовые ради твоей царственности на все, что угодно: оставь заботы, которые удручают тебя и грызут твою душу". Этими словами они приобрели доверие императрицы, сняли с себя всякое подозрение и узнали ее тайну; ведь Комнины были людьми зоркими и проницательными, способными из скупых речей извлечь затаенную в них мысль.
      Братья тотчас приняли сторону императрицы, красноречиво и открыто объявили себя ее доброжелателями и обещали ревностно содействовать ей всякий раз, когда потребуется их помощь. Комнины с большой готовностью обещали ей, следуя апостольской заповеди195, радоваться ее радостям и принимать как свои ее печали. Они просили, чтобы императрица считала их своими друзьями и земляками - людьми из одной с ней земли. К этому они прибавили следующее: если ей самой или самодержцу поступит донос от завистников, пусть Мария не скроет его, чтобы им невольно не попасть в западню врагов. Об этом просили они императрицу и призывали ее не терять присутствия духа, говоря, что с божьей помощью они окажут ей деятельную поддержку и благодаря их содействию ее сын Константин не лишится власти. Комнины пожелали скрепить соглашение клятвами, ибо из-за завистников нельзя было терять времени.
      Братья избавились от великой печали, успокоились и с этого времени с более веселыми лицами вели беседы с императором. Оба они, а особенно Алексей, умели притворяться и скрывать тайный замысел. Зависть к ним разгоралась в огромный пожар, но все наветы на них императору, благодаря заключенному ранее соглашению, становились им известны. Комнины узнали, что двое этих могущественных рабов196 собираются устранить их. Поэтому они перестали, как раньше, ходить во дворец вместе, а каждый являлся в свой день. Это решение было мудрым и достойным Паламеда: если один из них в результате тайных козней могущественных скифов был бы схвачен, другой смог бы бежать, и не попали бы они оба в западни, расставленные варварами.
      Таково было их намерение, но развернувшиеся события опрокинули их предположения, и Комниным удалось взять верх над теми, кто злоумышлял против них. Как это произошло, ясно покажет дальнейшее повествование.
      3. Когда турки овладели Кизиком, самодержец, узнав о взятии города, сразу же призвал Алексея Комнина. Это был день, когда во дворец должен был идти Исаак. Видя брата, вопреки их соглашению явившегося во дворец, Исаак подошел к нему и спросил, что привело его туда. Алексей тотчас же изложил причину своего прихода: "Потому, - сказал он, - что самодержец призвал меня". И вот они вдвоем вступили во дворец и совершили обычное преклонение.
      Так как приближалось время завтрака, император приказал им немного подождать с делами и разделить с ним трапезу. Их разъединили, один сел по левую сторону стола, другой - по правую, так что братья оказались друг против друга. Через некоторое время, внимательно наблюдая за окружающими, они заметили, как те с мрачным видом перешептываются между собой. Предположив, что рабы что-то замышляют против них и что опасность уже близка, Комнины обменивались тайными взглядами, не зная, что предпринять.
      Братья давно ласковыми речами, знаками уважения и всяческим милостивым обхождением расположили к себе всех слуг императора и даже повара заставили приветливо смотреть на себя. К этому повару пришел один из слуг Исаака Комнина и сказал; "Сообщи моему господину о захвате Кизика, оттуда пришло письмо с известием об этом". Подавая кушанье на стол, повар шепотом передал Исааку сообщение слуги. Исаак же в свою очередь, почти не двигая губами, сообщил это известие брату. Алексей, человек наблюдательный и горячий, на лету схватил это сообщение. Оба они вздохнули с облегчением, избавившись от владевшего ими страха. Придя в себя, они стали размышлять о том, какой держать им наготове ответ, если их кто-нибудь спросит о Кизике, и что уместно посоветовать императору, если тот потребует их совета.
      Пока братья раздумывали об этом, император, решив, что они ничего не знают, сообщил им о взятии Кизика. Однако Комнины уже были готовы облегчить душевные страдания императора, причиненные опустошением городов, и подняли павший дух самодержца, утверждая, что город легко может быть возвращен, и внушая ему добрые надежды. "Только, - говорили они, - пусть благоденствует твое владычество, а завоевателей города постигнут в семь раз большие беды, чем те, которые они сами причинили". Они привели в восхищение императора; отпустив братьев с пира, он без забот провел остаток дня.
      С этого времени Комнины вменили себе в обязанность являться во дворец и еще более ублажать лиц, окружавших императора. Они старались не доставлять своим противникам ни малейшего повода, не давать им никакого предлога для вражды; напротив, они хотели всем внушить любовь к себе и заставить в мыслях и в речах держать их сторону. Они старались еще больше расположить к себе императрицу Марию и утверждали, что живут и дышат только ради нее.
      Исаак, благодаря тому что был женат на сестре императрицы, мог весьма свободно разговаривать с Марией. Равно и мой отец по праву кровного родственника, а еще больше по причине славного усыновления, имел доступ к императрице; при этом он не вызывал никаких подозрений и сводил на нет зависть недоброжелателей. Для Алексея не являлись тайной ни ненависть к нему рабов-варваров, ни чрезвычайное легкомыслие императора. Комнины старались не потерять расположения императрицы и не сделаться, таким образом, добычей врагов. Ведь легкомысленные нравы изменчивы и, как воды Еврипа197, подвержены приливам и отливам.
      4. Рабы видели, что события развиваются вопреки их желаниям, что погубить Комниных не так-то легко, ибо расположение к ним императора растет с каждым днем. Поэтому, мысленно перебрав различные способы, они в конце концов избрали новый путь. Какой же именно? Они собирались как-нибудь ночью, без ведома императора, призвать к себе Комниных, устранить их на основании заведомо ложного обвинения и выколоть им глаза. Это не укрылось от Комниных. После долгих размышлений братья пришли к выводу, что опасность близка, и решили, что у них одна лишь надежда на спасение - восстание, прибегнуть к которому вынуждают обстоятельства. Ведь что толку ждать, пока их глаз коснется раскаленное железо, погасив в них свет солнца? Такая тайная мысль засела им в душу.
      Вскоре Алексей получил приказ ввести в город часть войска, которое должно было выступить против агарян198, разоривших Кизик (Алексей был тогда доместиком Запада). Воспользовавшись этим благовидным предлогом, он письмами вызвал всех преданных ему военачальников вместе с их войсками. Вызванные Алексеем военачальники поспешили в столицу. В то время некий человек, по наущению одного из слуг, а именно Борила, явился во дворец и спросил императора, в согласии ли с его волей великий доместик вводит все военные силы в царственный город. Император тотчас вызвал к себе Алексея и спросил, соответствует ли этот донос действительности. Алексей не отрицал того, что часть войска собирается по его приказанию, но решительно отвергал, что все оно целиком стекается со всех сторон в столицу. "Войско, - сказал он, - расположено в разных местах, и его отряды, получив приказ, отовсюду движутся сюда. Люди же, видя, как отряды прибывают из различных частей Ромейской державы, были обмануты этим зрелищем и решили, якобы здесь по уговору собирается все войско". И хотя Борил приводил много разных доводов против этих слов, Алексей, который говорил убедительнее, склонил всех на свою сторону. Герман же - человек простоватый - не слишком нападал на Алексея.
      Так как их наветы на доместика не произвели впечатления на императора, рабы выбрали безопасное время (дело было вечером) и стали готовить Комниным засаду. Вообще рабы по природе своей враждебны господам, когда же козни против господ им не удаются, они, приобретя власть, выступают против своих сотоварищей-рабов и становятся невыносимыми. Что их нрав и характер именно таковы, Алексей Комнин убедился на примере упомянутых рабов. Ведь они ненавидели Комниных отнюдь не из любви к императору. Борил, как утверждали некоторые, сам мечтал о троне, Герман же был его сообщником и ревностно помогал ему строить козни. Они обсуждали друг с другом свои планы и способы привести их в исполнение и уже открыто высказывали то, о чем раньше говорили вполголоса.
      Их беседу подслушал один человек, родом алан, по сану магистр199, который издавна был близок к императору и принадлежал к числу его домашних200. В среднюю стражу ночи201 он выходит из дворца, бежит к Комниным и сообщает обо всем великому доместику. Некоторые же утверждают, что магистр явился к Комниным отнюдь не без ведома императрицы. Алексей приводит магистра к матери и брату. Выслушав это ужасное известие, они решили сделать явным то, что до тех пор сохранялось в тайне, и с божьей помощью позаботиться о своем спасении.
      Когда через день доместик узнал, что войско подошло к Цурулу (это город, находящийся во Фракии), он около первой стражи ночи является к Бакуриани202. Этот человек (говоря словами поэта, он "ростом был мал, но по духу воитель великий"203) происходил из знатного армянского рода. Алексей сообщает ему обо всем: о ненависти рабов, об их зависти, о давно замышлявшихся против Комниных кознях и об угрожающем им каждое мгновение ослеплении. Алексей говорит, что не следует им как невольникам покорно переносить страдания, но лучше, если нужно, погибнуть в мужественном бою. "Ведь именно так, - прибавил он, - должны поступать великие духом".
      Бакуриани выслушал все это. Он понимал, что обстоятельства не позволяют медлить, что надлежит как можно скорее приступить к доблестным делам. Он сказал Алексею: "Если завтра с рассветом ты выступишь отсюда, я последую за тобой и рад буду стать твоим соратником. Если же ты отложишь выступление, знай, я сам тотчас являюсь к императору и, немало не медля, расскажу ему о тебе и твоих сообщниках". На что Алексей: "Я вижу, мое спасение (оно в руках божьих) заботит тебя, я не пренебрегу твоим советом, но для верности обменяемся клятвами". Затем они поклялись друг другу в том, что если бог возведет Алексея на императорский престол, то новый император предоставит Бакуриани пост доместика, которым он сам обладал до того времени.
      Выйдя от Бакуриани, Алексей Комнин отправляется к другому славному воину - Умбертопулу204, сообщает ему о своем намерении, приводит причины, по которым он решил бежать, и призывает стать его союзником. Умбертопул тотчас соглашается. "В моем лице, - говорил он, - ты будешь иметь человека, готового идти за тебя в огонь и воду". Оба эти мужа были преданы Алексею из-за его необыкновенного мужества, ума и других достоинств. Они также очень любили Алексея за его щедрость и за его постоянную готовность делать подарки (а ведь он не обладал избытком средств)205. И действительно, Алексей не принадлежал к числу людей хищных, страстно стремящихся к богатству. Щедрость же человека, как известно, оценивается не величиной денежных доходов, а его характером. Человека, который, владея малым, дает в соответствии с тем, что имеет, следует считать щедрым; и мы не отступим от истины, если назовем вторым Крезом, помешанным на золоте Мидасом206, мелочным человеком, скрягой, скупцом того, кто, имея большое богатство, закапывает его в землю или не предоставляет в надлежащей мере нуждающемуся. Эти мужи давно знали Алексея, как человека, украшенного добродетелью, и поэтому горячо желали вступления его на престол. Алексей же, обменявшись клятвами с Умбертопулом, поспешно отправляется домой и сообщает обо всем своим.
      Ночь, в которую мой отец обдумал свой план, была ночью сырного воскресенья207. Рано утром следующего дня он со своими сообщниками покинул город. По этому случаю народ, которому нравились решительность и ум Алексея, как бы из самих его дел сплел на своем языке песенку в его честь. Эта песенка удачно начинается с описания замысла этого дела, показывает, как Алексей предчувствовал козни против него и что он предпринял в ответ. Вот текст этой песенки: to` sabbaton tns tyrinns xara` st Alexie enonses to iai` tn`n deeyeran to` proi` y ґpa kalos gerakin moy208.
      Смысл этой певшейся повсюду песенки такой: "В сырную субботу, слава твоему быстрому уму, Алексей! А на следующий после воскресенья день, ты, как летающий высоко сокол, улетел от злоумышляющих против тебя варваров".
      5. Еще до всех этих событий мать Комниных Анна Далассина обручила дочь старшего из своих сыновей Мануила с внуком Вотаниата. Опасаясь, как бы его наставник, узнав об их замысле, не донес о нем императору, она придумывает превосходный план. Анна, которая вообще охотно посещала святые храмы, приказывает всем собраться вечером якобы для того, чтобы идти молиться в святые божьи церкви. Все происходит согласно ее приказу. Все, как и обычно, пришли, вывели из конюшен лошадей и сделали вид, что надевают на них подходящие для женщин седла. В это время внук Вотаниата вместе со своим наставником спал в отведенных им особых покоях.
      В первую стражу ночи Комнины закрыли ворота; готовые уже вооружиться и выступить на конях из царственного города, они вручили матери ключи и бесшумно закрыли двери дома, в котором спал Вотаниат - жених ее внучки; при этом они неплотно сдвинули створки, чтобы стуком не разбудить спящего. Во всех этих приготовлениях прошла большая часть ночи. Раньше чем пропели первые петухи, они распахнули ворота, взяли с собой мать, сестер, жен и детей и все вместе пешком добрались до площади Константина209. Оттуда, попрощавшись с женщинами, они быстро побежали к Влахернскому дворцу210, а те поспешно отправились к храму великой Софии211.
      В это время проснулся наставник Вотаниата. Узнав о случившемся, он с факелом в руках отправился за беглецами и немного не доходя храма Сорока святых212 настиг их. Увидев его, Далассина, мать благородных сыновей, сказала: "Мне стало известно, что нас оговорили перед императором. Я иду в святую церковь, чтобы воспользоваться, пока это возможно, ее убежищем. Оттуда на рассвете я отправлюсь в императорский дворец. Поэтому иди и, когда стражи будут открывать ворота, сообщи им о нашем приходе". Наставник тотчас отправился согласно приказу, а беглянки поспешили к церкви святителя Николая, которую до сих пор обычно называют "Убежищем"213. Этот храм расположен вблизи Великой церкви и был когда-то давно сооружен для спасения обвиняемых. Он являлся как бы частью большого святилища, и наши предки, как я думаю, построили его для того, чтобы всякий подвергшийся обвинению, если он только успел войти в храм, освобождался от наказания, полагающегося ему по законам214. Ведь древние императоры и кесари с большой заботливостью относились к своим подданным. Сторож храма сразу не открыл им двери, а стал выяснять, кто они и откуда пришли. Один из находившихся с ними слуг ответил: "Это женщины с Востока, они истратили все свои средства и, желая вернуться домой, спешат совершить преклонение". Сторож сразу же отворил ворота и позволил им войти.
      На следующий день самодержец созвал синклит и, уже зная о поступке Комниных, выступил против них с соответствующей речью и обрушился с нападками на доместика. В то же время он посылает к женщинам двух человек: Страворомана215 и некоего Евфимиана и призывает беглянок явиться во дворец. Но Далассина ответила посланцам императора: "Передайте самодержцу следующее: дети мои - верные рабы твоей царственности, они ревностно служат тебе во всем, не жалеют ни души, ни тела и всегда готовы на любой риск ради твоего владычества. Однако зависть людей, которые не выносят расположения и заботы, проявляемых к моим сыновьям твоей царственностью, ежечасно подвергала их большой опасности. Поэтому, узнав, что злоумышленники решили выколоть им глаза, они, не желая подвергаться столь несправедливому наказанию, ушли из города. Они сделали это не как мятежники, а как твои верные слуги, которые избегают нависшей над ними опасности, вместе с тем сообщают твоему владычеству о кознях против них и просят помощи у твоей царственности".
      Послы с большой настойчивостью продолжали звать Анну с собой. Тогда эта женщина пришла в негодование и сказала им: "Позвольте мне войти в божью церковь и помолиться. Ведь нелепо было бы, достигнув ворот церкви, не войти в нее и не воспользоваться заступничеством непорочной владычицы - божьей матери перед богом и душой императора". Послы уважили законную просьбу этой женщины и позволили ей войти.
      Анна ступала медленным шагом, словно обессиленная старостью и горем, а вернее притворяясь обессиленной; она приблизилась к входу в святой алтарь, два раза преклонила перед ним колена, а на третий опустилась на землю, крепко ухватилась за святые врата и закричала: "Если мне только не отрубят руки, я не выйду из этого священного храма, пока не получу в качестве залога безопасности крест от императора". Стравороман вынул крест, который носил на груди216, и протянул ей. На что она: "Не от тебя прошу я ручательство, а требую защиты у самого императора. Я хочу получить не просто маленький крестик, но крест большого размера" (она требовала его, чтобы иметь очевидное доказательство клятвенного ручательства императора, ведь если бы обещание было дано под залог маленького крестика, большинство людей даже не узнало бы о нем). "Я взываю к суду и состраданию императора, идите и сообщите ему об этом".
      В это время ее невестка217 - жена Исаака (она успела войти в храм, как только ворота открылись для утренней службы) сняла покрывавшую ее лицо вуаль и сказала послам: "Сама она, если хочет, пусть идет, мы же без ручательств не выйдем из святилища, если даже нам будет угрожать смерть". Послы видели упорство женщин, которые стали обращаться с ними еще более дерзко, чем раньше; боясь, как бы не вспыхнул скандал, они ушли и сообщили обо всем императору.
      Он же, по природе человек добрый, был тронут словами женщины, отправил ей требуемый крест и дал все ручательства. Когда Анна вышла из святой божьей церкви, он приказал заключить ее вместе с дочерьми и невестками в женском Петрийском монастыре218, что близ Железных Ворот219. 

КНИГА III

      1. По прибытии во дворец Комнины тотчас же посылают к Вотаниату мужа своей племянницы Михаила278, который впоследствии стал логофетом секретов279. Михаил отправляется вместе с занимавшим тогда должность эпарха280 Радином281; они доставляют императора на небольшой корабль и отправляются вместе с ним в знаменитый Перивлептский монастырь282, вдвоем побуждают бывшего императора надеть монашеское платье. Вотаниат хотел на время отложить это, но они, опасаясь переворота со стороны известных нам уже рабов или хоматинцев, настоятельно советуют Никифору постричься. Он уступает им и удостаивается ангельского облачения283. Таковы пути судьбы! Она высоко возносит человека, когда ей заблагорассудится улыбнуться ему, надевает на него императорскую диадему и окрашивает в багряный цвет его сандалии; если же судьба хмурится, то вместо порфиры и венца облачает человека в черные лохмотья284. Так случилось и с императором Вотаниатом. Когда его спросили друзья, хорошо ли он перенес такую перемену, он сказал: "Одно меня тяготит - воздержание от мяса, а остальное ничуть не заботит".
      Между тем императрица Мария вместе с сыном Константином, которого она родила от императора Михаила Дуки, еще оставалась во дворце, ибо опасалась, как говорит поэт, "за белокурого Менелая"285. Родство было вполне основательным предлогом для промедления, хотя находились люди, которые, движимые завистью, подозревали что-то другое. Еще раньше Мария сделала одного из Комниных своим свойственником, другого - приемным сыном286. К этому побудила ее не какая-нибудь предосудительная причина, не привлекательность этих мужей, а то, что она находилась на чужбине и не имела при себе ни родственника, ни друга, ни соотечественника287. Мария не хотела поступить опрометчиво и уйти из дворца, боясь, как бы не случилось беды с ее сыном, если она покинет дворец, прежде чем получит какую-нибудь гарантию его безопасности. Ведь при смене императоров нередко случаются всякие неожиданности. Ее сын был красивым мальчиком и еще очень юным, не старше семи лет (не следует меня порицать за то, что я хвалю близких мне людей, ибо я принуждена делать это самим существом дела). Не только его рассуждения, но и любые жесты и даже ребяческие игры были неподражаемы - об этом рассказывали позже те, кто знал его в детстве. Был он белокур, с молочно-белым лицом, на котором кое-где проступал румянец, и напоминал недавно распустившийся бутон розы. Глаза у него были не белесые, а подобны ястребиным: как из золотой оправы сверкали они из-под бровей. Многочисленные прелести мальчика доставляли смотрящим на него великую усладу, его красота казалась не земной, а небесной, и всякий, кто бы ни взглянул на него, мог сказать, что он таков, каким рисуют Эрота.
      Такова истинная причина того, что императрица оставалась во дворце. Ведь я вообще чувствую естественное отвращение к сочинению небылиц и выдумыванию всякого рода историй, ибо знаю, что это свойственно многим людям, особенно когда они обуреваемы завистью и злорадством, я также не легко верю клевете, распространяемой многими. Кроме того, истина во всем этом деле известна мне и из другого источника: в детстве, до восьмилетнего возраста, я воспитывалась у императрицы; пользуясь ее большим расположением, узнавала от нее все тайны. Слышала я и противоречивые суждения многих других людей. События того времени они представляли по-разному, в зависимости от своих чувств: ненависти или любви к императрице. Я видела, что далеко не все сходились во мнениях. Часто слышала я, как сама Мария рассказывала о том, что случилось с ней и какой ее обуял страх, особенно за сына. Как по моему мнению, так и по мнению многих благородных, преданных истине людей именно любовь к сыну задержала ее на короткое время во дворце после низложения императора Никифора. Вот что я хотела рассказать об императрице Марии.
      Мой отец Алексей, захватив скипетр, обосновался в императорском дворце, свою же пятнадцатилетнюю супругу вместе с сестрами, матерью и кесарем - ее дедом по отцовской линии - оставил в Нижнем дворце (он так назывался благодаря своему местоположению). Сам же Алексей вместе с братьями, матерью и свойственниками поднялся в Верхний дворец, который называется Вуколеоном по следующей причине. Вблизи его стен из цемента и мрамора в давние времена сооружена пристань, где стоит каменная скульптура льва, терзающего быка288. Схватив быка за рог, он свернул ему шею и впился в его глотку. Вот почему все это место называется Вуколеоном: строения на суше и сама пристань.
      2. Многие, как говорилось выше, косо смотрели на то, что императрица продолжала оставаться во дворце, и шептались, что узурпатор якобы собирается взять ее в жены. Дуки не думали ничего подобного (они не расположены были верить сплетням), но, как я часто слышала, побаивались и подозревали мать Комниных, ибо давно знали об ее открытой ненависти к ним289.
      Когда Георгий Палеолог, прибыв вместе с флотом, начал славословия, воины Комниных, смотревшие со стен, потребовали, чтобы те замолчали, ибо опасались, что в своих славословиях моряки к имени Алексея прибавят имя Ирины и станут воздавать им общее славословие. Георгий пришел в негодование и с моря сказал им: "Не ради вас принял я на себя ратный труд, а ради Ирины, о которой вы говорите". И тут же Георгий приказал матросам совершать славословие, упоминая Ирину вместе с Алексеем. Это событие вызвало большое смятение в душах Дук, а недоброжелателям дало повод для насмешек по адресу императрицы Марии290.
      Император Алексей не имел на уме ничего подобного (и как могло быть иначе?). Взяв в свои руки управление Ромейским государством, он - человек очень энергичный - сразу же окунулся в гущу дел и начал, как бы сказать, с самой сути. С восходом солнца явился он во дворец и, не отряхнув еще пыль сражения, не дав отдыха своему телу, сразу же с головой ушел в заботы о воинах. Брата Исаака, которого он уважал как отца, Алексей посвящал, так же как и мать, во все свои планы: они помогали ему в управлении государственными делами, хотя великого ума и энергии Алексея хватило бы для управления не одним, а многими царствами.
      Алексей занялся вопросами, не терпящими отлагательства, и провел остаток дня и всю ночь в заботах о толпах воинов, которые, рассеявшись по Византию, устраивали беспорядки и буйствовали. Он искал средства, чтобы, не вызывая возмущения, ликвидировать беспорядок и на будущее обеспечить безопасность всем гражданам. Боясь дерзости воинов, он особенно опасался, как бы войско, составленное из разноплеменных отрядов, не замыслило против него какое-либо зло.
      Кесарь Иоанн Дука желал скорее избавиться от императрицы Марии, чтобы таким образом рассеять разные ложные подозрения. Поэтому он всеми способами старался привлечь к себе патриарха Косьму, просил его принять их сторону и остаться глухим к словам матери Комниных. С другой стороны, делая это "под предлогом Патрокла"291, он благоразумно советовал императрице Марии потребовать у самодержца грамоту, обеспечивающую безопасность ей самой и ее сыну, и уйти из дворца. Ведь еще раньше, когда император Михаил Дука был свергнут с престола, кесарь проявил заботу о Марии и посоветовал Никифору Вотаниату, наследовавшему престол Михаила, взять ее в жены292. Он говорил Никифору, что Мария - чужеземка, у нее нет толпы родственников, которые стали бы докучать императору, неоднократно с похвалой отзывался о ней и много рассказывал о роде и красоте Марии.
      А была она высокой и стройной, как кипарис, кожа у нее была бела, как снег, а лицо, не идеально круглой формы, имело оттенок весеннего цветка или розы. Кто из людей мог описать сияние ее очей? Ее поднятые высоко брови были золотистыми, а глаза голубыми. Рука художника нередко воспроизводила краски цветов, которые несут с собой времена года, но чары императрицы, сияние ее красоты, любезность и обаяние ее нрава, казалось, были недоступны ни описанию, ни изображению. Ни Апеллес, ни Фидий293, ни какой-либо другой скульптор никогда не создавали подобных статуй. Как говорят, голова Горгоны294 превращала всех смотрящих на нее в камни, всякий же, кто случайно видел или неожиданно встречал императрицу, открывал от изумления рот, в безмолвии оставался стоять на месте, терял способность мыслить и чувствовать. Такой соразмерности членов и частей тела, такого соответствия целого частям, а частей целому никто никогда не видел в человеке. Это была одухотворенная статуя, милая взору людей, любящих прекрасное, или же сама Любовь, облеченная плотью и сошедшая в этот земной мир.
      Приводя упомянутые выше доводы, кесарь тронул и увлек душу императора, хотя многие советовали последнему жениться на Евдокии. Об этой Евдокии некоторые распространяли слухи, что она вновь домогалась власти и письмами склоняла на свою сторону Вотаниата в то время, когда тот находился на Дамалисе295 и добивался императорской власти. Другие же говорили, что она делала это не ради себя, а ради своей дочери Зои Порфирородной. И Евдокия, пожалуй, добилась бы цели, если бы ее стремлению не воспрепятствовал один из ее слуг - евнух Лев Кидониат, который дал ей много дельных советов296. Мне, однако, не пристало подробно это расписывать, ведь я испытываю естественное отвращение к клевете и потому оставляю это тем, кто любит описывать подобные вещи. Так вот, кесарь Иоанн, который всяческими способами склонял Никифора к браку, осуществил свой замысел и убедил его жениться на императрице Марии (об этом я подробно говорила раньше)297. Благодаря этому Иоанн получил право весьма свободно разговаривать с Марией.
      События растянулись на несколько дней, ибо Комнины не хотели сразу удалить Марию из дворца, во-первых, потому что пользовались многими ее благодеяниями на всем протяжении ее царствования, во-вторых (и это не менее важно), потому что их связывало с нею двойное родство. В результате возникли многочисленные и разноречивые слухи. Одни воспринимали события так, другие иначе, в зависимости от того, питали они к императрице доброе расположение или ненависть - ведь люди привыкли судить по своему предубеждению, а не в зависимости от истинного положения дел.
      Между тем Алексей, пока только один, венчается на царство десницей патриарха Косьмы298. Этот святой, исполненный благочестия муж был избран тогда, когда на четвертом году царствования Михаила Дуки, сына Константина, скончался второго августа тринадцатого индикта299 святейший патриарх Иоанн Ксифилин300. То, что императрица не была удостоена императорской короны, еще более испугало Дук, которые настоятельно требовали, чтобы и Ирина была удостоена венца.
      Был некий монах по имени Евстратий, по прозвищу Гарида, который жил вблизи Великой божьей церкви и прикидывался человеком благочестивым301. Этот монах издавна часто посещал мать Комниных и предрекал ей императорскую власть. Мать Комниных, которая вообще любила монахов, была польщена такими речами, с каждым днем выказывала Евстратию все большее доверие и стремилась посадить его на патриарший престол. Ссылаясь на простодушие и праздность патриарха, она убедила нескольких человек завести с ним речь об отречении и, как будто советуя, уговорить его на этот шаг якобы ради его собственного блага. Однако такой умысел не укрылся от святого мужа; поклявшись, в конце концов, своим собственным именем, он сказал им: "Клянусь Косьмой, я не покину патриаршего престола, если своими руками не возложу на Ирину императорский венец". Вернувшись, эти люди передали его слова госпоже (так уже все ее называли по желанию ее любящего сына - императора). И вот на седьмой день после провозглашения Алексея патриарх Косьма надевает венец и на голову его супруги Ирины.
      3. Внешность обеих царственных особ Алексея и Ирины была бесподобной и неподражаемой. Живописец не сумел бы изобразить их, если бы он даже смотрел на этот прообраз красоты, скульптор не привел бы в такую гармонию неодушевленную природу, а знаменитый канон Поликлета302 показался бы вовсе противоречащим принципам искусства тому, кто сравнил бы с творениями Поликлета эти изваяния природы (я говорю о незадолго до того увенчанных самодержцах). Алексей был не слишком высок, и размах его плеч вполне соответствовал росту. Стоя, он не производил потрясающего впечатления на окружающих, но когда он, грозно сверкая глазами, сидел на императорском троне, то был подобен молнии: такое всепобеждающее сияние исходило от его лица и от всего тела. Дугой изгибались его черные брови, из-под которых глаза глядели грозно и вместе с тем кротко. Блеск его глаз, сияние лица, благородная линия щек, на которые набегал румянец, одновременно пугали и ободряли людей. Широкие плечи, крепкие руки, выпуклая грудь - весь его героический облик вселял в большинство людей восторг и изумление. В этом муже сочетались красота, изящество, достоинство и непревзойденное величие. Если же он вступал в беседу, то казалось, что его устами говорит пламенный оратор Демосфен303. Потоком доводов он увлекал слух и душу, был великолепен и необорим в речах, так же как и в бою, одинаково умел метать копье и очаровывать слушателей.
      Моя мать, императрица Ирина, была в то время еще очень юной: ей не исполнилось тогда и пятнадцати лет. Она была дочерью Андроника, старшего сына кесаря, происходила из знатной семьи и возводила свой род к знаменитым Андронику и Константину Дукам304. Она была подобна стройному, вечно-цветущему побегу, части и члены ее тела гармонировали друг с другом, расширяясь и сужаясь где нужно. Приятно было смотреть на Ирину и слушать ее речи, и поистине нельзя было насытить слух звучанием ее голоса, а взор ее видом. Лицо ее излучало лунный свет; оно не было совершенно круглым, как у ассирийских женщин, не имело удлиненной формы, как у скифянок, а лишь немного отступало от идеальной формы круга. По щекам ее расстилался луг, и даже тем, кто смотрел на нее издали, он казался усеянным розами. Голубые глаза Ирины смотрели с приятностью и вместе с тем грозно, приятностью и красотой они привлекали взоры смотрящих, а таившаяся в них угроза заставляла закрывать глаза, и тот, кто взирал на Ирину, не мог ни отвернуться, ни продолжать смотреть на нее. Я не знаю, существовала ли на самом деле воспетая древними поэтами и писателями Афина, но мне часто приходится слышать, как передают и повторяют следующее: не был бы далек от истины тот, кто назвал бы в то время императрицу Афиной, которая явилась в человеческом обличии или упала с неба, окруженная небесным сиянием и ослепительным блеском. Еще более удивительным ее качеством, которого нельзя найти ни у какой другой женщины, было то, что она могла одним своим взглядом смирить дерзость мужей и вдохнуть мужество в людей, охваченных страхом. Уста ее большей частью были сомкнуты, и, молчащая, она поистине казалась одухотворенной статуей красоты, живым изваянием гармонии. Во время же речи ее рука, двигаясь в такт словам, обнажалась до локтя, и казалось, что ее пальцы и руки неким мастером выточены из слоновой кости. Зрачки ее глаз напоминали спокойное море и светились синевой морских глубин. Белки ее глаз блистали вокруг зрачков, распространяя необоримую прелесть и доставляя взору невыразимое наслаждение. Таков был облик Ирины и Алексея.
      Что же касается моего дяди Исаака, то он был такого же роста, как и брат, да и в остальном не очень от него отличался. Лицо у него было несколько бледным, борода росла не слишком густо, реже, чем у брата, особенно на щеках. Оба брата нередко, когда их не одолевали заботы о делах, занимались охотой. Впрочем, охоте они предпочитали воинские дела305. В наступлении Исаак, даже когда он сам командовал войсками, никому не позволял идти впереди себя, и стоило ему завидеть ряды противников, он забывал обо всем, как молния бросался в гущу врагов и мгновенно рассекал их фаланги. Поэтому-то он не раз был взят в плен, сражаясь в Азии с агарянами306. Единственное, за что мой дядя достоин порицания в военных делах, - это за неукротимость в бою.
      4. Никифор Мелиссин, согласно данному ему обещанию, должен был получить сан кесаря307. В то же время старшего по возрасту из братьев - Исаака - следовало почтить еще более высоким титулом. Так как сана более высокого, чем кесарь, не существовало308, император Алексей образовал новое слово и именовал брата "севастократором" - сложным словом, состоящим из двух частей: "севаст" и "автократор", и сделал таким образом Исаака как бы вторым императором309. Он понизил сан кесаря и отвел ему в славословиях третье место после императора. Затем он приказал им, севастократору и кесарю, по торжественным дням надевать венцы, значительно уступавшие в пышности диадеме, которой увенчивался он сам. Императорская диадема правильным полукругом облегала голову. Вся диадема была украшена жемчугами и драгоценными камнями, одни из которых вставлялись в нее, другие привешивались; с каждой стороны у висков, слегка касаясь щек, свисали цепочки из жемчуга и драгоценных камней. Эта диадема и является отличительной особенностью императорской одежды310. Венцы же севастократоров и кесарей только в отдельных местах украшены жемчугом и драгоценными камнями и не имеют округленного покрытия.
      В это же время был произведен в сан протосеваста и протовестиария311 муж сестры императора Таронит312, который вскоре был провозглашен паниперсевастом313 и занял место рядом с кесарем. Его брат Адриан получил сан светлейшего протосеваста314, а самый младший брат Никифор был назначен великим друнгарием флота315 и возведен в ранг севаста. Эти вновь придуманные титулы изобрел мой отец: одни наименования он составил из разных слов, как об этом уже говорилось выше, другие использовал в ином значении. Такие наименования, как "паниперсеваст" и "севастократор" и подобные им, он составил из разных слов, а титул севаста употребил в другом значении. Эпитетом "севасты" издревле назывались императоры316, и это слово применялось только в отношении императора. Алексей же впервые дал этому титулу более широкое применение. Если рассматривать искусство властвовать как науку и некую высшую философию, как искусство искусств и науку наук, то мой отец достоин восхищения, ибо он, как некий ученый и зодчий, изобрел в империи новые титулы и новые наименования. Если знатоки словесных наук изобретали подобные наименования для ясности выражения, то знаток искусства управлять государством Алексей нередко вводил новшества317 как в распределении должностей, так и в их наименованиях, делал все это для блага государства318.
      Между тем этот благочестивый патриарх Косьма, о котором я раньше уже говорила, совершил через несколько дней священный обряд в память Иоанна Богослова в названном именем упомянутого Иоанна храме в Евдоме319. Затем он отказался от сана и удалился в монастырь Каллия, после того как украшал собой патриарший престол в течение пяти лет и девяти месяцев320. Кормило патриаршей власти взял в свои руки уже упомянутый евнух Евстратий Гарида.
      После того как был свергнут с трона Михаил Дука, его сын от императрицы Марии Константин Порфирородный добровольно снял с себя багряные сандалии и надел обычные черные. Однако Никифор Вотаниат, который взял скипетр у Дуки, отца Константина, приказал Константину снять черные сандалии и надеть обувь из пестрых шелковых тканей; Никифор как бы совестился юноши и отдавал должное его красоте и роду. Он не хотел, чтобы сандалии Константина целиком блистали багрянцем, но допускал, чтобы багрянцем цвели отдельные кусочки. После провозглашения Алексея Комнина мать Константина, императрица Мария, убежденная советами кесаря, попросила у самодержца скрепленный красной подписью и золотой печатью документ о том, что она и ее сын будут находиться в безопасности, и, более того, что Константин станет царствовать вместе с Алексеем, будет обут в красные сандалии, получит венец и его вместе с Алексеем провозгласят императором. Просьба Марии была уважена, и она получила хрисовул, который удовлетворял все ее притязания321. Тогда же они сняли с него сандалии из шелковой ткани, которые он носил до этого, и дали ему красные. В дарственных грамотах и хрисовулах Константин стал подписываться киноварью на втором месте после императора Алексея, а в торжественных процессиях следовал за ним с императорской короной на голове. Как утверждали некоторые, императрица еще до восстания договорилась с Комниными о том, что они именно так обойдутся с ее сыном.
      Устроив таким образом свои дела, Мария вместе с большой свитой выступает из дворца с намерением поселиться в доме, построенном покойным императором Константином Мономахом возле монастыря великомученика Георгия (это место до сих пор на простонародном языке называется Манганы)322. Марию сопровождал севастократор Исаак.
      5. Так поступили Комнины с императрицей Марией. Самодержец с раннего детства получил хорошее воспитание, всегда с вниманием относился к увещеваниям своей матери и имел в сердце страх божий, поэтому он мучился угрызениями совести из-за грабежа, которому войска, вступившие в столицу, подвергли город и его жителей. Ведь совершенно гладкий путь может довести человека, который не испытывает никаких неудач, даже до безумия; напротив, оступившись, богобоязненный и разумный человек испытывает в душе страх божий, приходит в смятение и боится, особенно если он совершил великие дела и достиг большого могущества. Его беспокоит страх, как бы, идя путем невежества, дерзости и наглости, он не навлек на себя божий гнев и не скатился с вершины власти, которой только что овладел. Ведь так именно и случилось некогда с Саулом - за нечестивость этого царя бог расколол его царство323.
      Такими мыслями мучился Алексей, ибо опасался навлечь на себя божий гнев. Он считал себя источником зла, которое причинил городу каждый из его воинов (сколько этого сброда нахлынуло тогда в город!), угрызался и мучился, как будто сам совершил все эти чудовищные злодеяния. Власть, могущество, пурпурные одежды, диадема, усыпанная драгоценными камнями, золотое платье, украшенное жемчугами, были для него ничем в сравнении с неописуемым несчастьем, обрушившимся тогда на царицу городов, а ужасы, которые постигли в то время город, при всем желании никто не в состоянии описать! Повсюду тогда подверглись грабежу храмы и святилища, государственное и частное имущество, а крики и вопли раздавались со всех сторон и оглушали граждан. Можно было подумать, что происходит землетрясение. Думая об этом, Алексей терзался и мучился душой и не был в состоянии справиться с нахлынувшим на него потоком печали, ибо он умел быстро осознавать дурные, поступки. Алексей знал, что обрушившиеся на город бедствия были делом рук и воли других, тем не менее он прекрасно понимал, что сам дал повод к началу несчастий, хотя виновниками того, что он поднял восстание, были уже упомянутые рабы. Однако Алексей приписывал всю вину себе и горячо желал исцелить рану; ведь лишь после такого исцеления и очищения смог бы он управлять империей, а также успешно руководить войском и военными операциями.
      И вот он является к своей матери, делится с ней достойными одобрения душевными муками и просит указать ему способ исцелиться и избавиться от угрызений совести. Мать обняла своего сына и с радостью выслушала его слова. С его согласия она призвала патриарха Косьму (тогда он еще не отрекся от престола), некоторых высших должностных лиц из святого синода и из монашеского сословия. Император предстал перед ними как подсудимый, как виновный, как скромный проситель, как любой из людей, подчиняющихся власти и ожидающих приговора324, который произнесет суд. Он рассказал обо всем, не умолчав ни о первых своих замыслах, ни о заговоре, ни о своих действиях, ни о причине восстания. Он изложил все это со страхом и доверием, горячо просил у них исцеления и был готов принять эпитимию. Судьи же подвергли эпитимии не только Алексея, но также всех его родственников по крови и тех, кто принимал участие в восстании, велев им для умилостивления бога поститься, спать на земле и соблюдать соответствующие обряды. Подвергшиеся эпитимии ревностно выполняли все условия. Жены их также не могли оставаться без эпитимии (а как же иначе? Ведь они любили своих мужей) и добровольно приняли на себя бремя покаяния. В то время можно было видеть, как весь дворец наполнился слезами и горем, горем не позорным, не свидетельствующим о душевной слабости, а похвальным, доставляющим высшую, беспредельную радость.
      Самодержец - таково его благочестие - не ограничился этим: под императорскую пурпурную одежду он надел власяницу, которая в течение сорока суток касалась кожи его тела. По ночам он лежал на голой земле, подложив только камни под голову, и оплакивал, как и следовало, свои прегрешения. Когда прошел срок эпитимии, он уже чистыми руками коснулся государственных дел.
      6. Более чем себя, желал видеть Алексей у кормила государства свою мать. До поры до времени он держал свой замысел в тайне, ибо опасался, как бы, узнав о его намерении, мать не покинула дворец, ведь, как ему было известно, она стремилась к возвышенному образу жизни325. Как бы то ни было, во всех случаях он решительно ничего не предпринимал без ее совета, но, посвящая ее в свои замыслы, пользовался помощью матери и постепенно незаметно приобщал ее к управлению государством; иногда же он и открыто говорил, что без ее ума государственные дела придут в расстройство.
      Таким образом он еще больше привязывал к себе мать, препятствуя ей выполнить ее намерение. Она, однако, думала о последнем прибежище и мечтала о монастыре, в котором могла бы провести в благочестивых размышлениях остаток дней своих. Таково было ее желание, об исполнении которого она постоянно молилась. Лелея такую мысль и стремясь к возвышенному образу жизни, она тем не менее, как никакая другая женщина, была любящей матерью. Она хотела вместе с сыном перенести бурю, обрушившуюся на империю, и как можно лучше управлять кораблем - все равно, дуют ли ему попутные ветры или со всех сторон обрушиваются на него волны; тем более что ее сын, вступив на корму, только недавно взялся за кормило и никогда раньше не имел дела с такими волнами и ветром326. Этими словами я намекаю на разнообразные и страшные бедствия, обрушившиеся на империю. И вот материнская любовь увлекла ее, и она стала править совместно со своим сыном-императором, а случалось, и одна брала в свои руки бразды правления и успешно, безошибочно управляла государственной колесницей. Ведь она была женщиной умной, обладала к тому же истинно царским складом ума и владела искусством властвовать. В то же время она мечтала посвятить свою жизнь богу327.
      В августе того же индикта328 переправа Роберта вынудила Алексея выступить из столицы. Тут он и обнаружил свой тайный замысел, безраздельно передав в руки матери всю самодержавную власть. О своем решении он поставил всех в известность хрисовулом329. Каждый пишущий историю должен рассказывать о деяниях и распоряжениях великих мужей отнюдь не в общих чертах; напротив, о подвигах следует говорить как можно более подробно, а содержание постановлений излагать. Поэтому и я, следуя такому правилу, изложу содержание упомянутого хрисовула, опуская только красоты стиля его составителя.
      Вот текст хрисовула: "Никто не может сравниться с добросердечной и чадолюбивой матерью, и нет защиты надежней ее, когда предвидится опасность или грозят какие-либо иные бедствия. Если она советует, совет ее надежен, если она молится, ее молитвы становятся для детей опорой и необоримыми стражами. Такой и проявила себя на деле по отношению к нашей царственности наша святочтимая мать и госпожа, которая с моего самого раннего возраста была для меня всем: и кормилицей и воспитательницей. И хотя ее имя было занесено в список синклита, материнская любовь стояла у нее на первом месте, а доверие к сыну оставалось непоколебимым330. В наших разделенных телах видна единая душа, которая милостью Христа сохраняется неразделенной и поныне. Ледяные слова "мое" и "твое" не произносились между нами331, и что еще важно, ее постоянные и непрерывные молитвы достигли ушей господа и возвели меня на вершину власти. Но и после того как я принял императорский скипетр, она не отказалась разделять труды моей царственности и отстаивать то, что было полезно и мне и государству. Моя царственность готовится ныне с божьей помощью выступить против врагов Романии332 и усердно занимается сбором и организацией войска; очень заботит меня также управление ведомствами и делами граждан333. И вот я нашел надежный оплот самодержавия334 и решил поручить управление всеми этими делами моей святочтимой и достойнейшей матери. Настоящим хрисовулом моя царственность ясно повелевает следующее: все те письменные распоряжения, которые она сделает благодаря своей многоопытности в житейских делах, впрочем презираемых ею (независимо, сделаны эти распоряжения по докладу председателя секретов335, или подчиненных ему чиновников, или же всякого другого человека, чьей обязанностью является подготовка докладов, просьб и решений, касающихся скидки336 казенных недоимок), пусть все эти распоряжения будут иметь такую же незыблемую силу, как если бы они исходили от светлой власти моей царственности и написанное имело источником мои собственные слова337. Все исходящие от нее решения и приказы338, письменные и устные, мотивированные и немотивированные, если они только будут иметь ее печать с изображением Преображенья и Успенья339, должны расцениваться как идущие от моего владычества уже потому, что на них стоит "В месяц" того, кто будет в то время председателем секретов340. Моя святочтимая мать по праву императора будет вольна поступать, как ей заблагорассудится, в вопросах продвижения по службе и назначения преемников341, чиновников секретов и фем, а также распределения титулов, постов и даров из недвижимости. Если кто-нибудь получит назначение в секрет или фему, будет возведен на пост, назначен преемником или удостоен высшего, среднего или низшего титула, то пусть это остается навсегда незыблемо и неизменно. Моя мать будет полностью распоряжаться увеличением содержания чиновникам, прибавками к выдачам342, скидкой "обычных" налогов343 и уменьшением или полной отменой жалованья344, короче говоря, все ее письменные и устные приказы должны беспрекословно выполняться.
      Ее слова и повеления следует рассматривать как исходящие от моей царственности, они не могут быть отвергнуты, а, напротив, должны иметь законную силу и оставаться незыблемыми на будущее. Ни сейчас, ни в будущем никто не имеет права потребовать отчета и призвать ее к ответу - ни ее помощники, ни сам логофет секретов - вне зависимости от того, покажутся им действия моей матери разумными или неразумными345. Ибо не подлежит никакому отчету то, что будет сделано на основании настоящего хрисовула"346.
      7. Таково было содержание хрисовула. Разве не удивительно, с каким почтением отнесся к своей матери мой отец, который уступил ей право распоряжаться всеми делами, оставил за собой только титул императора и, как бы выпустив из своих рук бразды правления, лишь бежал рядом с императорской колесницей, управляемой его матерью. Алексей сделал это, несмотря на то, что он уже миновал период юношества и вступил в возраст, когда людям подобного нрава более всего свойственно властолюбие. Он взял на себя войны и сражения против варваров, а матери доверил распоряжение всеми делами, гражданскую власть, заботы о сборе податей и о государственных расходах.
      Может быть, найдется человек, который станет порицать это распоряжение моего отца, доверившего женщине управление государством347; если бы он, однако, знал образ мыслей этой женщины, ее добродетель, ум и энергию, то отказался бы от порицаний и вместо того стал выражать восхищение. Ведь моя бабушка была настолько искусна в своих действиях, с такой ловкостью упорядочивала и устраивала государственные дела, что могла бы управлять не только Ромейской державой, но и всеми другими царствами подлунного мира. Она обладала большим опытом; познав природу многих вещей, видела истоки и результаты, как начинается и во что выливается всякое событие, понимала причину гибели и расцвета. Она умела быстро принимать нужное решение и уверенно достигать цели. Будучи такой умной женщиной, она обладала красноречием, вполне соответствующим ее уму. Она владела даром слова, но была немногословна, не растягивала свои речи, в то же время вдохновение не покидало ее слишком скоро. Она вовремя умела начать речь и весьма своевременно ее кончить. Она заняла императорский трон уже в пожилом возрасте, когда обостряется мысль человека, достигает расцвета его ум и вместе с тем возрастает опыт, - а именно это и обеспечивает успех правлению. Люди такого возраста обычно, как говорится в трагедии348, не только способны говорить умнее молодых, но и действовать с гораздо большим успехом. И в прежнее время, будучи еще молодой женщиной, она являла собой поистине чудо, ибо в юные годы обладала умом седовласого старца. Люди, имеющие глаза, чтобы видеть, по самому ее облику могли догадаться о присущих ей добродетели и чувстве собственного достоинства349.
      Как я говорила, мой отец, придя к власти, взял на себя труды и тяготы войны, так что матери оставалось лишь наблюдать за битвами со стороны; ее он сделал госпожой, а сам как раб повторял и исполнял отданные ею приказания. Император чрезвычайно любил свою мать и ни в чем не отступал от ее воли (вот каким любящим сыном был Алексей!). Свою десницу сделал он слугой желаний матери, подчинил слух ее голосу и принимал или отвергал все то, что принимала или отвергала его мать. Положение было таково, что он обладал только внешними признаками власти, она - самой властью. Она издавала законы, распоряжалась и управляла всем, а он лишь утверждал ее письменные и устные распоряжения, первые - рукой, вторые - голосом; он был для нее, как говорится, инструментом власти, а не самим властителем. Он был доволен всем, что она решала и определяла, не только потому, что подчинялся ей как матери, но и потому, что считался с ней как со знатоком искусства властвовать. Ведь Алексей был убежден, что она во всех областях достигла совершенства и намного превосходит людей своего времени умом и умением вести дела.
      8. Таким был пролог царствования Алексея, ведь в это время его едва ли можно было с полным правом назвать самодержцем, ибо самодержавная власть им самим была отдана матери. Пусть кто-нибудь другой, следуя правилам энкомия350, воздаст хвалу отечеству этой удивительной матери и ее роду, который она вела от знаменитых Адриана Далассина и Харона351, и пусть он направит ладью своего повествования по морю достоинств ее предков. Мне же, пишущей историю, следует характеризовать ее не по роду и крови, а по нраву, добродетели и тем качествам, которые должны интересовать историка. Вновь возвращаясь к матери Комниных, следует сказать, что ее достоинства могли сделать честь не только женщинам, но и мужчинам, и сама она была украшением человеческой природы. Она изменила к лучшему и привела в похвальный порядок женскую половину дворца, которая с момента пришествия к власти известного Мономаха352 и до самого воцарения моего отца пребывала в разврате и предавалась распутству. Можно было видеть, как во дворце тогда установился похвальный распорядок, ибо императрица отвела определенное время для исполнения божественных гимнов, для трапезы и для приема чиновников353 и сама служила всем примером в соблюдении этого распорядка; дворец в это время, казалось, скорее походил на святой монастырь.
      Такой была эта необыкновенная и поистине святая женщина. Как солнце превосходит звезды, так и она своим целомудрием превосходила издавна прославленных и воспетых женщин древности. А какими словами описать ее жалость к беднякам и щедрость к нуждающимся? Ее дом был пристанищем для всех бедных родственников, для всех чужестранцев. Священников и монахов она особенно почитала, приглашала их к себе обедать и никогда не садилась за стол без монахов. Ее наружность, зеркало ее души, говорила о почтении к ангелам и страшила самих демонов; люди неразумные и падкие до наслаждений не смели даже взглянуть на нее, а целомудренным она казалась ласковой и приветливой. Она знала меру сдержанности, серьезности, так что ее сдержанность не переходила в дикую свирепость, а мягкость - в распущенность и невоздержанность; скромность была свойственна ей как раз в той степени, в какой человеколюбие соединяется с величием души. Она была склонна к размышлениям и постоянно обдумывала новые замыслы - не губительные, как шептались некоторые, для общего блага, а, напротив, спасительные, которые должны были в прежней целостности возродить идущее к гибели государство и, насколько можно, восстановить пришедшее в упадок благосостояние. Занимаясь управлением государством, она нимало не пренебрегала монашескими занятиями и большую часть ночи пела священные гимны, истощая себя бодрствованием и усердной молитвой. Утром же, иногда со вторыми петухами, она приступала к управлению государством, занималась приемом государственных чиновников, разбирала просьбы обращавшихся за помощью; секретарем у нее был Григорий Генесий. Если какой-нибудь оратор пожелал бы сочинить на эту тему энкомий, каких бы только древних знаменитых и славных своей добродетелью людей обоего пола не оттеснил бы он на второе место, для того чтобы, как это принято у составителей энкомиев, эпихейремами, энтимемами, сравнениями с другими людьми превознести до небес ту, которую хвалит354. Однако рамки исторического сочинения не дают такой возможности его автору, поэтому, если я, ведя речь об этой императрице, о великом говорю не так, как оно того заслуживает, пусть не скажет слова осуждения никто из тех, кто знает ее добродетель, величие во всем и остроту ума. Мне же следует вернуться в своем повествовании назад, ибо, говоря об императрице, я немного отклонилась от темы.
      Итак, управляя, как я уже говорила, империей, она не посвящала весь свой день мирским заботам, но исполняла положенные уставом службы в святом храме мученицы Феклы355, храме, который построил ее деверь самодержец Исаак Комнин по следующей причине.
      Когда вожди даков356, не желая соблюдать мир, в давние времена заключенный с ромеями, вероломно нарушили его и это стало известно савроматам357 (древние их называли мизийцами), последние также не пожелали спокойно оставаться в своих пределах (прежде они жили на землях, которые отделяет от Ромейской державы река Истр). И вот савроматы внезапно снялись со своих мест и переселились на нашу землю. Причиной их переселения была непримиримая вражда гетов358, которые граничили с ними и совершали на них разбойничьи набеги. Вот почему они, дождавшись времени, когда Истр покрылся льдом359, как по суше перешли по нему через реку всем народом, перебрались на нашу сторону, всей своей тяжестью навалились на наши пределы и стали безжалостно грабить соседние города и земли. Услышав об этом, император Исаак решил занять Триадицу360; так как он к этому времени успел сорвать направленные против него планы восточных варваров361, то и это дело ему удалось совершить без особого труда. Исаак собрал все свое войско и отправился по дороге на Триадицу с целью изгнать савроматов из ромейских пределов. Он выстроил боевые порядки и во главе всего войска выступил против варваров. Когда последние увидели его, в их лагере начались раздоры. Исаак же, не слишком доверяя противнику, во главе сильной фаланги набросился на самую сильную и стойкую часть войска варваров, которые пришли в ужас от вида приближающегося императора и его войска. Варвары не осмелились даже взглянуть на этого громовержца, а, увидев сомкнутый строй его войска, рассеялись в разные стороны. Отступив немного, они предложили ему сразиться на третий день, но в назначенное время снялись с лагеря и обратились в бегство. Исаак, прибыв на место их лагеря, разрушил палатки, забрал обнаруженную там добычу и победителем отправился в обратный путь.
      У подножия Ловеча его застиг проливной дождь и необычный для этого времени года снегопад. Это было двадцать четвертого сентября, в день, когда поминается великомученица Фекла. Реки разлились и вышли из берегов, а равнина, на которой стояли палатки императора и всего войска, превратилась в море. Все необходимые запасы были унесены потоками воды и утонули, а люди и скот коченели от холода. Небо, издавая громы, ревело, беспрерывно сверкали молнии, как бы угрожая воспламенить всю небесную сферу. Император видел все это и находился в безвыходном положении. Когда буря немного утихла и Исаак уже лишился многих своих воинов, унесенных бешеными потоками, он вместе с военачальниками покинул это место и, отойдя немного, остановился под дубом. Вдруг он услышал сильный крик и стон, как бы исходящий от этого дерева. Исаак боялся, как бы дерево не обрушилось от резкого порыва ветра. Он отошел подальше, чтобы падающее дерево его не задело, и остановился в оцепенении. Дерево же тотчас, как по сигналу, было вырвано с корнем и рухнуло на землю. Император стоял как вкопанный, изумленный божественной заботой о нем. Затем до него дошли слухи о восстании на Востоке, и он вернулся во дворец. Тогда-то и воздвиг он в честь великомученицы Феклы великолепный храм, роскошно, с немалыми затратами отделанный и украшенный различными произведениями искусства. В награду за спасение он принес туда подобающие христианам дары362 и постоянно пел там божественные гимны. Вот каким образом был сооружен упомянутый храм великомученицы Феклы, в котором, как я уже говорила, постоянно молилась императрица - мать самодержца Алексея.
      И я в течение долгого времени имела возможность видеть эту женщину и восхищаться ею. А то, что рассказанное мною не хвастливая ложь, знают и, если пожелают, подтвердят все те, кто стремится вскрывать истину без всякого пристрастия. Если бы моей целью было писать энкомий, а не историю, то, как уже мною говорилось раньше, я бы включила в повествование немало рассказов о матери Комниных. Ныне, однако, следует вернуться к моей основной теме.
      9. Император Алексей видел, что империя находится в состоянии агонии: восточные земли подвергались опустошающим набегам турок. Не лучше обстояли дела и на Западе, где Роберт не останавливался ни перед чем, чтобы водворить в императорский дворец явившегося к нему Лжемихаила (это последнее кажется мне скорее предлогом: на самом же деле Роберту не давало покоя сжигавшее его властолюбие). Найдя Михаила, Роберт "под предлогом Патрокла" раздул в большой пожар тлевшую до тех пор искру властолюбия и стал усиленно вооружаться для войны против Ромейской державы. Он оснащал дромоны и диеры, доставал в приморских областях триеры, сермоны363 и другие многочисленные грузовые суда, а также собирал на материке большие силы для предстоящей войны. Вот почему находился в затруднении благородный юноша Алексей. Не зная, против кого сначала обратить свое оружие, он огорчался и досадовал, в то время как враги, один опережая другого, стремились навязать ему войну.
      У Ромейской империи не было тогда достаточно войска (всего имелось не более трехсот воинов364, да и те - слабосильные и совершенно неопытные в бою хоматинцы и немногочисленные варвары-чужеземцы, носящие обычно мечи на правом плече365), а чтобы вызвать союзников из других стран, в императорской казне не было денег. Очень уж неумело распоряжались военными делами императоры - предшественники Алексея, которые довели до весьма плачевного состояния Ромейское государство. Как я слышала от воинов и некоторых пожилых людей, ни одно государство испокон веков не оказывалось в столь бедственном положении. Трудным было положение самодержца, терзаемого многочисленными заботами. Тем не менее он - благородный, бесстрашный, имеющий большой военный опыт - хотел вывести из бури к безопасному берегу государственный корабль и был уверен, что восставшие против него враги, как разбивающиеся о скалы волны, с божьей помощью обратятся в пену.
      И вот Алексей решил немедля вызвать к себе всех восточных топархов366, которые командовали крепостями и городами и мужественно сопротивлялись туркам. Он сразу же набросал письма ко всем им: Даватину367, в то время топотириту368 Ираклии Понтийской и Пафлагонии, Вурцу369 - топарху Каппадокии и Хомы - и остальным вождям. Алексей сообщает им, каким образом удалось ему с помощью божественного провидения неожиданно избегнуть грозящей опасности и получить самодержавную власть. Он приказывает им проявить нужную заботу о подвластных землях, укрепить их, оставить там необходимое число воинов, а с остальными явиться в Константинополь и привести с собой также как можно более многочисленное свежее и здоровое пополнение из новобранцев. Алексей решил принять против Роберта все возможные меры предосторожности и пресечь попытки правителей и графов перейти на сторону последнего.
      В это время к Алексею вернулся посол, которого он еще до захвата Константинополя отправил к Мономахату370. Алексей просил у Мономахата помощи и денег. Посол, однако, доставил только письма, где, как я уже рассказывала, Мономахат излагал мотивы, по которым он якобы не может помочь Алексею, пока власть находится еще в руках Вотаниата. Прочитав письмо, Алексей пришел в совершенное отчаяние: он опасался, что Мономахат, узнав о низвержении Вотаниата, перекинется к Роберту. И вот он призвал свояка - Георгия Палеолога и отправил его в Диррахий (это город в Иллирике), поручив ему любыми средствами заставить Мономахата без боя уйти из города - ведь у Алексея не хватало войска, чтобы изгнать его оттуда силой. Затем Алексей приказал Георгию всемерно противодействовать замыслам Роберта. К тому же он ввел новшество в устройство предстенных укреплений, велев оставить большую часть бревен незакрепленными, чтобы латиняне, если бы им удалось подняться по лестницам, вступив на доски, опрокинули их и упали вместе с ними на землю371. Он в своих письмах также рекомендовал правителям прибрежных городов и самим жителям островов не падать духом и не пребывать в беспечности, но находиться настороже, быть бдительными, принимать меры предосторожности и следить, чтобы Роберт неожиданно не захватил все прибрежные города и острова, тем самым доставив хлопоты Ромейской империи.
      10. Такие распоряжения отдал император относительно Иллирика, чем, казалось, хорошо укрепил земли, лежащие на пути Роберта. Не оставил Алексей без внимания и те области, которые находились в тылу Роберта. Он отправил письма372, во-первых, герцогу Лонгивардии Герману373, затем Римскому папе, а также капуанскому архиепископу Эрве374, князьям и всем знатным людям кельтских стран. Скромными подарками пытался Алексей расположить их к себе, а обещаниями богатых даров и титулов заставить выступить против Роберта. Некоторые из них тогда же отказались от дружбы с Робертом, другие обещали сделать это, если получат большее вознаграждение.
      Алексей понимал, что самый могущественный из них германский король, который может сделать с Робертом все, что захочет. Поэтому Алексей неоднократно направлял ему письма375, склоняя короля на свою сторону приветливыми словами и всевозможными посулами. Когда же он узнал, что король согласился с ним и обещал исполнить его просьбу, Алексей направил ему с Хиросфактом376 еще одно письмо, где говорилось следующее: "Благороднейший и поистине христианский брат мой! Моя царственность молится за благоденствие и все большее преуспеяние твоего могущественного владычества. Да и как может наше благочестивое владычество, зная о твоем благочестии, не молить бога о ниспослании тебе еще большего блага и процветания? Твоя братская склонность и расположение к нашей царственности, а также тяжкий труд, который ты согласился взять на себя для борьбы с этим негодяем377, чтобы достойно покарать убийцу, преступника, врага бога и христиан за его злые козни, свидетельствуют о великой доброте твоей души и служат прекрасным доказательством твоего благочестия. Что же касается нашей царственности, то в основном дела идут хорошо, однако нас немало378 тревожат и волнуют действия Роберта. Но если верить в бога и его справедливый суд, гибель этого нечестивца близка. Ведь бог не может допустить, чтобы плеть грешников столь долго поражала его царство. Те дары, которые наше высочество решило отправить твоему могущественному владычеству, а именно 144 тысячи номисм и 100 влаттий379, ныне согласно воле твоего верного и благородного графа Бурхарда380, отправлены тебе с протопроедром и катепаном титулов381 Константином. Упомянутая сумма посланных тебе денег состоит из обработанного серебра и романатов старого качества382. Когда же твое великородство даст клятву, тебе будут высланы вместе с верным слугой твоего владычества Абелярдом383 и оставшиеся 216 тысяч номисм, а также руга за дарованные двадцать титулов384, это будет сделано тогда, когда ты вступишь в Лонгивардию. О том, как следует принести клятвы, твоему великородству сообщалось и раньше, а еще подробнее передаст тебе об этом протопроедр и катепан Константин, получивший от нашего владычества инструкции относительно каждого пункта, на исполнении которых я настаиваю и которые должны быть подкреплены твоей клятвой. Ведь во время переговоров моей царственности с послами, назначенными твоим великородством, были упомянуты некоторые весьма важные пункты, относительно которых люди твоего великородства сказали, что они не имеют никаких предписаний. Поэтому-то моя царственность и отложила тогда принесение клятвы. Итак, пусть твое великородство, как в этом меня торжественно заверил твой верный Альберт, принесет клятву, о которой наше владычество просит как о необходимом дополнении.
      Причина же задержки твоего верного и благородного графа Бурхарда заключается в том, что моей царственности было угодно показать ему моего дорогого племянника - сына моего любимого брата, счастливейшего из людей - севастократора385. Я хотел это сделать, для того чтобы, вернувшись, Бурхард рассказал тебе о необыкновенном уме этого мальчика, проявившемся еще в нежном возрасте. Хотя моя царственность считает второстепенным в человеке внешнюю красоту и физические качества, тем не менее нельзя не признать, что и в этом отношении мальчик обладает выдающимися достоинствами. Твой посол расскажет тебе о том, как во время своего пребывания в столице он видел этого ребенка и, как подобает, беседовал с ним. Так как бог еще не послал моей царственности родного сына, его место занимает этот милый моему сердцу племянник. С божьего благоволенья ничто не препятствует тому, чтобы мы были связаны родственными узами, по-христиански любили друг друга и были близки как родственники. Ведь от этого увеличится наша мощь, и с божьей помощью мы станем непобедимы и будем грозой для неприятеля.
      В знак дружбы я отправляю ныне твоему великородству украшенный жемчугами золотой крестик, позолоченную шкатулку с останками святых (имя каждого из них можно узнать из приложенной записки), сардониковую чашу, хрустальный кубок, украшенный золотом астропелек386 и опобальзам387. Пусть продлит бог твою жизнь, расширит пределы твоей власти, обречет на бесчестие и гибель твоих врагов. Да будет мир твоему владычеству, и солнце спокойствия пусть озаряет подвластные тебе земли, и да будут истреблены все твои враги, и да дарует тебе необоримую силу рука всевышнего, ибо ты возлюбил истинное его имя и поднял руку на его врагов"388.
      11. Приняв такие меры относительно западных областей, Алексей обратился к не терпящим отлагательства делам и стал готовиться встретить грозящую опасность. Все еще находясь в царственном городе, он обдумывал, какими средствами ему лучше всего противодействовать готовым напасть на него врагам. Как я уже говорила, в это время безбожные турки обосновались у Пропонтиды, а захвативший весь Восток Сулейман389 расположился лагерем в Никее (там находился султаникий390, который по-нашему называется царским дворцом) и постоянно посылал разбойничьи экспедиции, грабившие все области, лежавшие около Вифинии и Финии. Конные и пешие отряды Сулеймана доходили до самого Боспора, который называется теперь Дамалисом, захватывали большую добычу и только что не пытались переправиться через море. Византийцы видели, что турки спокойно живут в прибрежных городках и святых храмах (ведь никто не пытался их оттуда изгнать), поэтому находились в постоянном страхе, не зная, что предпринять.
      Император знал все это и обдумывал различные планы, переходя от одного к другому; наконец он выбрал лучший и по возможности приступил к его осуществлению. Он назначил декархов391 из числа недавно набранных в армию ромеев и хоматинцев, посадил на суда легковооруженных воинов, имеющих при себе только луки и щиты, и воинов, вооруженных по своему обычаю шлемами, щитами и копьями, и приказал им по ночам плавать вдоль берега, скрытно высаживаться, а в тех случаях, когда число турок ненамного превышает их собственное, нападать на безбожников и затем сразу же возвращаться обратно. Зная их абсолютную неопытность в военном деле, Алексей приказал объявить гребцам, чтобы они гребли бесшумно и остерегались варваров, засевших в расщелинах скал.
      Воины Алексея делали это в течение нескольких дней, и варвары мало-помалу стали отступать из приморских областей в глубь страны. Узнав об этом, самодержец приказал посланным им войскам захватить городки и поместья392, которые раньше занимали турки, остаться в них на ночь, а утром, когда враги по обыкновению отправятся за провиантом или еще за чем-нибудь, разом на них напасть. Он велел им удовлетвориться даже незначительным успехом, не стремиться к большому и не подвергать себя опасности, чтобы не придать этим мужества врагам, а тотчас повернуть назад и возвратиться в укрытие. Вскоре варвары отступили еще дальше. Это вдохновило самодержца, и он приказал пехотинцам сесть на коней, орудовать копьем и совершать многочисленные набеги на неприятеля уже не тайно по ночам, а среди бела дня. Прежние декархи стали пентеконтархами393, а воины, которые прежде едва осмеливались в пешем строю и ночью напасть на противника, теперь доблестно сражались с ним по утрам и в то время, когда солнце достигало зенита.
      Таким образом, положение варваров ухудшалось, а затухавшая было искра могущества Ромейской державы мало-помалу разгоралась. Комнин далеко отогнал турок не только от Боспора и приморских областей; он вытеснил их из Вифинии, всей Финии, из пределов Никомидии и вынудил султана настойчиво просить о мире. Алексей с радостью принял предложение о мире, ибо к нему со всех сторон поступали сообщения о неудержимом натиске Роберта, который собрал огромное войско и уже спешил приблизиться к берегам Лонгивардии394. Ведь если, как говорится в пословице, Геракл не мог сражаться сразу против двух противников395, то как мог это сделать молодой правитель, который не имел ни войска, ни денег и только недавно приступил к управлению государством, шаг за шагом двигавшемуся навстречу гибели и дошедшему уже до крайности, ибо вся государственная казна была растрачена без какой бы то ни было пользы. Вот почему, после того как, пользуясь всеми средствами, Алексей изгнал турок с Дамалиса и из соседних прибрежных земель, он, задобрив врагов дарами, принудил их заключить мир396 и установил для них границу по реке Дракону. Он убедил турок не переходить эту реку и не вступать в пределы Вифинии.
      12. Таким образом были улажены восточные дела. Между тем Палеолог по прибытии в Диррахий отправил скорохода с сообщением о Мономахате, который, узнав о приходе Палеолога, поспешно перекинулся на сторону Бодина и Михаила397. Ведь Мономахат был напуган тем, что ослушался приказа императора и отправил с пустыми руками посланца, которого Алексей с просьбой о деньгах прислал к нему, еще до того как начал замысленное им восстание. В действительности же император не задумал против Мономахата ничего дурного и только собирался по указанной уже причине398 лишить его власти. Узнав об этих действиях Мономахата, самодержец отправил ему хрисовул, гарантирующий полную безопасность399. Получив этот хрисовул, Мономахат вернулся во дворец400.
      Тем временем Роберт явился в Гидрунт, передал своему сыну Рожеру401 всю власть над этим городом и самой Лонгивардией, затем выступил из Гидрунта и прибыл в порт Бриндизи. Там стало ему известно о прибытии Палеолога в Диррахий; он сразу же приказал соорудить на больших кораблях деревянные, обитые кожей башни402, доставить на суда все необходимое для осады, а также погрузить на дромоны коней и вооруженных всадников. Торопясь с переправой, Роберт очень быстро собрал отовсюду необходимое для войны снаряжение. Он рассчитывал, подойдя к Диррахию, обложить город с моря и с суши гелеполами, испугать этим его жителей и, окружив их со всех сторон, приступом взять город.
      И впрямь, когда островитяне и жители близлежащих к Диррахию прибрежных областей узнали об этом, их охватила паника. После того как закончились все предусмотренные Робертом приготовления, флот отчалил, и дромоны, триеры и монеры403, построенные в боевой порядок по правилам флотоводческой науки, сохраняя строй, вышли в море. Пользуясь попутным ветром, Роберт достиг противоположного берега у Авлона и, плывя вдоль побережья, дошел до Бутринто. Там он соединился с Боэмундом, который еще раньше переправился и с ходу занял Авлон. Разделив войско на две части, Роберт сам встал во главе одной из них, намереваясь морем плыть к Диррахию, командование же остальными силами он поручил Боэмунду, который должен был двигаться к Диррахию по суше.
      Роберт уже миновал Корфу и направлялся к Диррахию, когда возле мыса Глосса404 его неожиданно настигла жестокая буря. Сильный снегопад и дующие с гор ветры привели в большое волнение море. С воем вздымались волны, у гребцов ломались весла, ветер рвал паруса, сломанные реи падали на палубу, и корабли уже начинали тонуть вместе с людьми405. Все это происходило в летнюю пору, в период, именуемый "Восходом Пса", когда солнце, миновав созвездие Рака, приближалось к созвездию Льва406. Тревога и замешательство охватили всех. Бессильные против такого врага, люди не знали, что им делать. Раздавались громкие крики, воины кляли свою судьбу, стонали и молили бога, чтобы он спас их и дал увидеть землю. Буря, однако, не унималась, словно бог возмутился беспредельной наглостью Роберта и с самого начала предназначил несчастный исход этому предприятию. Одни корабли вместе с экипажем утонули, другие разбились о скалы. Кожи, которыми были обиты башни, разбухли от влаги, гвозди выскочили из своих гнезд; отяжелевшие кожи быстро опрокидывали деревянные башни, и те, рушась, топили корабли. Судно, на котором находился Роберт, было наполовину разбито и едва не погибло. Сверх ожидания спаслись и некоторые грузовые суда с их экипажами. Многих людей выбросило море; оно рассеяло также на прибрежном песке немало сумок и других предметов, которые везли с собой моряки Роберта. Оставшиеся в живых, как полагается, обрядили и похоронили мертвых. Им пришлось при этом выдержать страшное зловоние, ибо не было возможности быстро похоронить такое количество мертвецов. Так как все съестные припасы погибли, спасшиеся от кораблекрушения наверняка умерли бы от голода, если бы нивы, поля и сады не изобиловали плодами407.
      Что означало такое несчастье, мог понять каждый здравомыслящий человек, однако ничто не смутило бесстрашного Роберта, который, как мне кажется, молил бога продлить ему жизнь лишь для того, чтобы сразиться со всеми своими врагами. Вот почему эти события не заставили его свернуть с намеченного пути. Напротив, вместе с уцелевшими воинами (а имелись и такие, которые божьей необоримой силой были избавлены от опасности) Роберт провел семь дней в Главинице, для того чтобы отдохнуть самому и дать отдых спасшимся от бури. Он ждал воинов, оставленных в Бриндизи, и других, которые должны были прибыть на кораблях из иных мест, а также тех вооруженных всадников, пехотинцев и те легкие отряды своего войска, что незадолго до того отправились по суше. Собрав их, прибывших по суше и по морю, Роберт со всеми своими силами занял Иллирийскую равнину. Вместе с ним находился тогда и тот латинянин, который рассказал мне об этих событиях и который, как он сам говорил, был отправлен к Роберту в качестве посла епископом Бари408. Он уверял меня, что проделал эту кампанию вместе с Робертом.
      Внутри разрушенных стен города, который раньше назывался Эпидамном, были разбиты шатры, и войско расположилось по отрядам. Правивший некогда в этом городе эпирский царь Пирр, объединившись с тарентийцами, вступил в Апулии в жестокую войну с римлянами. Произошла кровопролитная битва, все жители до единого погибли от мечей, и в городе никого не осталось409. Позднее, как рассказывают эллины и как свидетельствуют имеющиеся в городе высеченные надписи, город был отстроен Амфионом и Зетом410 в своем нынешнем виде и, изменив наименование, стал называться Диррахием. Вот что я хотела рассказать об этом городе. На этом я заканчиваю третью книгу, а о дальнейших событиях расскажу в следующей.


КНИГА IV

      1. Семнадцатого июня четвертого индикта411 Роберт вместе с бесчисленным конным и пешим войском уже расположился лагерем на материке. Вид и строй его войска вызывали страх. Уже вновь со всех сторон собралось войско Роберта, по морю же переправлялся флот - корабли самых различных видов, на борту которых находились новые воины, испытанные в морских сражениях.
      Диррахий был окружен со всех сторон - как с моря, так и с суши. Его жители, видя неисчислимые, превосходящие все ожидания силы Роберта, были объяты ужасом. И лишь Георгий Палеолог, храбрый, постигший военное искусство муж, который вышел победителем из бесчисленных битв на Востоке, оставался невозмутимым и укреплял город. Следуя наставлениям самодержца, он построил предстенные укрепления, густо уставил стены камнеметными машинами, воодушевил павших духом воинов, расположил по всей стене наблюдателей и сам ежедневно и еженощно совершал обходы, требуя от стражи бдительной охраны города. Тогда же он письменно сообщил самодержцу, что Роберт явился с намерением осаждать Диррахий412. Жители города видели гелеполы и громадную, защищенную со всех сторон кожами деревянную башню с установленными наверху каменными орудиями413, которая возвышалась даже над стенами Диррахия. Они видели также, что стены по всей окружности опоясаны снаружи вражеским войском, что к Роберту со всех сторон стекаются союзники, что соседние города опустошены набегами и с каждым днем умножается число вражеских шатров. И вот жителей города охватил страх, ибо они догадались уже об истинной цели герцога Роберта, который занял Иллирийскую равнину вовсе не для того, чтобы разграбить города и села и с большой добычей вернуться назад в Апулию, как об этом повсюду рассказывалось. Напротив, он желал захватить власть над всей Ромейской империей, и осада Диррахия была лишь исходным пунктом его планов.
      И вот Палеолог приказал спросить со стены у Роберта, зачем тот явился. Роберт ответил: "Для того чтобы восстановить в правах изгнанного из империи моего зятя Михаила, покарать за допущенную по отношению к нему несправедливость и вообще отомстить за него". На что ромеи ему сказали: "Если, увидев Михаила, мы признаем его, то сразу же преклоним перед ним колена и сдадим город". Услышав это, Роберт тотчас отдает приказ обрядить Михаила в пышные одежды и показать его жителям города. И вот под звуки всевозможных музыкальных инструментов и кимвалов, в сопровождении великолепной свиты предстал он перед взорами жителей. Они же, как только заметили этого человека, осыпали его градом насмешек и заявили, что вовсе не признают его Михаилом414. Но Роберт не обратил на это никакого внимания и продолжал свое дело. Пока осажденные и осаждающие вели переговоры, отряд воинов неожиданно вышел из города, завязал бой с латинянами и, нанеся им некоторый ущерб, вернулся назад в Диррахий.
      Высказывались разные мнения о монахе, следовавшем вместе с Робертом. Одни утверждали, что он - виночерпий императора Михаила Дуки. Другие уверяли, что он и есть тот самый свойственник варвара - самодержец Михаил, ради которого Роберт, как он сам говорил, предпринял эту великую войну. Третьи клялись, что, как им точно известно, все это сплошная выдумка самого Роберта, ибо Михаил вовсе не переходил на его сторону. Как бы то ни было, Роберт благодаря своему энергичному характеру и большому уму поднялся из крайней бедности и безвестности, захватил города и земли Лонгивардии и самой Апулии и объявил себя, о чем уже говорилось выше415, правителем этих областей. Вскоре, как это свойственно ненасытным душам, он пожелал большего: решил напасть на иллирийские города и, если обстоятельства будут благоприятствовать, двинуться еще дальше. Ведь человеческая жадность, стоит ей лишь возникнуть, ничем не отличается от гангрены, которая, если только появится, не прекращается до тех пор, пока не распространится по всему телу и окончательно его не погубит.
      2. Самодержец был письменно извещен Палеологом обо всех событиях; он знал, что, переправляясь в июне (как об этом говорилось), Роберт попал в бурю и потерпел кораблекрушение, но тем не менее, даже постигнутый божьим гневом, не отступил, а вместе со своими спутниками с ходу захватил Авлон416, что войско его от стекающихся к нему воинов растет, как снежный сугроб, а легкомысленные люди думают, что самозванец на самом деле император Михаил, и переходят на сторону Роберта. И вот Алексей пребывал в страхе, ибо видел всю трудность стоящей перед ним задачи и понимал, что его силы не составляют даже малой доли войск Роберта; поэтому он решил призвать на помощь турок с Востока и тогда же сообщил об этом султану417. Он вызывает к себе также венецианцев, у которых ромеи, как говорят, заимствовали "венетский цвет"418 на конных состязаниях. Алексей привлекает их посулами и дарами, часть из которых предлагал выдать сразу, а остальные обещал прислать в будущем, если венецианцы пожелают снарядить весь флот своей страны и быстро прибыть в Диррахий, чтобы оборонять город и вступить в жестокую битву с флотом Роберта. Если венецианцы выполнят эту просьбу, говорил Алексей, то независимо от того, одержат ли они с божьей помощью победу или (что тоже случается) будут побеждены, равным образом получат обещанное, и в том же объеме, как если бы победили, а все желания венецианцев, если они не пойдут во вред Ромейской державе, будут исполнены и утверждены, хрисовулами419.
      Услышав это, венецианцы через послов высказывают все свои желания и получают твердые обещания. Тогда они снаряжают флот из различных типов420 кораблей и в образцовом порядке отплывают к Диррахию. Пройдя большой путь, они достигли храма, в давние времена сооруженного в честь непорочной девы; он находился в месте под названием Пали421 и отстоял приблизительно на восемнадцать стадий422 от лагеря Роберта около Диррахия. Оттуда они смогли увидеть, что стоящий у Диррахия флот Роберта снабжен всевозможными военными орудиями, и поэтому побоялись вступить с ним в бой. Как только Роберт узнал об их прибытии, он отправил к ним с флотом своего сына Боэмунда, предлагая венецианцам совершить славословие в честь императора Михаила и его - Роберта. Те, однако, отложили славословие до следующего дня.
      С наступлением вечера, не имея возможности приблизиться к берегу из-за безветрия, венецианцы соединили большие корабли и, связав их канатами, образовали так называемую морскую гавань. Они соорудили среди мачт деревянные башни423 и канатами подняли на них следующие за каждым из кораблей маленькие челны, внутри которых посадили вооруженных воинов; кроме того, они распилили на части длиной не более локтя тяжелые бревна, вбили в них острые железные гвозди и, таким образом, стали поджидать прибытия франкского флота. С наступлением дня подошел Боэмунд и потребовал совершить славословие. В ответ на это венецианцы стали глумиться над бородой Боэмунда424, а тот, не желая этого терпеть, первым напал на них и приблизился к большим кораблям венецианцев; за ним последовал и остальной флот.
      Началась жестокая битва425. Так как Боэмунд дрался с великим ожесточением, венецианцы сбросили сверху одно из упомянутых мною бревен на корабль, где находился Боэмунд. Вода с шумом хлынула в пробоину, судну угрожало затопление, матросы, покинувшие корабль, утонули, не миновав той участи, которой старались избежать; остальные погибли в бою с венецианцами. Положение Боэмунда стало опасным, и он перешел на другой корабль. Еще более осмелев, венецианцы с новыми силами ринулись в бой. В конце концов они обратили врагов в бегство и преследовали их до самого лагеря Роберта. Пристав к берегу, они высадились на сушу и возобновили бой. Когда Палеолог увидел венецианцев, он сам вышел из крепости Диррахия и стал сражаться вместе с ними. Завязавшаяся жестокая битва распространилась до лагеря Роберта; многие его воины были изгнаны из лагеря, многие стали жертвой вражеских мечей. После этого венецианцы, захватив большую добычу, вернулись на свои корабли, а Палеолог - в крепость.
      Отдохнув несколько дней, венецианцы отправляют к императору послов с сообщением о происшедшем. Император, как и следовало ожидать, принял их весьма любезно, осыпал милостями и, отправляя назад, передал с ними много денег венецианскому дожу и его архонтам426.
      3. Между тем Роберт, будучи человеком весьма воинственного нрава, решил не прекращать войну, но, напротив, упорно сражаться. Однако из-за зимнего времени427 Роберт не мог столкнуть корабли в море, а ромейский и венецианский флоты, бдительно охраняя пролив, никому не позволяли переправиться из Лонгивардии и доставить ему необходимое снаряжение и припасы. С наступлением же весны, когда утихло морское волнение, венецианцы первыми вышли в море и двинулись на Роберта. Вслед за ними с ромейским флотом отплыл Маврик. Завязалось ожесточенное сражение, в результате которого корабли Роберта обратились в бегство428. После этого Роберт решил весь свой флот вытащить на сушу.
      Между тем жители островов, прибрежных городков и все другие, платящие дань Роберту, были ободрены его неудачами и, узнав о его поражении на море, стали неохотно вносить подати, которыми их обложил Роберт. И вот он решил с еще большей энергией вести войну и продолжать сражаться как на море, так и на суше. Однако он не мог осуществить своих намерений, ибо в то время дули сильные ветры и Роберт боялся потерпеть кораблекрушение. Поэтому он провел два месяца в гавани Иерихо, где готовил все необходимое для войны на море и на суше.
      Тем временем венецианские и ромейские флоты стерегли, насколько это было в их силах, пролив и пресекали всякие попытки переправиться к Роберту, когда немного утихшее море предоставляло такую возможность желающим. Не так-то легко было воинам Роберта доставать себе пропитание и на суше - ведь они стояли лагерем по реке Гликису429, а гарнизон Диррахия не позволял им выйти за пределы рва ни за провиантом, ни за чем-либо другим. В результате в войске Роберта начался голод. Немало неприятностей доставляли им также непривычные условия местности. По прошествии трех месяцев число погибших, как говорят, достигло десяти тысяч. Та же болезнь поразила кавалерию Роберта и унесла много жизней. Около пятисот графов и командиров - храбрейших людей, не говоря уже о бесчисленном множестве всадников более низкого звания, стали жертвой голода и болезней.
      Корабли Роберта, как я говорила, стояли на реке Гликисе. После зимы и весны наступило жаркое лето, река вследствие засухи обмелела, воды в ней осталось меньше, чем в канаве, и Роберт, не имея возможности вывести в море корабли, оказался в безвыходном положении. Но он, человек весьма изобретательный и умный, нашел выход из положения и приказал вбить по обе стороны реки колья, перевязать их крепкими ивовыми прутьями, затем настелить за ними срубленные под корень большие деревья и сверху насыпать песок. Тогда вода благодаря кольям стала стекать в одно место и собираться там, как бы образуя канал. Мало-помалу прибывая, вода наполняла канал, пока, достигнув достаточной глубины, не подняла сидящие на земле корабли и не вынесла их на поверхность. Суда стали плавучими и были беспрепятственно выведены в море430.
      4. Когда самодержец получил сведения о Роберте, он немедленно сообщил Бакуриани о неудержимом натиске этого мужа, о том, что Роберт занял Авлон и нимало не обескуражен ни бедствиями, постигшими его на суше и на море, ни тем поражением, которое он претерпел, как говорится, на первых порах. Алексей приказал ему немедля собрать войско и соединиться с ним. Такой приказ отдал он Бакуриани431, а сам в августе месяце четвертого индикта вышел из Константинополя.
      В столице он оставил Исаака, для того чтобы тот поддерживал порядок в городе, развеивал слухи, распространяемые обычно врагами, охранял дворец и город и ободрял женщин, которые часто бывают склонны к унынию. Что же касается его матери, то, как я думаю, она вовсе не нуждалась в поддержке, ибо обладала большим мужеством и вообще великолепно справлялась с любыми делами.
      Прочитав послание Алексея, Бакуриани тотчас же назначил младшим стратигом храброго и многоопытного в военных делах Николая Врану432, а сам, спеша соединиться с императором, вместе со всем войском и знатными людьми немедленно вышел из Орестиады. Самодержец в свою очередь сразу же выстроил все войско, назначил командирами самых храбрых из числа лучших воинов и приказал им во время передвижения, где только позволит характер местности, сохранять боевые порядки, каждому знать свое место, чтобы в разгар битвы строй, как подчас бывает, не смешался и не перепутался.
      Отрядом экскувитов433 командовал Константин Опос434, македонцами - Антиох, фессалийцами - Александр Кавасила, над охридскими турками435 начальствовал Татикий, который в то время был великим примикирием436. Последний был храбрым, непобедимым в бою мужем, хотя и происходил от несвободных родителей. Его отец - Сарацин был взят в плен во время военного набега моим дедом со стороны отца - Иоанном Комниным. Предводителями манихеев, которых всего насчитывалось две тысячи восемьсот, были принадлежавшие к этой ереси Ксанта и Кулеон437. Все эти мужи, обладавшие решительным и дерзким нравом, были доблестными воинами, готовыми, когда нужно, отведать крови врагов. "Ближайшими" (их обычно называют вестиаритами438) и франкскими отрядами командовал Панукомит и Константин Умбертопул, названный так из-за своего происхождения439.
      Построив таким образом отряды, Алексей со всем своим войском выступил против Роберта440.
      Император встретил по дороге одного человека, идущего из Диррахия, подробно расспросил его о положении города и узнал, что Роберт приблизил к его стенам необходимые для штурма орудия. Тем временем Георгий Палеолог, дни и ночи обороняясь от вражеских гелепол и машин, не выдержал осады, открыл ворота, вышел из города и вступил в жестокий бой с противником441. Он был несколько раз тяжело ранен, а особенно сильно пострадал от стрелы, вонзившейся ему в голову около виска. Он послал за опытным человеком, сам же в это время, тщетно пытаясь извлечь стрелу, обломал ее конец (я имею в виду древко и то место, где находится оперение), а остальную часть стрелы оставил в ране. Кое-как повязав себе голову, он вновь ворвался в гущу врагов и стойко сражался до самого вечера. Услышав об этом, император понял, что Георгий нуждается в немедленной помощи, и ускорил продвижение. По прибытии в Фессалонику он получил от многих людей еще более подробные сведения о Роберте. Он узнал, что Роберт готов к штурму, подготовил также к нему своих храбрых воинов, собрал на равнине около Диррахия много строительного материала и разбил лагерь на расстоянии выстрела из лука от стен города. Кроме того, большую часть войска он разместил по горам, долинам и холмам.
      Много рассказывали Алексею и о мерах, принятых Палеологом. Георгий, собираясь поджечь приготовленные Робертом деревянные башни, подвез к стенам города нефть, смолу, сухие поленья, камнеметные орудия и ожидал боя. Предполагая, что Роберт начнет штурм на следующий день, он заблаговременно соорудил деревянную башню, которую установил у внутренней стороны стены прямо против башни противника, приближавшейся извне. Всю ночь Палеолог испытывал бревно, находящееся на верхнем этаже башни, которое войны должны были метнуть в ворота вражеской башни, проверял, свободно ли оно движется и сможет ли попасть прямо в ворота, не дав им, таким образом, открыться. Видя, с какой легкостью движется и поражает цель бревно, он без страха стал ждать предстоящую битву.
      На следующий день Роберт приказал всем вооружиться и ввел внутрь башни около пятисот пехотинцев и вооруженных всадников. Приблизив башню к стене, они попытались открыть верхние ворота, чтобы, пользуясь ими как мостом, проникнуть в крепость. Однако Палеолог изнутри, с помощью стоявших наготове машин и многочисленных храбрых мужей, выдвинул вперед огромное бревно и привел в полное бездействие сооружение Роберта, ибо бревно не позволяло открыть ворота башни. Тут воины Палеолога градом стрел стали осыпать стоявших на башне кельтов, последние, не выдержав этого, спрятались. Затем Георгий приказывает поджечь башню. Воины, находившиеся наверху, стремглав бросились вниз, а те, кто был внизу, открыли нижнюю дверь и стали спасаться бегством. Видя бегущего врага, Палеолог вывел своих храбрецов через ворота крепости, причем взял с собой также людей с топорами, чтобы они уничтожили башню. Палеолог с успехом провел эту операцию: верхнюю часть башни сжег, а нижнюю разбил с помощью специальных молотов и таким образом совершенно уничтожил сооружение Роберта.
      5. Человек, который рассказал обо всем этом императору, сообщил также, что Роберт спешно готовит вторую башню, подобную первой, и снаряжает против Диррахия гелеполы. Император понял, что защитники Диррахия нуждаются в немедленной помощи, построил свои войска и выступил к Диррахию.
      По прибытии на место он велел вырыть ров, расположил свое войско у реки Арзен и немедленно отправил к Роберту послов442, которые должны были у него спросить, зачем он пришел и какова его цель. Алексей подошел к храму, который был воздвигнут в честь великого святителя Николая в четырех стадиях от Диррахия. Там он разведал местность, желая заранее найти наиболее подходящее место, где можно было бы во время битвы расположить фаланги443. Это происходило пятнадцатого октября444. Начинающийся в Далмации горный хребет, доходя до моря, заканчивается там мысом, образующим нечто вроде полуострова, на котором и стоит упомянутый уже храм. К Диррахию обращен пологий, переходящий в равнину склон хребта; слева от этого склона находится море, справа - крутая, высокая гора445. Император привел туда все свое войско, разбил лагерь и послал за Георгием Палеологом.
      Последний, однако, имея давний опыт в подобных делах, счел неразумным являться к императору, отказался выйти из города и о своем решении дал знать Алексею. В ответ на еще более настойчивые требования императора Георгий сказал: "Выход из осажденной крепости представляется мне слишком губительным, и я не выйду отсюда, пока не увижу собственными глазами перстень с руки твоей царственности". И лишь увидев отправленный ему перстень, он в сопровождении военных кораблей прибыл к императору. Приняв Палеолога, император стал расспрашивать его о Роберте. Когда Георгий подробно обо всем рассказал, император задал вопрос, следует ли отважиться на битву с Робертом. Георгий, не раздумывая, ответил отрицательно. Решительно высказались против сражения и некоторые из многоопытных в военном деле мужей, они советовали выждать, стараться обстреливать вражеское войско и таким образом поставить Роберта в тяжелое положение, не позволяя его воинам выходить из лагеря за продовольствием и провиантом. Кроме того, они советовали приказать Бодину, далматам и другим правителям соседних областей поступать так же, уверяя, что таким образом можно будет легко одержать верх над Робертом. Однако большинство более молодых воинов предпочитали дать сражение, а особенно ратовали за него Константин Порфирородный446, Никифор Синадин447, предводитель варягов Намбит448 и сыновья бывшего императора Романа Диогена - Лев и Никифор449.
      Тем временем возвратились послы, отправленные ранее к Роберту, и передали его ответ императору. "Я выступил, - говорил он, - не против твоей царственности, а чтобы отомстить за обиду, причиненную моему зятю. Если же ты хочешь мира со мной, то и я с радостью приму его, но только тогда, когда ты исполнишь требования, которые передадут тебе мои послы". Он поставил условия, совершенно невыполнимые и наносящие вред Ромейскому государству. Вместе с тем Роберт обещал, если Алексей пойдет ему навстречу, считать Лонгивардию пожалованной ему императором и, когда нужно, оказывать помощь ромеям450. Цель Роберта была, выставив такие требования, создать впечатление, что он желает мира; на самом же деле он предлагал невыполнимые условия, рассчитывая, что они не будут приняты и он сможет продолжать войну, ответственность за которую возложит на плечи императора ромеев.
      Запросив невозможное и получив отказ, он созвал всех своих графов и сказал им следующее: "Вы знаете, какую обиду нанес моему зятю Никифор Вотаниат и какое бесчестие перенесла моя дочь Елена, вместе со своим мужем лишенная императорской власти451. Не желая сносить такую обиду, я выступил из своей страны, чтобы отомстить Вотаниату. Однако он был свергнут с престола, и мы ныне имеем дело с молодым императором - храбрым воином, не по летам опытным в военном искусстве, с которым нельзя вести войну небрежно. Где многовластие, там и неразбериха, возникающая в результате бесчисленных противоречивых суждений. Поэтому нам всем следует подчиниться кому-нибудь одному, а он должен прислушиваться к мнению всех, а не беззаботно и неразумно полагаться лишь на свое суждение. Все должны прямо высказывать свои соображения и вместе с тем выполнять решения избранного. Я первый готов подчиниться тому, кого вы все изберете".
      Все одобрили этот совет, с похвалой отозвались о словах Роберта и тогда же единодушно решили уступить ему первенство. Роберт сначала стал притворно отказываться от этой чести, они же все более настойчиво просили, и в конце концов Роберт сделал вид, что уступает просьбам, хотя на самом деле давно сам страстно желал этого. Искусно подбирая слова, приводя довод за доводом, он нехотя, как казалось непроницательным людям, двигался к тому, чего в действительности сам желал. В конце концов он сказал им: "Выслушайте мой совет, графы и остальное войско. Покинув родину, мы пришли сюда, и нам предстоит битва с очень храбрым императором; хотя он только недавно взял в свои руки бразды правления, тем не менее уже при своих предшественниках он вышел победителем из многих битв и привел в плен императорам самых опасных мятежников; посему для этой войны нам следует напрячь все свои силы. Если же бог дарует нам победу, у нас не будет недостатка в деньгах. Вот почему мы должны сжечь все свое снаряжение, пустить в море транспортные суда452 и вступить с ним в бой так, как если бы, только что родившись, собрались тут же умереть"453. Все согласились со словами Роберта.
      6. Таковы были замыслы и планы Роберта. Однако планы самодержца были еще более хитроумны и изобретательны. Оба вождя сдерживали пока войска и раздумывали о своих действиях и военных операциях, о том, каким образом им лучше всего со знанием дела руководить войском и вести бой. Самодержец решил ночью неожиданно напасть на лагерь Роберта; он приказал всему союзному войску двигаться через солончаки454 и с тыла напасть на лагерь - ради скрытности передвижения Алексей пошел на удлинение пути. Сам же он намеревался напасть на Роберта с фронта, как только удостоверится в том, что посланный им отряд достиг цели.
      Роберт же тем временем оставил лагерь, ночью переправился через мост (это происходило восемнадцатого октября пятого индикта)455 и со всем войском прибыл к находящемуся у моря храму, который был в давние времена сооружен в честь мученика Феодора.
      Всю ночь обращались они с мольбами к богу и причащались чистых и святых таинств456. Затем Роберт построил фаланги, сам встал в середине строя, командование обращенным к морю флангом поручил Амикету457 (этот граф происходил из знатного рода и обладал выдающимися умом и силой), а начальником другого фланга сделал своего сына Боэмунда, прозванного Саниском458.
      Когда об этом узнал самодержец, он, как человек, всегда находящий лучшее решение в трудном положении, изменил свой план в соответствии с обстоятельствами и расположил боевые порядки по склону хребта около моря. Разделив уже войско, он не прекратил наступления варваров, которые двинулись к лагерю Роберта, но удержал вместе с их начальником Намбитом тех, кто носит на плечах обоюдоострые мечи459. Этим последним он приказал спешиться и рядами двигаться на небольшом расстоянии впереди строя, так как все воины этого племени носят щиты. Все остальное войско Алексей разделил на фаланги, сам встал в середину строя, а командование правой и левой фалангой поручил кесарю Никифору Мелиссину и великому доместику Бакуриани. Между ним и пешим строем варваров находилось большое число искусных стрелков из лука, которых он собирался выслать вперед против Роберта; Намбиту же он приказал, чтобы его отряд немедленно расступился в обе стороны и дал проход этим лучникам, как только последним нужно будет напасть на кельтов и вернуться назад; затем войско должно снова сомкнуться и продолжать движение. Расположив таким образом всю армию, сам Алексей пошел вдоль морского берега с намерением напасть на кельтское войско с фронта. Тем временем отправленные в тыл врага варвары прошли через солончаки и, когда защитники Диррахия, согласно приказу императора, открыли ворота города, одновременно с ними напали на кельтский лагерь. В то время как полководцы двигались навстречу друг другу, Роберт выслал отряды, которым приказал нападать на ромейское войско и пытаться увлечь за собой вражеских воинов. Но и тут не оплошал император: для отражения атак он непрерывно посылал пельтастов.
      Между войсками произошла небольшая перестрелка. Так как Роберт медленно следовал за своими воинами, а расстояние между обеими сторонами уже сократилось, из фаланги Амикета вырвались пехотинцы и конники, которые напали на головной отряд Намбита.
      Встретив, однако, сильное сопротивление, они повернули назад (далеко не все они были отборными воинами), бросились к морю, зашли по шею в воду и, приближаясь к ромейским и венецианским кораблям, стали просить спасти их, но моряки их не приняли.
      В этот момент, как рассказывают, бегущих увидела Гаита, жена Роберта, сопутствовавшая ему в военном походе, - вторая Паллада, хотя и не Афина460. Она сурово взглянула на них и оглушительным голосом, на своем языке произнесла что-то вроде гомеровских слов: "Будьте мужами, друзья, и возвысьтесь доблестным духом"461. Видя, что они продолжают бежать, Гаита с длинным копьем в руке во весь опор устремилась на беглецов. Увидев это, они пришли в себя и вернулись в бой.
      Между тем секироносцы и сам их вождь Намбит из-за своей неопытности и горячности двигались быстрее, чем следовало, и, не менее кельтов стремясь вступить в бой, удалились на значительное расстояние от ромейского строя (ведь эти варвары обладали таким же пылким нравом, как и кельты, и ничем не уступали им в этом отношении). Роберт понял, что воины Намбита устали и еле дышат (об этом он заключил по быстроте их движения, пройденному расстоянию и весу оружия воинов), и приказал своим пехотинцам напасть на них.
      Успевшие уже устать воины Намбита оказались слабее кельтов. Пало тогда все варварское войско. Те, кому удалось спастись, бросились бежать к храму архистратига Михаила462; те, кого вместил храм, вошли внутрь, другие взобрались на крышу, думая найти там спасение. Но латиняне подожгли храм, и вместе с ним сгорели все воины.
      Оставшаяся часть ромейской фаланги продолжала оказывать мужественное сопротивление. Как некий крылатый всадник набросился Роберт с остальными своими войсками на фалангу ромеев, погнал ее и рассек на много частей. Одни из его врагов пали в этой битве с оружием в руках, другие нашли спасение в бегстве. Но император Алексей оставался стоять, как нерушимая башня, несмотря на то что потерял в бою многих своих соратников - мужей благородного происхождения и большого военного опыта. Убит был Константин, сын императора Константина Дуки463. Когда он родился, его отец был не простым человеком, Константин был рожден и вскормлен в Порфире и именно тогда получил из рук отца императорскую корону. Убит был храбрый и прекрасный муж по имени Никифор, по прозвищу Синадин, который в тот день стремился всех превзойти в битве. Упомянутый уже Константин неоднократно заводил с ним беседы о замужестве своей сестры. Кроме того, были убиты отец Палеолога, Никифор, и другие знатные мужи464. Получив смертельную рану в грудь, испустил дух Захарий, погибли Аспиет и многие отборные воины465.
      Битва все еще продолжалась, когда три латинянина, видя, что император продолжает сопротивляться, во весь опор с длинными копьями наперевес бросились на него. Это были уже упомянутый Амикет, Петр, сын Алифы466 (как он сам это говорил), и еще один воин, ничем не уступающий первым двум. Амикет ударил, но промахнулся, так как его конь немного отклонился в сторону. У второго из них император мечом вышиб копье, затем что было силы ударил его по ключице и отсек руку. Но третий воин нацелился императору прямо в лицо. Алексей, человек сообразительный и твердый духом, не растерявшись, быстрым умом мгновенно понял, что ему нужно делать, и, когда кельт замахнулся, откинулся навзничь на круп коня. Конец меча, немного оцарапав кожу, натолкнулся на острие шлема, рассек держащий его под подбородком ремень и сбил шлем на землю. Затем кельт проехал мимо того, кого он, как ему казалось, сшиб с коня. Но Алексей сразу же поднялся и крепко уселся в седле, сумев ничего не потерять из своего оружия. В правой руке он держал обнаженный меч, его лицо было обагрено собственной кровью, голова не покрыта, а огненно-рыжие волосы развевались и мешали смотреть. Возбужденный конь кусал удила и вздрагивал, отчего локоны Алексея в еще большем беспорядке падали на лицо. Собравшись с силами, он продолжал сопротивляться врагам.
      Вскоре Алексей увидел, что турки467 бегут, а Бодин отступает, так и не вступив в битву. Бодин вооружился, построил войско в боевой порядок и весь день простоял на месте, делая вид, что готов выполнить договор и быстро прийти на помощь императору. Он, по-видимому, ждал, когда победа начнет склоняться на сторону самодержца, и лишь тогда собирался сам напасть на кельтов. В противном случае он намеревался воздержаться от боя и отступить. О таких намерениях Бодина говорят сами его дела: когда Бодин увидел, что кельты победили, он, так и не начав боя, отправился восвояси468. Самодержец, видя это и не находя никого, кто мог бы прийти к нему на помощь, и сам обратил тыл. И вот латиняне стали преследовать ромейское войско.
      7. Роберт прибыл к храму святого Николая, где находилась императорская палатка и все снаряжение ромейского войска. Своих наиболее сильных воинов он послал в погоню за императором, а сам остался у храма, мечтая о том, как он захватит в плен самодержца: такие мысли распаляли его дерзкий дух. Отправленные в погоню энергично преследовали императора до места, именуемого жителями Какиплевра469. Внизу там течет река Арзен, а над ней возвышается отвесная скала. Между ними-то и настигли Алексея преследователи. Они ударили императора копьями в левый бок (всего их было девять человек) и заставили его склониться вправо. И Алексей наверняка бы упал, если бы не успел опереться о землю мечом, который держал в правой руке. Кроме того, шпора на левой ноге впилась острием в край седла, который называют ипостромой, и помогла всаднику не упасть. Алексей левой рукой ухватился за гриву коня и удержался в седле. И вот некая божественная сила неожиданно пришла ему на помощь и спасла от врагов, ибо не без ее вмешательства справа от Алексея появились другие кельты, которые целили в него своими копьями. Ударив его в правый бок остриями копий, они сразу подняли воина и выпрямили его в седле. Эта сцена представляла собой странное зрелище: кельты, находившиеся слева, старались опрокинуть Алексея, а находившиеся справа, уперев копья в бок императора, как бы сопротивлялись первым и, противопоставив копьям копья, поддерживали императора в прямом положении. Алексей, сжав ногами коня и седло, уселся потверже, а затем явил пример мужества470.
      Конь императора был горяч и проворен, в то же время очень силен и приучен к битвам (этого коня Алексей вместе с пурпурным седлом взял у Вриенния, которого он захватил в плен в битве еще в правление императора Никифора Вотаниата). Короче говоря, конь, вдохновленный божественным промыслом, сделал прыжок, понесся по воздуху и остановился на вершине скалы, о которой я говорила: Алексей, можно сказать, взмыл вверх на крыльях мифического Пегаса. Этого коня Вриенний называл Сгурицем471. У одних варваров копья, как бы пронзив пустоту, выпали из рук, а копья других, впившись в одежду императора, были увлечены конем вверх. Алексей сразу же обрубил приставшие к нему копья. Даже в таких опасных обстоятельствах император не пал духом и не потерял рассудка, напротив, он быстро нашел выход из положения и неожиданно выбрался из гущи врагов.
      Кельты стояли разинув рты, пораженные происшедшим. И ведь, действительно, было чему удивляться. Однако, увидев, что Алексей поскакал в другую сторону, они возобновили преследование. Император долгое время уходил от врага, а затем повернул коня и, встретив одного из своих преследователей, пронзил ему грудь копьем. Тот сразу же навзничь рухнул на землю, а император во весь опор поскакал той же дорогой. Тут он встретил двигавшийся ему навстречу отряд кельтов, преследовавший ромейские войска. Завидев его издали, они стали сомкнутым строем, желая дать передышку коням и вместе с тем захватить Алексея и доставить его в качестве добычи Роберту. Император же, заметив, что, кроме преследующих его сзади, появились новые враги спереди, потерял всякую надежду на спасение. Однако, собравшись с духом, он высмотрел стоявшего в центре воина, которого по фигуре и блеску оружия принял за Роберта, пришпорил коня и бросился на него. Тот, со своей стороны, сделал то же самое и направил копье на императора. Сойдясь, оба воина набросились друг на друга. Император первый метким ударом поражает противника копьем, которое, пробив грудь, выходит через спину. Варвар сразу же падает на землю и, так как рана оказалась смертельной, испускает дух. Тут строй врагов расступился, и император проехал сквозь него, обретя спасение убийством этого варвара.
      Кельты же, как только раненый рухнул на землю, сбежались к нему и стали хлопотать вокруг лежащего. Преследователи императора, увидев их, сошли с коней; они узнали мертвого и стали, рыдая, бить себя в грудь. Это был, однако, не Роберт, а другой знатный воин, второй после Роберта. Кельты задержались, а император продолжил дальше свой путь.
      8. Ведя свой рассказ, я отчасти из-за природы истории, отчасти из-за величия самих дел забыла, что предметом повествования являются деяния моего отца. Не желая, чтобы моя история вызвала к себе недоверие, я нередко бегло говорю о своем отце, ничего не преувеличиваю и не отзываюсь с излишней горячностью о его подвигах. О, если бы я была свободна и не связана любовью к своему отцу! Я бы воспользовалась всем богатством своих сведений и показала бы, на что способна моя речь, когда ее ничто не сдерживает, и как она тяготеет к изображению прекрасного! Однако препятствием к выполнению этого желания является моя совершенно естественная любовь к отцу, ибо не хочу из пристрастия к близким давать повод подозревать меня в рассказывании басен. Постоянно вспоминая о подвигах отца, я бы выплакала всю душу и не смогла бы удержаться от скорбных монодий, повествуя об обрушившихся на него бедствиях. Но для того чтобы в этой части моего повествования не было никаких риторических прикрас, я, уподобившись бесчувственному металлу и камню, лишь бегло рассказывала о несчастиях моего отца; ими и следует мне поклясться, дабы в действительности быть и называться любящей дочерью (ведь я ничем не хуже знаменитого гомеровского юноши, произнесшего такие слова: "Нет, Агелай, я Зевсом клянусь и судьбою отцовской")472. Пусть одной мне доставляют восхищение и горе отцовские страдания473, а историческое повествование развивается своим чередом.
      Затем кельты отправились к Роберту. Увидев, что они возвращаются с пустыми руками, он расспросил их обо всем случившемся, разразился упреками в их адрес, а командира грозил высечь и назвал его трусом и профаном в военном деле. Он считал, что этот воин должен быть наказан, за то что сам не взобрался на своем коне на скалу, не убил императора или не привел его живым. Роберт был очень мужествен и храбр, однако весьма раздражителен и желчен, с сердцем, исполненным гнева и суровости. К врагам Роберт относился таким образом: он должен был или пронзить противника копьем, или умертвить себя, перерезав, как говорится, нить своей судьбы. Тот воин, которого обвинял Роберт, очень ясно рассказал о неприступности и крутизне скалы, о том как резко поднимается она вверх и как обрывиста и опасна. Он прибавил также, что никто, ни пеший, ни конный, не может взойти на нее без божественного вмешательства; и не то что во время битвы, но и в спокойной обстановке нельзя взобраться на эту скалу. "Если ты мне не веришь, - продолжал воин, - попытайся сам или пошли своего самого храброго всадника, и тогда ты увидишь, что это невозможно. Если же кто-нибудь, с крыльями или без крыльев, умудрится взобраться на эту скалу, я согласен вынести любое наказание и быть заклеймен как трус". С ужасом и изумлением произнеся эти слова, варвар смирил гнев Роберта, чье раздражение сменилось удивлением.
      Между тем император за двое суток проехал труднопроходимым путем лабиринты окрестных гор и прибыл в Охрид. По дороге он переправился через Арзен и ненадолго задержался в месте под названием Вавагора474 (это труднопроходимая долина). Алексей не был удручен поражением и другими несчастными последствиями битвы, его не мучила рана в голове, хотя сердце у него и разрывалось от горя за павших в битве, особенно за тех, кто храбро сражался в бою. Все мысли самодержца были целиком в Диррахии, и он мучительно думал о том, что этот город остался без предводителя, так как начавшееся жестокое сражение помешало Палеологу туда вернуться. Насколько было возможно, Алексей позаботился о защите жителей города; охрану акрополя он поручил начальникам живших там выходцев из Венеции, а попечение об остальной части города - албанцу Комискорту475, которому он в письме сообщил о тех мерах, которые тот должен был предпринять476.


КНИГА V

      1. Тем временем Роберт совершенно беспрепятственно захватил всю добычу и императорскую палатку и, как победитель, с гордым видом прибыл на ту самую равнину, на которой он раньше, во время осады Диррахия, стоял лагерем. После кратковременного отдыха он стал раздумывать, не попытаться ли вновь взять приступом город или же отложить осаду до следующей весны, а сейчас отправиться в Главиницу и Янину и перезимовать там, расположив все войско в горных долинах над равниной Диррахия477.
      Между тем защитники Диррахия (а большинство из них, как уже говорилось478, были амальфитянами и венецианцами) узнали о том, что случилось с самодержцем, какая произошла резня и сколько погибло мужей; им стало известно также, что флоты ушли, а Роберт следующей весной намеревается продолжить осаду. Поэтому они думали, как спастись и что делать, дабы не навлечь на себя новые беды. Наконец, на общем собрании каждый открыто высказал свое мнение, и после обсуждения своих дел они, как им казалось, нашли выход из безвыходного положения: решили покориться Роберту и сдать ему город. Подстрекаемые одним из амальфитян, они, послушавшись его советов, отворили ворота и впустили в город Роберта479. Роберт занял Диррахий. Призвав к себе воинов, он стал смотреть, кто из них ранен серьезно, а кто лишь оцарапан мечом; он узнавал, сколько воинов и какие именно пали в описанных выше сражениях. Уже наступила зима, и Роберт намеревался набрать другое наемное войско и пригласить чужеземцев, с тем чтобы весной со всеми силами выступить против императора.
      Но не только кичившийся своей победой и трофеем Роберт строил планы. Побежденный и израненный в этом ужасном бою император, лишившийся стольких храбрых воинов, хотя и пребывал в страхе и унынии, тем не менее не был склонен умалять свои силы, а, напротив, своим изобретательным умом искал способ отомстить весной за поражение. Оба мужа обладали даром предвидения, были предусмотрительны, искушены во всех военных хитростях, закалены во всевозможных штурмах, засадах и открытых сражениях, энергичны и храбры в рукопашных схватках; по уму и мужеству они были самыми подходящими друг для друга противниками из всех живущих на земле полководцев. Алексей ни в чем не уступал находившемуся уже в расцвете сил Роберту, который хвастался, что от его крика чуть ли не сотрясается земля и приходят в замешательство целые фаланги. Но преимуществом императора была его молодость. Говорить об этом здесь, однако, неуместно, предоставим такую возможность авторам энкомиев.
      Между тем император Алексей, оправившись немного от поражения и отдохнув в Охриде, прибывает в Девол480; насколько это было в его силах, он старался вновь вдохнуть силы в уцелевших в битве, измученных страданиями воинов, а остальному своему войску через разосланных повсюду послов приказал явиться в Фессалонику. Алексей на опыте знал мужество Роберта и отвагу его огромного войска, в то же время он с горечью видел, какими неискусными и трусливыми были его - мне не хочется прибавлять слово "воины", потому что эти люди были совершенно необучены и незнакомы с военным делом. Поэтому Алексей нуждался в союзниках; но без денег приобрести их было невозможно, а денег у него не было, ибо казну без всякой пользы растратил прежний император Никифор Вотаниат481, двери казны тогда вообще не запирались, они были открыты для всех желающих, и ее содержимое было расхищено. Отсюда происходили и все затруднения Ромейского государства, одновременно страдающего от бессилия и бедности. Что должен был делать в этих условиях молодой император, только что взявший в свои руки кормило власти? Он мог в отчаянии бросить все на произвол судьбы и вовсе отказаться от власти, дабы его, без вины виноватого, не назвали неопытным и неискусным правителем; он мог также, повинуясь необходимости, призвать возможно большее число союзников и достать откуда-нибудь денег для расплаты с ними; он мог, наконец, созвать при помощи даров рассеянных повсюду воинов. Это внушило бы воинам еще большие надежды на будущее, побудило бы находившихся с императором к стойкости, а отсутствовавших склонило бы к возвращению; благодаря этому они с еще большим мужеством могли бы сопротивляться кельтским полчищам. Не желая совершать ничего, что бы не соответствовало и не было созвучно его военному искусству и отваге, он решил сделать две вещи: отовсюду вызвать к себе союзников, ловко завлекая их обещаниями многочисленных даров, и попросить мать и брата достать денег и выслать их ему.
      2. Последние, не найдя другого выхода, отправили для переплавки на императорский монетный двор все имевшиеся у них золотые и серебряные вещи. Первой отдала все доставшееся ей по наследству от матери и отца императрица, моя мать, которая считала, что этим поступком она побудит к тому же и остальных. Она опасалась за самодержца, видя, в каком тяжелом положении он находится. Кроме того, они взяли золото и серебро у всех тех, кто был предан императорам и был согласен добровольно, в меру своих возможностей дать денег. Часть денег они отправили союзникам, часть - самодержцу. Денег, однако, не хватило даже на самое необходимое; воины, сражавшиеся с Алексеем, просили наград. Еще более щедрой платы требовали наемники. Поэтому император, разочаровавшись в ромеях, настойчиво требовал еще денег.
      Родственники Алексея оказались в затруднительном положении, наедине и совместно перебирали они различные планы. Узнав же, что Роберт вновь готовится к войне, они и вовсе пришли в отчаяние и обратили тогда свое внимание на старые законы и каноны об отчуждении священной утвари. Среди прочих законов обнаружили один, позволяющий для выкупа пленных отчуждать священную утварь святых божьих церквей482 (ведь им было известно, что жившие в Азии под властью варваров христиане, которым удалось избежать смерти, оскверняли себя общением с неверными). Поэтому они решили отдать в перековку и использовать для оплаты своих воинов и союзников часть давно не употреблявшейся и непригодной утвари, которая никому не была нужна и только представляла собой приманку для воров и святотатцев. После того как они решили это, севастократор Исаак явился в Великий храм божий, куда он собрал синод483 и все духовенство484. Когда члены священного синода, восседающие рядом с патриархом, увидели его, они с удивлением спросили, зачем он явился. Исаак ответил на это: "Я пришел сказать вам, что в нынешних бедственных обстоятельствах может принести пользу и спасти войско". Вместе с тем он привел им каноны о священной утвари, находящейся без употребления, долго говорил по этому поводу и заключил свою речь следующими словами: "Я принужден принуждать тех, кого мне не хотелось бы принуждать". Он высказывал благородные мысли и, казалось, вот-вот склонит большинство на свою сторону. Однако против него выступил Метакса, который стал под благовидными предлогами возражать Исааку и даже высмеивать его самого. Несмотря на это, мнение Исаака взяло верх. Это послужило основанием для тяжкого обвинения против императоров (я без колебаний называю Исаака невенчанным императором), которое выдвигалось тогда и выдвигается поныне.
      Епископом Халкидона в то время был некий Лев, человек не слишком большого ума и учености, но весьма добродетельный, обладавший жестким и угрюмым нравом. Когда с Халкопратийских ворот снимали золотые и серебряные украшения, этот Лев выступил вперед и разразился дерзкой речью, не принимая в расчет ни государственной необходимости, ни законов относительно священной утвари485. Еще более нагло и, можно сказать, необузданно он вел себя по отношению к властителю и всякий раз как прибывал в столицу, злоупотреблял его долготерпением и человеколюбием. И тогда, когда впервые самодержец выступил из царственного города против Роберта486, а его родной брат севастократор Исаак с общего согласия и в соответствии с законами и правом доставал, где только возможно, деньги, этот Лев своим дерзким поведением навлек на себя гнев упомянутого брата императора.
      Алексей неоднократно терпел на войне поражения, бессчетное число раз вновь нападал на кельтов и, наконец, с божьего соизволения, вернулся, увенчанный победой487. Вскоре император, однако, узнал, что на него надвигается туча других врагов (я имею в виду скифов)488. И вот по тем же причинам начался новый сбор денег (Алексей в то время находился в столице). На этот раз Лев еще более бесстыдным образом оскорбил самодержца. Усиленному обсуждению подвергся тогда вопрос о святынях, и Лев стал учить, что мы должны почитать святые иконы не относительно, а служебно489. Некоторые его доводы имели благовидные основания и были достойны человека, носившего сан епископа, другие же были совершенно неправильны, и я не знаю, приводил ли он их из вражды к императору или же по невежеству. Ведь он не мог ясно и точно высказать свою мысль, ибо был совершенно неискушен в словесности. Лев под влиянием подстрекавших его злобных людей, коих немало было тогда в государстве, стал нагло клеветать на императоров, несмотря на то что император просил его переменить свое мнение об иконах, отказаться от ненависти к нему, обещая отдать святым церквам еще более ценную утварь и сделать все необходимое для возмещения ущерба (а ведь Алексея уже освободили от вины наиболее достойные490 члены синода, которых приверженцы халкидонца назвали льстецами). Поэтому он был осужден и лишен должности491.
      Нисколько не смущенный этой мерой, он не успокоился, продолжал приводить в волнение церковь и привлек к себе немалое число сторонников. Так как Лев был совершенно неукротим и неисправим, то по прошествии нескольких лет его единогласно осудили и приговорили к изгнанию492. Он отправился в Созополь на Понте, где был окружен императорской заботой и вниманием; воспользоваться ими он, однако, не пожелал, по-видимому, из-за ненависти, которую питал к самодержцу. Но об этом достаточно.
      3. Между тем самодержец усердно занимался обучением новобранцев (многие, узнав о его спасении, явились к Алексею). Он учил их твердо сидеть в седле, метко стрелять, искусно сражаться в полном вооружении и устраивать засады. Он также вновь отправил к германскому королю посольство во главе с Мифимном и в письме еще более настоятельно побуждал его не медлить, собрать свои войска и скорее прибыть, согласно договору, в Лонгивардию. Король должен был отвлечь силы Роберта, чтобы, таким образом, Алексей получил возможность собрать свое войско и чужеземные отряды и изгнать Роберта из Иллирика. Император сулил германскому королю многочисленные милости и уверял, что скрепит клятвой брачный союз, заключить который Алексей обещал через послов493.
      Распорядившись таким образом и оставив вместо себя великого доместика Бакуриани, Алексей возвращается в царственный город, для того чтобы собрать чужеземные войска и сделать все, что диктовалось временем и обстоятельствами. Тем временем манихеи Ксанта и Кулеон494 вместе со своим двух с половиной тысячным войском своевольно возвратились домой. Самодержец неоднократно посылал за ними, они обещали вернуться, но откладывали свой приход. Император настаивал, сулил им в письмах дары и титулы, но они так и не явились к нему.
      Пока император занимался приготовлениями к походу против Роберта, к Алексею явился вестник с сообщением, что германский король уже готов вступить в Лонгивардию495. Роберт оказался в затруднительном положении и раздумывал, что ему предпринять. Отправляясь в Иллирик, Роберт оставил своим преемником Рожера496, младшему же сыну - Боэмунду497 - еще не дал в управление никакой страны; поэтому после долгих раздумий Роберт собрал вместе всех графов, отборных людей из своего войска и своего сына Боэмунда Саниска, выступил с речью и сказал им следующее: "Вы знаете, графы, что, собираясь переправиться в Иллирик, я сделал своего любимого сына и первенца498 Рожера властителем государства. Ведь нельзя было, берясь за это предприятие и покидая страну, оставить ее без правителя и отдать на разграбление каждому желающему. Ныне же германский король идет войной на нашу страну, и мы должны сделать все возможное, чтобы ее защитить. Ведь нельзя завоевывать чужие земли, оставляя на произвол судьбы свои собственные. Итак, я иду защищать свою страну и вступаю в бой с германским королем. Я поручаю Диррахий, Авлон и остальные города и острова, покоренные моим копьем499, вот этому моему младшему сыну; я прошу и заклинаю вас: почитайте его, как меня самого, и бейтесь за него всеми силами и всей душой. А тебе, дорогой мой сын, - сказал он, обращаясь к Боэмунду, - я приказываю со всем почтением обращаться с графами, непременно пользоваться их советами, не самовластвовать, но всегда действовать сообща с ними. Смотри, не относись легкомысленно к войне с ромейским императором из-за того только, что он потерпел страшное поражение, едва не стал жертвой меча и потерял на войне большую часть своего войска. Ведь, - продолжал Роберт, - он был уже почти в плену и, израненный, ушел буквально из наших рук. Не ослабляй своих усилий, чтобы Алексей, получив передышку, не собрался с духом и не стал сопротивляться тебе еще мужественнее, чем раньше. Алексей - незаурядный муж, он вскормлен в войнах и битвах, прошел весь Запад и Восток и привел в плен прежним самодержцам многих мятежников. Да ты и сам слышал об этом от многих людей. Если же ты будешь бездействовать, если самым решительным образом не выступишь против него, то погубишь то, чего я с таким трудом добился, и сам пожнешь плоды своего легкомыслия. Я уже отправляюсь, чтобы сразиться с королем, изгнать его из нашей страны и, таким образом, утвердить моего дорогого Рожера в пожалованной ему власти"500.
      Простившись с сыном, Роберт вступил на борт монеры и переправился в Лонгивардию501. Оттуда он быстро прибыл в Салерно, который прежде был резиденцией дук. Находясь там, он собрал крупные военные силы и привлек как можно больше наемников из других стран.
      Между тем германский король, сдерживая данные самодержцу обещания, готовился вступить в Лонгивардию. Узнав об этом, Роберт спешил прибыть в Рим, чтобы объединиться там с папой и не дать германцу достичь цели. Когда папа дал свое согласие, они оба выступили против германца. В это время торопившийся напасть на Лонгивардию король получил сведения о самодержце, о том, что тот потерпел сокрушительное поражение, что одна часть его воинов стала жертвой вражеских мечей, другая рассеялась во все стороны, что сам он подвергся большой опасности; храбро сражаясь, получил несколько тяжелых ран и сверх ожиданий спасся благодаря своей отваге и мужеству. Поэтому король повернул назад и отправился на родину, почитая победой уже то, что без надобности не подверг себя опасности.
      Итак, король отправился домой. Роберт же, прибыв в его лагерь, не пожелал сам продолжать преследование, а выделил большую часть своего войска и послал его в погоню за германцем. Сам же он, забрав всю добычу, вместе с папой направился в Рим. Он утвердил папу на его престоле и сам получил от него 

КНИГА VI

      1. Как говорилось выше594, Бриен овладел Касторией. Самодержец, стремясь изгнать его оттуда и захватить город, вновь созвал войско, снабдил всех воинов оружием, необходимым для осады и боя в открытом поле, и отправился по дороге к крепости. Расположение же той местности таково: имеется там озеро Кастория, в которое вдается мыс, расширяющийся к концу и завершающийся каменистыми холмами. На этом мысе сооружены башни и укрепления, похожие на крепостные, почему город и называется Касторией595. Прибыв туда, император решил прежде всего обстрелять башни и укрепления из гелепол. Так как воины, не имея опорного пункта, не могли приблизиться к стенам, Алексей первым делом разбил лагерь, изготовил деревянные башни, соединил их железными цепями и из этих башен, как из укрепления, повел наступление на кельтов.
      Он установил у крепости гелеполы и камнеметные орудия и, не прекращая боя ни ночью, ни днем, разрушал стены. Защитники крепости очень стойко оборонялись и не отступали, даже после того как в стене была пробита брешь. Алексею не удалось достичь своей цели, и тогда он принял мужественное и вместе с тем разумное решение: одновременно напасть на врага с двух сторон: с суши и, посадив на корабли смельчаков, с озера. Но так как кораблей там не было, Алексей приказал погрузить на колесницы небольшие челны и по узкому молу доставить их в озеро. Император заметил, что по одному склону латиняне быстро поднимаются на холм, а на спуск по другому тратят больше времени. И вот он посадил на суда Георгия Палеолога вместе с отважными мужами, приказал ему пристать к подножиям холмов и по сигналу за спиной врага взойти на гребень, поднявшись туда по пустынной и более легкой дороге. Увидав же, что самодержец вступил на суше в бой с латинянами, Палеолог должен был как можно быстрее напасть на врагов: будучи не в состоянии сражаться на два фронта, они ослабили бы сопротивление на одном из флангов, и тогда их можно было бы легко одолеть.
      Георгий Палеолог пристал к берегу у упомянутого уже холма и остановился там с вооруженным войском; на высоком месте он поставил наблюдателя, который ждал условного сигнала императора, чтобы передать его Палеологу. На рассвете воины самодержца с боевыми криками поспешили вступить в бой с латинянами с суши. Наблюдатель заметил поданный сигнал и другим сигналом сообщил об этом Палеологу. Воины во главе с Палеологом быстро поднялись на гребень холма и встали там сомкнутым строем. Бриен видел, что извне их осаждает император, что изнутри точит зубы Палеолог, тем не менее он не пал духом, а приказал своим графам еще мужественнее продолжать сопротивление. Но они сказали ему: "Ты видишь, несчастия следуют одно за другим, и каждому из нас отныне надо заботиться о своем спасении: одним перейти к императору, другим вернуться на родину". Графы сразу же претворили в дело свои слова и попросили самодержца установить одно знамя у храма великомученика Георгия596 (там была воздвигнута церковь в честь этого мученика), а другое - в направлении Авлона597, чтобы, как они говорили, "те из нас, которые пожелают служить твоей царственности, подошли к знамени, установленному у храма мученика, а те, которые пожелают вернуться на родину, явились к знамени, обращенному к Авлону". Сообщив это, они сразу же пришли к императору. Бриен, человек мужественный, не пожелал перейти к императору, но поклялся никогда не обращать против него оружие, если только тот позволит ему вернуться в свою страну и даст людей, которые проводят его до границ Ромейской империи. Император с готовностью исполнил эту просьбу, а сам, увенчанный блестящей победой, отправился по направлению к Византию.
      2. Здесь я немного прерву течение своего рассказа, чтобы поведать, каким образом Алексей одержал победу над павликианами. Император не мог позволить себе вернуться во дворец, не одолев мятежников, и, как бы обеспечивая одной победой другую, наказанием манихеев598 завершил круг своих подвигов. Ведь нельзя было допустить, чтобы эти потомки павликиан омрачали его славные победы над западными врагами. Однако Алексей не хотел достичь своей цели битвами, ибо не желал, чтобы обе стороны понесли на войне большие потери (императору издавна были известны жестокость и свирепость этих людей к врагам), поэтому он стремился наказать лишь главных виновников, а остальных включить в состав своего войска.
      Император преследовал свою цель хитро. Зная отвагу и воинский пыл манихеев, Алексей опасался, как бы, придя в отчаяние, они не замыслили какого-нибудь зла. Ведь до тех пор они спокойно жили в своем отечестве и не совершали еще грабительских набегов. И вот на обратном пути в Византии Алексей отправил письмо, в котором приглашал еретиков к себе, завлекая их обещаниями всяких благ. Павликиане же, зная о его победе над кельтами, опасались, как бы это письмо не обмануло их благими надеждами. Тем не менее, хотя и против своей воли, они отправились к императору.
      Алексей подошел к Мосинополю599 и остановился в окрестностях города, ожидая прихода павликиан, но делая вид, что задерживается там из-за каких-то иных причин. Когда павликиане прибыли, Алексей сказал, что хочет-де на них посмотреть и записать имя каждого. С грозным видом воссел он на троне и приказал предводителям манихеев двигаться не беспорядочно, а группами по десять человек (общий смотр он обещал устроить на следующий день), затем, когда их перепишут, входить в ворота. Там уже стояли наготове воины, чтобы отбирать у еретиков коней и оружие, а их самих связывать и заключать в специальные тюрьмы. Манихеи, которые шли позади, находились в полном неведении относительно того, что происходит впереди, и входили в ворота, не зная, что ожидает каждого из них. Таким образом Алексей захватил павликиан и конфисковал их богатства, которые распределил среди своих доблестных воинов, разделявших с ним тяготы и опасности битв. Человек, взявший на себя такое дело600, выгнал жен манихеев из домов и заключил под стражу на акрополе. Вскоре, однако, самодержец проникся состраданием к захваченным манихеям, и те, которые пожелали принять святое крещение601, не встретили в этом отказа. Используя все средства, император выявил главных виновников этого безумия, сослал их на острова602 и держал под стражей, а остальных освободил и разрешил идти, куда они пожелают. Манихеи всему другому предпочли свою родину и сразу же отправились туда, чтобы по возможности устроить свои дела.
      3. Между тем император вернулся в царицу городов603, где от него не укрылись сплетни, которые распространяли о нем на перекрестках и в закоулках. Слушая их, Алексей терзался душой, ибо не сделал и сотой доли того, что возводили на него злые языки. Ведь он прибег к этой мере в период крайней нужды, когда мир сотрясался и Алексей попал в затруднительное положение из-за того, что императорская казна была пуста. Он считал это займом, а не грабежом и злым умыслом тирана, как утверждали клеветники. К тому же у Алексея было намерение после успешного окончания предстоящих ему войн отдать церквам взятые у них ценности.
      Вернувшись в царицу городов, он не мог снести того, что стал предметом разговоров людей, вкривь и вкось толкующих его поступки, поэтому созвал во Влахернском дворце собрание и великий синедрион, желая предстать там сначала в качестве обвиняемого и, таким образом, оправдать свои действия. И вот собрался весь синклит, военачальники и священническое сословие, которые с нетерпением ожидали, чем станет заниматься это большое собрание. А состоялось там не что иное, как расследование клеветнических слухов относительно императора. На этом собрании присутствовали попечители святых монастырей604, перед ними находились книги (называемые "бревиями"605), в которых были записаны сокровища каждого храма. Внешне казалось, что сидящий на троне император был судьей, на самом же деле он сам собирался предстать перед следствием. И вот стали выяснять, какие пожертвования святым обителям издавна совершались разными лицами и что затем было оттуда взято, в том числе самим самодержцем. Когда же стало очевидным, что ничего не было взято, кроме золотых и серебряных украшений с гробницы императрицы Зои606 и другой немногочисленной и почти не употреблявшейся для службы утвари, самодержец открыто объявил себя обвиняемым и предложил любому из присутствующих быть его судьей. А через некоторое время он уже другим тоном сказал:
      "Я застал государство, окруженное со всех сторон варварами, не имевшее сил оказать сопротивление врагам, которые наседали на него. Вы знаете, какие опасности я пережил, едва не став жертвой варварского меча. Ведь враги, наступавшие со всех сторон, во много раз превосходили нас своей численностью. Вам известно о вторжениях персов и набегах скифов, и вы не забыли о копьях, которые точили против нас в Лонгивардии. Не было ни денег, ни оружия, а круг наших владений сузился, можно сказать, до неделимого центра. В то же время вы знаете, насколько с тех пор увеличилось наше войско, как оно было обучено, собрано отовсюду и спаяно в единое целое. Вы также знаете, что для всего этого потребовалось много денег, что все взятое в церквах было, как говорил знаменитый Перикл, "употреблено на необходимые цели"607 и истрачено ради поддержания вашей чести. А если некоторым недовольным кажется, что я поступил вопреки канонам, то в этом нет ничего удивительного. Ведь мы знаем, что и царственный пророк Давид, поставленный перед той же необходимостью, вкусил вместе со своими воинами святых хлебов, хотя и не позволено было мирянину касаться пищи, предназначенной для священнослужителей608. Кроме того, следует заметить, что священные каноны в некоторых случаях допускают продажу священной утвари ради выкупа пленных609. Если же я, в то время как наша земля была порабощена и висела угроза захвата городов и самого Константинополя, вынужден был посягнуть на небольшое количество утвари, являющейся священной, и воспользоваться ею для освобождения пленников, то этим я не доставил зложелателям никакого повода для сколько-нибудь обоснованных обвинений". После этих слов он переменил характер своей речи, объявил себя виновным и стал осуждать самого себя. Затем он приказал вновь раскрыть бревии, чтобы стало ясным, сколько утвари было взято. Алексей сразу же распорядился, чтобы чиновники податного ведомства выплачивали секрету Антифонита610 значительную сумму денег. Это и до сих пор остается незыблемым, ибо там находится гробница упомянутой императрицы. Он приказал также каждый год из императорской сокровищницы выплачивать Халкопратийской церкви такую сумму, которой бы хватило на жалованье людям, певшим в божественном храме богоматери611.
      4. В это время был раскрыт заговор против самодержца, составленный вождями синклита и высшими командирами войска. Об этом донесли самодержцу, и нашлись обвинители, которые уличили соучастников этого заговора. Хотя козни заговорщиков были раскрыты и по закону им полагалось тяжкое наказание, самодержец предпочел не подвергать их этому наказанию, а только конфисковать имущество и сослать главных виновников, ограничив этим кару за участие в заговоре612.
      Но пусть мой рассказ вернется туда, откуда он отклонился. Когда самодержец был возведен Никифором Вотаниатом в должность доместика, он взял в число приближенных к себе слуг некоего манихея Травла. Он удостоил его святого крещения и сочетал браком с одной из служанок императрицы. У Травла было четыре сестры. Узнав, что они вместе с остальными изгнаны из своих жилищ, лишены всего имущества и заключены под стражу613, он очень огорчился и, не будучи в силах стерпеть это, стал раздумывать, каким образом ему избавиться от власти самодержца. Его супруга, узнав о намерениях мужа и видя, что он собирается бежать, сообщила об этом тому, кто ведая делами манихеев614. Ее донос не остался тайной для Травла, который созвал к себе вечером всех тех, кому успел открыть тайну. Родственники Травла собрались у него и отправились в Белятово615 (это городок, расположенный на вершине холма, который возвышается над находящейся у Белятово долиной). Найдя город совершенно лишенным жителей, они сочли его как бы своей собственностью и обосновались в нем. Оттуда они ежедневно совершали набеги, достигали даже своего родного Филиппополя и возвращались с большой добычей.
      Но Травл не ограничился этим616: он заключил договор с обитавшими в Паристрии скифами, привлек на свою сторону правителей Главиницы617, Дристры и прилежащих к ним областей, обручился с дочерью одного знатного скифа, стараясь всеми силами досаждать самодержцу вторжениями скифов. Император ежедневно получал сведения о Травле и в предвидении будущего старался письмами и обещаниями привлечь его на свою сторону, ибо предчувствовал то зло, которое может причинить ему этот человек. Алексей даже составил и отослал хрисовул, гарантирующий Травлу безопасность и полную свободу618. Но "не научился рак прямо ходить". Каким он был раньше, таким остался и теперь: старался привлечь на свою сторону скифов, еще большее их число приглашал к себе из их мест и грабил все соседние земли619.
      5. Впоследствии самодержец мимоходом уладил дела с манихеями и обязал их договором. В это время Боэмунд находился еще в Авлоне. Пусть же мой рассказ вновь вернется к нему. Узнав о Бриене и других графах, из которых одни предпочли перейти к самодержцу, другие рассеялись кто куда, Боэмунд, стремясь на родину, переправляется в Лонгивардию и, как уже говорилось, прибывает в Салерно620 к своему отцу Роберту. Многое наговорил он ему на императора и возбудил против него гнев отца. Когда Роберт увидел Боэмунда, на лице которого было написано это страшное известие, он понял, что все расчеты на сына, как надежды на игральный черепок, привели к противоположным результатам; долгое время, как бы пораженный молнией, стоял Роберт без сил. Обо всем расспросил он Боэмунда и, поняв, что его надежды не оправдались, пришел в уныние.
      Однако даже в этих тяжелых обстоятельствах у Роберта не возникло никаких малодушных или недостойных его отваги мыслей. Напротив, он еще сильнее возгорелся жаждой битв, и его охватили еще большие заботы и волнения. Ведь этот муж был полным хозяином своих намерений и планов и ни в коем случае добровольно не отступал от раз принятого решения; коротко говоря, это был человек бесстрашный, считавший, что не существует ничего такого, чего он не мог бы сразу же добиться. И вот он собрал все силы своего духа, отрешился от малодушия и разослал во все стороны послов, объявляя о новой переправе в Иллирик для борьбы с императором. И тотчас же отовсюду стеклось к нему множество конных и пеших воинов, прекрасно вооруженных и готовых к бою. Гомер сказал бы об этом множестве воинов: "словно пчелиные рои густые"621. Много воинов собралось из соседних, но не меньше и из иноземных городов. Роберт хорошо снарядился, для того чтобы отомстить за поражение сына.
      Он собрал большое войско и призвал к себе своих сыновей: Рожера и Гвидо622 (этого последнего император Алексей хотел побудить изменить отцу и с этой целью тайно через послов предложил устроить его брак, обещал оказать высокую честь и щедро одарить деньгами. Гвидо согласился, но пока держал свое решение в тайне623). Этим своим сыновьям Роберт передал всю конницу и отправил с приказом быстро овладеть Авлоном. Они переправились и стремительным набегом захватили город. Для охраны его они оставили небольшой отряд, а сами с остальным войском подошли к Бутринто и с ходу овладели им.
      Между тем Роберт со всем флотом624 двинулся вдоль другого берега, напротив Бутринто и прибыл в Бриндизи, намереваясь переправиться в Иллирик. Узнав, однако, что пролив менее широк у Гидрунта, он переправился в Авлон оттуда625. Затем со всем своим флотом он прошел вдоль берега от Авлона до Бутринто и соединился с сыновьями. Но так как захваченный ранее Корфу626 вновь отложился от Роберта, последний оставил сыновей в Бутринто, а сам со своим флотом отплыл на Корфу. Это о Роберте.
      Самодержец узнал об этом, но не пал духом, а стал готовиться вновь вступить в войну с Робертом и письмами побуждал венецианцев снарядить большой флот, обещав им щедро возместить расходы627. Сам же он снарядил диеры, триеры и разного рода пиратские корабли, погрузил на них опытных в морском бою гоплитов и выслал их против Роберта. Когда Роберт узнал, что вражеские флоты прибыли, он, как всегда, предупреждая противника, снялся с якоря и со всеми кораблями вошел в Кассопскую гавань628. Венецианцы в это время вошли в Пасарскую гавань629 и оставались там некоторое время; узнав же о прибытии Роберта, они тоже быстро вошли в Кассопскую гавань. Завязался жестокий бой, и Роберт был побежден в рукопашной схватке. Но не таков был этот воинственный и жаждущий битв человек, чтобы отступить; напротив, и после этого поражения он опять стал готовиться к новому, более серьезному сражению. Командующие обоими флотами узнали об этом и, ободренные предыдущей победой, через три дня напали на Роберта, одержали блестящую победу и вернулись назад в Пасарскую гавань. Затем они, как это обычно происходит в подобной ситуации, или возгордились одержанными победами, или перестали опасаться поверженного врага, во всяком случае стали вести себя беспечно, будто уже все было кончено, и с пренебрежением отнеслись к Роберту. Отобрав быстроходные корабли, они отправили их в Венецию с сообщением о событиях и с известием о полной победе над Робертом.
      Последний, узнав об этом от некоего перебежавшего к нему в это время венецианца по имени Петр Контарини630, погрузился в еще большее уныние и отчаяние. Однако, подбодрив себя мужественными мыслями, он вновь выступил против венецианцев. Венецианцы были ошеломлены его неожиданным появлением. Около гавани Корфу они быстро связали между собой канатами свои самые большие суда и, образовав так называемую "морскую гавань", ввели внутрь ее маленькие суда. В полном вооружении ожидали они приближения Роберта. Но тот, как только подошел, сразу же завязал с ними битву. Возник жаркий бой, сильнее предыдущего, ибо воины сражались с еще большим рвением, чем раньше. В жестоком сражении ни одна из сторон не показывала другой спину, напротив, противники бились лицом к лицу. Так как венецианцы успели израсходовать свои припасы, то корабли, не имея другого груза, кроме гоплитов, плавали на самой поверхности воды, которая не достигала даже второй полосы. И вот, когда все воины сгрудились у бортов, обращенных к противнику, корабли утонули. Погибших было около тринадцати тысяч. Оставшиеся же корабли вместе с экипажами были захвачены в плен631.
      После этой блестящей победы Роберта обуяла жестокость, и он очень сурово обошелся с многими пленными: одним выжег глаза, другим отрезал носы, третьим отрубил руки или ноги, а иногда и руки и ноги. Что же касается остальных, то он через послов сообщил их соплеменникам, чтобы те, кто пожелает выкупить из плена своих близких, явились к нему без страха. Вместе с тем он предлагал им заключить мир. Но они ответили ему на это следующее: "Знай, герцог Роберт, что если бы мы даже видели, как смерть постигает наших жен и детей, то и тогда не отказались бы от договора с самодержцем Алексеем, не перестали бы помогать ему и ревностно за него сражаться".
      Вскоре венецианцы снарядили дромоны, триеры, а также другие небольшие быстроходные суда и с еще более крупными силами двинулись против Роберта. Они застали его неподалеку от Бутринто, вступили с ним в бой, одержали полную победу, многих воинов убили, а еще большее число утопили632. При этом венецианцы едва не захватили в плен родного сына Роберта - Гвидо и супругу Роберта - Гаиту. Одержав блестящую победу, они обо всем сообщили императору, который вознаградил их многочисленными дарами и титулами, венецианского дожа почтил саном севастократора с ругой, а патриарха удостоил титула "ипертим"633 с соответствующей ругой. Кроме того, он приказал ежегодно выдавать из императорской сокровищницы всем венецианским церквам значительную сумму золотых денег. Он сделал также данниками церкви евангелиста апостола Марка634 всех амальфитян - владельцев лавок в Константинополе, принес ей в дар все эргастерии, находящиеся между старым Еврейским причалом и так называемой Виглой635, отдал расположенные на этом пространстве причалы и подарил немало другой недвижимости в царственном городе, в Диррахии и многих иных местах, где бы только венецианцы ни попросили. Более того, он дал им право беспошлинной торговли, где им заблагорассудится, разрешил не вносить в казну ни обола в виде таможенной636 или какой-либо иной пошлины и вовсе не подчиняться ромейской власти637.
      6. Между тем Роберт (пусть мой рассказ вновь возвратится туда, откуда он отклонился, и развивается последовательно) не успокоился даже после этого поражения. Стремясь захватить город в Кефалинии, он послал туда своего сына638 с кораблем, затем поставил на якорь у Вондицы корабли, на борту которых находилось его войско, а сам на однопалубной галее639 отправился в Кефалинию640. Роберт не успел еще встретиться с остальным войском и с сыном, как у него, когда он находился у Афера (это мыс Кефалинии), начался тяжелый приступ лихорадки. Изнемогая от лихорадочного жара, он попросил холодной воды. Его спутники в поисках воды разошлись в разные стороны, и один местный житель сказал им: "Вы видите этот остров Итаку. На нем некогда был построен большой город Иерусалим, теперь уже разрушенный временем. В том городе есть источник с холодной питьевой водой". Когда Роберт услышал об этом, его охватил панический страх, ибо названия Афер и Иерусалим знаменовали его близкую смерть. Дело в том, что еще раньше кто-то пророчествовал ему (льстецы обычно в таком духе дают прорицания великим людям), сказав следующее: "Ты покоришь все страны вплоть до самого Афера, а оттуда отправишься в Иерусалим, для того чтобы отдать долг судьбе"641. Я не могу точно сказать, постигла ли Роберта лихорадка или легочная болезнь. Умер же он через шесть дней642. Когда прибыла жена Роберта Гаита, она застала мужа в агонии, а его сына - уже оплакивающим отца.
      О происшедшем несчастии сообщили тому сыну Роберта, которого он еще при жизни назначил своим преемником643. Хотя это известие причинило ему невыразимое горе, он нашел в себе мужество, собрал все силы своего духа, призвал всех к себе и, не переставая скорбеть о кончине отца, прежде всего сообщил собравшимся о несчастии, а затем заставил их принести присягу верности. Потом он вместе с ними переправился в Апулию644. Во время переправы, несмотря на летнее время, разразилась сильнейшая буря645, одни корабли утонули, а другие были выброшены на берег и разбились. Корабль, на котором везли тело Роберта, был наполовину разбит, и гроб едва удалось благополучно доставить в Веносу646. Роберт был погребен в воздвигнутом в старые времена монастыре Святой троицы, где прежде были похоронены и его братья. Он скончался на двадцать пятом году своей герцогской власти, всего прожив на свете семьдесят лет.
      Когда император узнал о внезапной смерти Роберта, он воспрянул духом, ощутив, какая огромная тяжесть свалилась с его плеч. Он сразу же обратился против тех, кто еще удерживал в своих руках Диррахий. В намерения императора входило внести раскол в лагерь врагов письмами и другими средствами, таким образом он надеялся легко овладеть Диррахием. Он также убедил оказавшихся в городе647 венецианцев посоветовать в письмах амальфитянам, венецианцам и другим иностранцам, находившимся тогда в Эпидамне, подчиниться его воле и сдать Диррахий. Да и сам он не скупился на обещания и подарки, стремясь заставить их сдать город. Они дали себя убедить (таков вообще корыстолюбивый род латинян, готовых за один обол продать все самое для них дорогое), возлагая надежды на щедрое вознаграждение, составили заговор и убили того, кто первый предложил сдать крепость Роберту, вместе с его сообщниками. Затем они явились к императору, передали ему крепость и получили полную свободу.
      7. Некий математик по имени Сиф648, весьма чванившийся своим знанием астрологии, предсказал в оракуле, что смерть Роберта наступит после переправы в Иллирик. Он изложил свое пророчество на бумаге, которую запечатал и вручил приближенным императора, велев хранить ее до определенного срока. Затем же, после смерти Роберта, они по приказу астролога вскрыли эту бумагу. В оракуле значилось следующее: "Могущественный западный враг, посеяв большую смуту, внезапно умрет". Все были поражены ученостью этого мужа, достигшего вершины своей науки.
      Я немного отвлекусь от темы повествования и коротко расскажу о предсказаниях. Это новейшее изобретение - такой науки не существовало в древности649. Способы предсказаний не были известны во времена ученейшего астронома Евдокса650, не имел понятия об этом Платон, и даже астролог Манефон651 не был искушен в этой науке. Прорицая, они не знали652 получения гороскопа, установления центров, наблюдения за расположением созвездий и всего другого653, что изобретатель этого метода передал последующим поколениям и что доступно пониманию тех, кто занимается такими пустяками. Некогда и я немного познакомилась с этой наукой, не для того чтобы (да не бывать этому!) делать что-либо подобное, но чтобы, ближе узнав это суетное учение, суметь обличить тех, кто им занимается.
      Я пишу об этом не ради хвастовства, а из желания показать, сколь многие науки расцвели при этом самодержце, который почитал как философов, так и самое философию; правда, к учению астрологов он, казалось, был настроен враждебно. Это происходило, как я думаю, потому, что оно побуждало многих наивных людей отрешиться от надежд на бога и глазеть на звезды. Вот почему самодержец объявил войну астрологическому учению654.
      Однако в то время не было недостатка в астрологах: как раз тогда процветал упомянутый Сиф и щедро раскрывал тайны астрологии знаменитый египтянин из Александрии655. Отвечая на многочисленные вопросы, этот александриец очень точно предсказывал будущее, причем в некоторых случаях даже не пользовался астролябией656, а давал прорицания с помощью бросания костей. В этом не было ничего магического - александриец прорицал благодаря искусству логического мышления657.
      Самодержец видел, как молодежь, считая александрийца каким-то пророком, стекается к нему, он и сам дважды обращался к нему с вопросами, и оба раза александриец удачно на них отвечал. Алексей опасался, что в результате будет причинено зло большому числу людей и начнется повальное увлечение астрологической лженаукой, поэтому он изгнал александрийца из города и назначил ему для местожительства Редесто. Император проявил по отношению к нему большую заботу и щедро снабдил всем необходимым за счет казны.
      Кроме того, занимался этой наукой, довел ее до совершенства и никому не уступал пальму первенства великий диалектик Елевтерий - также египтянин. Позже из Афин в Константинополь явился в надежде превзойти всех соперников астролог по имени Катананк. Этого Катананка спросили, когда умрет самодержец. Предсказывая согласно своим предположениям дату смерти, Катананк ошибся. Случилось же так, что в указанный день после четырехдневной лихорадки испустил дух лев, которого держали во дворце. Многие тогда усмотрели в этом исполнение предсказания Катананка. Через определенное время он вновь предсказал смерть самодержца и вновь ошибся; однако в указанный Катананком день умерла императрица Анна - мать Алексея. Хотя Катананк столько раз говорил неправду, сколько давал пророчеств об императоре, Алексей тем не менее не стал выселять его из города, так как тот сознавал свои промахи; кроме того, самодержец и не хотел дать повод думать, что он изгоняет Катананка, побуждаемый гневом. Но вернусь туда, откуда я отклонилась в сторону, дабы не показалось, что я болтаю о заоблачных материях и затемняю предмет истории именами астрологов.
      Роберт, как разносила молва и утверждали некоторые люди, был выдающимся полководцем, обладал острым умом, красивой внешностью, изысканной речью, находчивостью в беседе, громким голосом и открытым нравом. Он был высокого роста, всегда с ровно остриженными волосами на голове и с густой бородой. Роберт постоянно стремился блюсти нравы своего племени и до самой кончины сохранял свежесть лица и всего тела. Он гордился этими своими качествами; благодаря им его внешность могла считаться достойной владыки658. Он с уважением относился ко всем своим Подчиненным, а особенно к тем, которые были наиболее ему преданы. В то же время Роберт был очень скуп, корыстолюбив, весьма склонен к приобретательству и стяжательству, да к тому же чрезвычайно тщеславен. Эти его свойства навлекли на него многочисленные порицания.
      Некоторые обвиняют самодержца в отсутствии выдержки659, за то что он поспешил пойти войной на Роберта. Ведь если бы, говорили они, Алексей раньше времени не напал на него, то легко бы одержал победу позднее, когда на Роберта обрушились со всех сторон так называемые албанцы и посланные Бодином далматы. Но то утверждают злопыхатели, которые сами сторонятся вражеских копий и мечут своим языком отравленные стрелы в сражающихся. Всем известны мужество Роберта, его военное искусство и твердая воля. Этот муж принадлежал к числу людей, которых не легко, а, напротив, очень трудно одолеть, и его храбрость, казалось, только возрастала от поражений.
      8. Как говорилось выше, император вместе с перешедшими на его сторону латинянами - графами Бриена - первого декабря седьмого индикта660 победителем возвращается в столицу и застает императрицу, страдающую от родовых мук в том здании дворца, которое издавна было предназначено для рожениц-императриц. Это здание было названо "Порфира", благодаря чему по всему миру получило распространение слово "порфирородный". Ранним утром в субботу у них родилась девочка, как утверждали, очень похожая на отца. Это была я.
      Как я некогда слышала от императрицы - моей матери, за три дня до прибытия самодержца (он возвращался с войны против Роберта после многочисленных битв и тяжких трудов), уже находясь в родовых муках, она запечатлела на своем животе знак креста и сказала: "Обожди, дитя, прибытия своего отца". Протовестиарисса же - ее мать - стала браниться: "Откуда ты знаешь? - сердито сказала она. - Может быть, он вернется через месяц. Как ты выдержишь тогда такие мучения?" Вот что сказала ее мать. Однако приказание императрицы было исполнено, что явно свидетельствовало о том расположении к родителям, которое я питала еще в чреве матери и которое проявилось в будущем. Ведь и впоследствии, когда я выросла и стала разумной, я нежно любила как мать, так и отца. Многие люди могут рассказать о моей любви к родителям, и прежде всего те, кому известны мои дела. Их показания подтверждаются моими муками и трудами ради родителей, а также теми опасностями, которым я подвергала себя из любви к ним, пренебрегая почестями, деньгами и самой жизнью. Меня настолько воспламеняла любовь к родителям, что я неоднократно готова была отдать за них душу. Однако хватит об этом, пусть повествование возвратится к событиям, которые произошли после моего рождения.
      С чрезвычайной пышностью были исполнены все церемонии, полагающиеся при рождении детей в императорской семье. Вожди синклита и войска совершили, разумеется, славословие, принесли дары и оказали почести, все выражали самую большую радость, танцевали, пели; близкие же по крови императрице буквально не могли найти места от счастья661. По прошествии нескольких дней родители удостоили меня венца и императорской диадемы662.
      В то время Константин - сын императора Михаила Дуки, о котором я часто упоминала, еще царствовал вместе с самодержцем - моим отцом, вместе с ним подписывал красными чернилами дарственные грамоты, в процессиях сопутствовал ему с тиарой на голове, в славословиях же упоминался на втором месте; а так как и мне должны были совершаться славословия, то распорядители славословий стали называть имена Константина и Анны одновременно663. И так продолжалось долгое время, о чем позже я нередко слышала от своих родственников и родителей. По-видимому, это было предвестником последующих событий моей жизни - счастливых или же, наоборот, несчастных.
      Затем у императоров родилась вторая девочка664, очень похожая на родителей, облик которой носил отпечаток той добродетели и ума, что воссияли впоследствии. Но император и императрица страстно желали мальчика, и их молитвы исполнились: в одиннадцатом индикте665 рождается у них мальчик666. Родители были очень рады, и, так как мечта осуществилась, у них не осталось и следа от горя. Все подданные, видя радость императоров, тоже ликовали, поздравляли друг друга и были очень довольны. Императорский дворец был преисполнен тогда веселья, и не осталось в нем места для печали и забот; доброжелатели радовались от глубины души, некоторые же лишь делали вид, что испытывают радость. Ведь подданные обычно враждебно относятся к властителям, но в большинстве случаев притворством и лестью стараются заслужить расположение могущественных людей. Как бы то ни было, ликование в то время стало всеобщим.
      У ребенка была смуглая кожа, широкий лоб, худые щеки, нос не курносый, но и не орлиный с горбинкой, а правильной формы. Его темные глаза, насколько это можно заметить у младенца, свидетельствовали об остром уме. Желая возвести мальчика в императорское достоинство и оставить ему в наследство Ромейское государство, родители в Великой божьей церкви удостоили его святого крещения и венца667. Вот что было с нами, порфирородными, с момента нашего рождения. О том же, что случилось с нами дальше, будет рассказано в надлежащем месте.
      9. Самодержец Алексей изгнал турок из прибрежных областей Вифинии, Боспора и расположенных над ними земель и заключил, как говорилось выше668, мирный договор с Сулейманом. Направившись затем в Иллирик, он с большим трудом одержал победу над Робертом и его сыном Боэмундом и избавил западные земли от величайшего бедствия669. Вернувшись оттуда, он обнаружил, что турки Абуль-Касима670 не только вновь устремились на наши восточные владения, но дошли до самой Пропонтиды и прибрежных областей.
      Ныне следует мне начать рассказ о том, как эмир Сулейман вышел из Никеи, оставив для ее охраны Абуль-Касима, как Бузан671, посланный в Азию персидским султаном, был побежден и убит братом султана Тутушем672 как этого Тутуша после его победы над Бузаном задушили его собственные троюродные братья.
      Прежний император Роман Диоген возвел в сан доместика некоего армянина по имени Филарет673, который был человеком замечательного мужества и ума. Последний оказался свидетелем всего, что случилось с Диогеном, и узнал о его ослеплении. Питая необычайную любовь к Диогену, он не мог вынести этого, замыслил мятеж и захватил власть над Антиохией. Так как турки непрерывно совершали грабительские набеги на окружающие земли и не оставляли Филарета в покое, он решил перейти к туркам и по их обычаю совершить обрезание. Его сын настоятельно отговаривал отца от этого неразумного шага, но его благие советы не были услышаны. Сын был очень огорчен. Он отправляется в путь и через восемь дней достигает Никеи, является к получившему тогда титул султана эмиру Сулейману, уговаривает его осадить Антиохию и побуждает вступить в войну с отцом. Сулейман согласился и, собираясь выступить против Антиохии, оставил Абуль-Касима охранять Никею, назначив его начальником над всеми начальниками. Сам же он, взяв с собой сына Филарета, за двенадцать ночей (ради скрытности передвижения он днем стоял на месте) прибыл в Антиохию и с ходу захватил город674.
      Как раз в это время Харатик675 тайком ограбил Синоп, ибо узнал, что там хранится много золота и денег из императорской сокровищницы. Между тем брат великого султана Тутуш, владыка Иерусалима, всей Месопотамии, Алеппо и территории, простирающейся до Багдада, сам претендовавший на Антиохию, увидел, что эмир Сулейман поднял мятеж и захватывает уже власть над Антиохией. Тогда он со всеми войсками расположился между Алеппо и Антиохией. Его отряды встретились с войском эмира Сулеймана, и разразилась большая битва. Когда бой перешел в рукопашную схватку, воины Сулеймана повернули назад и обратились в беспорядочное бегство. Сулейман вышел из боя, остановился, как ему казалось, в безопасном месте, бросил щит на землю и, опустившись, сел на него. Он, однако, не остался не замеченным своими соплеменниками. Несколько сатрапов подошли к нему и сказали, что посланы за ним его дядей Тутушем676. Сулейман же, предвидя грозившую опасность, отказался идти. Сатрапы продолжали настаивать, но Сулейман не мог один им сопротивляться и, вытащив из ножен меч, всадил его в живот и насквозь пронзил себя. Этот дурной человек умер дурной смертью677. Оставшиеся в живых воины эмира Сулеймана сразу же перешли к Тутушу.
      Когда великий султан узнал об этом, он, опасаясь возросшего могущества Тутуша, отправил Чауша678 к самодержцу с предложением породниться посредством брака и обещал в этом случае выселить турок из прибрежных земель, передать императору крепости и всеми силами ему помогать. Приняв посла и прочитав письмо султана, император ни словом не обмолвился о браке, но, видя, что Чауш - человек разумный, стал расспрашивать, откуда тот родом и кто его родители. Когда Чауш ответил, что по матери он ибериец679, а отец его - турок, император стал усиленно уговаривать его принять святое крещение. Чауш согласился и клятвенно заверил самодержца, что, приняв крещение, не вернется назад. Чауш имел письменный приказ султана: в том случае, если император будет склонен согласиться на заключение брака, изгнать из прибрежных городов всех сатрапов, показав им специальное султанское письмо. Воспользоваться им и убедил император Чауша; он посоветовал, предъявляя письмо султана, изгнать сатрапов, после чего вернуться в царственный город.
      Чауш с готовностью отправился прежде всего в Синоп, там он предъявил письмо султана Харатику и изгнал его из города, не дав унести с собой и обола императорских денег. При этом происходило следующее: выходя из Синопа, Харатик осквернил храм пречистой госпожи нашей богородицы и тут же, испуская пену, упал на землю, охваченный неким демоном, которого послало божественное провидение680; так, в состоянии безумия, и вышел он из города. Власть же над Синопом Чауш вручил Константину Далассину681, которого император послал туда с этой целью. Затем Чауш обошел также и другие города, предъявляя султанское письмо, изгонял сатрапов и передавал города сатрапам самодержца. После этого Чауш вернулся к императору, принял святое крещение, получил многочисленные дары и был назначен дукой Анхиала.
      10. Когда весть о самоубийстве эмира Сулеймана распространилась по всей Азии, каждый сатрап, охранявший город или городок, захватил и присвоил себе ту крепость, которую охранял. Ведь в то самое время, когда Сулейман, отправляясь к Антиохии, передал охрану Никеи Абуль-Касиму, он, как уже говорилось, доверил также прибрежные области, Каппадокию и всю Азию различным сатрапам, приказав каждому охранять свой удел и ждать его возвращения. Абуль-Касим, который был в то время архисатрапом Никеи, захватил город, где находился султаникий, уступил своему брату Пулхасу682 власть над каппадокийскими городами и пребывал в беззаботности, надеясь получить сан султана и считая его уже в своих руках. Человек ловкий и не боящийся опасности, он не желал удовлетворяться тем, что имел, но отправлял отряды, которые опустошали всю Вифинию и доходили до самой Пропонтиды.
      Самодержец со своей стороны, применяя прежнюю тактику, отражал набеги и в то же время склонял Абуль-Касима к заключению мирного договора. Видя, однако, что тот постоянно строит козни и откладывает заключение договора, Алексей решил выслать против него сильное войско. Он отправил к Никее со значительными силами Татикия (о нем уже неоднократно упоминалось в моем сочинении)683 и приказал ему с осторожностью вступать в бой с врагами, если встретит их вне города. Татикий выступил и, так как турки не появлялись вовсе, расположил войско в боевом порядке вблизи города. Турки же открыли ворота города, и отряд, насчитывающий двести всадников, неожиданно бросился на войско Татикия. Когда кельты (а их немало было в войске) увидели их, они с длинными копьями наперевес стремительно напали на турок, многих из них ранили, остальных загнали в крепость. После этого войско Татикия простояло в прежнем боевом порядке до захода солнца. Так как ни один турок больше не появлялся за воротами города, Татикий отступил к Василии684 и расположился лагерем в двенадцати стадиях от Никеи. Ночью явился к нему один крестьянин и сообщил о приближении пятидесятитысячного войска во главе с Борсуком685, которого послал новый султан Бэрк-Ярук686. Татикий получил сведения об этом также и из других источников; не имея сил сражаться с таким большим войском врага, он отказался от своих прежних замыслов и не захотел погубить свое войско в битве с гораздо более многочисленным и сильным врагом и предпочел сохранить его в целости. Затем он обратил свои мысли и взоры к царственному городу, куда решил вернуться через Никомидию.
      Абуль-Касим же, заметив со стен, что Татикий направился к Константинополю, вышел из города и последовал за Татикием с целью напасть на него, как только увидит, что тот расположился лагерем в каком-либо удобном месте. Он настиг Татикия в Пренете687, приблизился к нему и вступил в ожесточенную битву. Татикий быстро построил свои войска в боевой порядок и приказал кельтам первыми на конях напасть на варваров и начать схватку. Кельты с длинными копьями наперевес скачут во весь опор, как огонь, налетают на варваров, рассекают их фаланги и обращают в паническое бегство. Затем Татикий через Вифинию возвращается в царственный город.
      Однако Абуль-Касим никак не хотел успокоиться: его заветным желанием было овладеть скипетром Ромейского государства или во всяком случае получить власть над всеми приморскими областями и самими островами. С такими планами и явился он в Киос (это приморский город в Вифинии), где намеревался прежде всего снарядить пиратские корабли. Постройка кораблей двигалась к концу, и Абуль-Касим, как ему казалось, успешно приближался к своей цели. Но его приготовления не остались тайной для самодержца. Алексей сразу же снарядил имевшиеся у него диеры, триеры и остальные суда, назначил дукой Мануила Вутумита688 и отправил его против Абуль-Касима с приказом постараться сжечь недостроенные суда Абуль-Касима в том состоянии, в каком он их найдет. Кроме того, он по суше послал против Абуль-Касима Татикия с большим войском. Оба полководца выступили из города. Вскоре Абуль-Касим увидел уже подходящего с моря на большой скорости Вутумита и узнал о противнике, приближающемся по суше. Он решил, что занимаемая им местность, неровная и узкая, непригодная для боя, очень неудобная для действий лучников, не позволила бы им отражать кавалерийские атаки ромеев. Поэтому, желая расположить войско в более подходящем месте, он ушел оттуда и прибыл на место, которое одни называют Алики, другие Кипарисием689. Тем временем подошел с моря Вутумит и в мгновение ока сжег корабли Абуль-Касима.
      На следующий день по суше подошел и Татикий, который расположил войско в удобном месте и в течение целых пятнадцати дней, не переставая, с утра до вечера обстреливал войско Абуль-Касима или вступал с ним в сражение. Абуль-Касим вовсе не склонен был отступать, а, напротив, оказывал сильное сопротивление. Латинянам это надоело и, хотя условия местности им не благоприятствовали, стали докучать Татикию, чтобы он позволил им одним вступить в бой с турками. Татикий же, хотя это ему было не по душе, подчинился воле латинян, ибо видел, что к Абуль-Касиму ежедневно прибывают новые пополнения турок. Выстроив перед восходом солнца свои фаланги, он вступил в сражение с Абуль-Касимом. Многие турки были тогда убиты, многие взяты в плен, большинство же повернули назад, бросив на произвол судьбы снаряжение. Да и сам Абуль-Касим едва спасся, погнав своего коня к Никее. Воины Татикия с большой добычей возвратились в лагерь.
      Когда самодержец, великий ловец человеческих душ, способный смягчить и каменное сердце, узнал об этом, он составил письмо Абуль-Касиму690, в котором советовал последнему отказаться от своих пустых затей, не тратить зря сил, перейти на сторону императора и таким образом избавить себя от тяжких трудов, получить титулы и щедрые дары. Между тем Абуль-Касим узнал, что Борсук осадил находившиеся во владении некоторых сатрапов крепости и уже приближается к Никее с целью осадить город. Поэтому он, разгадав замысел императора и превратив, как говорят, необходимость в доблесть, смело принял его предложение о мире.
      Когда они заключили мирный договор, самодержец замыслил извлечь для себя и другую выгоду; не имея иной возможности добиться своей цели, он пригласил в царственный город Абуль-Касима, чтобы тот получил деньги, полностью насладился роскошной жизнью, а затем возвратился домой. Абуль-Касим согласился на это и явился в царственный город, где и пользовался императорским благоволением. Так как Никомидией (это центр вифинской метрополии) владели тогда турки - правители Никеи, император, желая их оттуда изгнать, решил, пока они с Абуль-Касимом изъявляют друг другу свои чувства, построить у моря другую крепость. И вот он погрузил все необходимые для строительства материалы на суда, посадил на них самих строителей и поручил сооружение крепости друнгарию флота Евстафию, которому открыл свой тайный замысел. Император приказал ему также, в случае если мимо будут проходить какие-нибудь турки, всеми способами выказать им свое благоволение, щедро снабдить всем необходимым и дать им понять, что крепость сооружается с ведома Абуль-Касима; затем Евстафий должен был отвести всю флотилию от берегов Вифинии, чтобы Абуль-Касим ничего не узнал о происходящем.
      В то же время Алексей ежедневно давал Абуль-Касиму деньги, постоянно приглашал его посещать бани, совершать верховые прогулки, ездить на охоту, а также осматривать портики вдоль улиц. Он заставлял возниц устраивать ради Абуль-Касима конные состязания в театре, который был в давние времена сооружен великим Константином691, и побуждал его ежедневно бывать там и наблюдать за испытанием коней. Алексей делал все это, чтобы выиграть время и дать возможность строителям соорудить крепость. Когда же строительство было окончено и Алексей достиг цели, он богато оделил Абуль-Касима, пожаловал ему достоинство севаста и, еще более упрочив договор, с почестями отправил его по морю.
      Абуль-Касиму сообщили о сооружении крепости, но он, хотя и был в душе уязвлен, тем не менее притворялся, что ни о чем не знает, и хранил полное молчание. Нечто подобное рассказывают и об Алкивиаде. И он таким же образом обманул лакедемонян, не соглашавшихся на восстановление разрушенных персами Афин. Приказав афинянам восстанавливать город, он отправился послом в Лакедемон, затягивая исполнение своей посольской миссии, выгадал время для строителей; и лакедемоняне узнали о восстановлении Афин уже после того, как обман совершился. Об этом великолепном обмане упоминает кое-где в своих речах и Пеаний692. Таков был замысел моего отца, еще более хитрый, чем у Алкивиада. Он ублажал варвара конными ристаниями и другими удовольствиями, со дня на день откладывал его отъезд, благодаря чему завершил строительство укрепления и отправил этого мужа из города лишь после того, как все было кончено693.
      11. Между тем Борсук, как и ожидали, подошел с большими силами и осадил Никею (как и говорил об этом в свое время Татикию явившийся к нему ночью крестьянин). В течение трех месяцев он непрерывно осаждал город. Жители Никеи и сам Абуль-Касим понимали всю тяжесть своего положения и, не будучи более в состоянии сопротивляться, отправили послов к императору с просьбой о помощи; при этом они сказали, что предпочитают именоваться рабами императора, чем сдаться Борсуку. Император сразу же отобрал лучших из имевшихся при нем воинов, дал им значки и обитые серебряными гвоздями скипетры694 и отправил на помощь Абуль-Касиму.
      Не для того чтобы помочь Абуль-Касиму, отправил самодержец войско; напротив, по его замыслу эта "помощь" должна была обратиться гибелью для Абуль-Касима. Ибо, в то время как два врага Ромейского государства боролись друг с другом, нужно было оказать помощь более слабому; не с целью увеличить его силы, а чтобы дать возможность отразить врага, и тогда Алексей получил бы город, который до того ему не принадлежал. Затем император, мало-помалу захватывая один за другим города, расширил бы пределы Ромейского государства, которые совсем сузились, особенно с тех пор как усилилось турецкое оружие. Ведь в свое время границами Ромейской державы были "столбы", которые обозначали наши пределы на Востоке и Западе. Западные назывались "Геракловыми"695, восточные же, находящиеся где-то у индийской границы, - "Дионисовыми"696. Трудно представить себе, как далеко вширь простиралось тогда владычество Ромейской империи: Египет, Мероя697, вся страна троглодитов698 и земли, расположенные рядом со знойной зоной; в другую же сторону - знаменитая Фула699 и жители северных стран, над головой которых находится Северный полюс700. Но в то время, о котором идет речь, восточную границу Ромейского владычества образовывал соседний Боспор, западную - Адрианополь. Однако император Алексей, можно сказать, обеими руками нанося удары по наседающим на него со всех сторон варварам, действовал из Византия как из центра и расширил территорию империи: западной границей он сделал Адриатическое море, восточной - Евфрат и Тигр701. И он вернул бы империи прежнее благоденствие, если бы его намерению не помешали постоянные войны и непрерывные труды и опасности (ведь самодержец постоянно подвергался грозным опасностям).
      Как я говорила с самого начала, Алексей, отправляя войско властителю Никеи Абуль-Касиму, имел целью не избавить его от опасности, а добыть победу для самого себя. Но судьба не благоприятствовала этому. Дела самодержца сложились следующим образом. Когда посланные им воины прибыли к городку, названному по имени кира Георгия702, турки немедленно открыли им ворота. Воины поднялись к зубцам стены, находящейся над восточными воротами, составили знамена и скипетры, сопровождая свои действия боевыми криками. Находившиеся за стеной были устрашены и, решив, что пришел сам самодержец, ушли оттуда. Тогда ромейское войско возвратилось в царственный город, ведь силы ромеев были недостаточны, для того чтобы встретить ожидаемое нашествие персов из внутренних областей Турецкого царства.
      12. Между тем султан, который ожидал возвращения Чауша, понял, что тот медлит, и узнал обо всех поступках последнего: о том, как Чауш хитростью изгнал Харатика из Синопа, принял святое крещение и, облеченный властью дуки Анхиала, был отправлен самодержцем на Запад. Это очень раздосадовало и огорчило султана. И вот он решает отправить Бузана с войском против Абуль-Касима и передать с ним для самодержца письмо относительно брачного союза. Это письмо содержало следующее: "Я слышал, о император, о твоих делах: о том, как ты, только приняв власть над империей, с самого начала был вовлечен в многочисленные войны, о том, что скифы стали готовиться выступить против тебя, когда ты не успел еще утихомирить латинян, о том, что эмир Абуль-Касим нарушил твой договор с Сулейманом и опустошает всю Азию до самого Дамалиса. Если же ты желаешь, чтобы Абуль-Касим был изгнан из этих областей и чтобы Азия и Антиохия перешли под твою власть, отправь ко мне свою дочь в невесты моему старшему сыну703. Если ты это сделаешь, то в будущем не встретишь на своем пути никаких препятствий; благодаря мне с помощью войск, которые я тебе отправлю, ты легко добьешься своих целей не только на Востоке, но и в Иллирике и на всем Западе, и никто впредь не осмелится выступить против тебя". Это о персидском султане.
      Бузан, дойдя до Никеи, делал неоднократные попытки захватить город, но, несмотря на все свои поползновения, не достиг цели из-за мужественного сопротивления Абуль-Касима. Тогда, попросив помощь у императора и получив ее, он пожелал овладеть другими городами и городками и, отойдя от Никеи, разбил лагерь у Лампи (это река у Лопадия)704. После его ухода Абуль-Касим навьючил на пятнадцать мулов столько золота, сколько могли унести животные, и отправился к персидскому султану, намереваясь принести ему этот дар, дабы не лишиться власти. Он застает султана около Спахи, где он стоял лагерем. А так как султан не удостоил его даже взгляда, Абуль-Касиму пришлось прибегнуть к помощи посредников. Когда последние стали слишком докучать султану, он сказал: "Я уже доверил власть эмиру Бузану и не хочу ее отнимать. Поэтому пусть Абуль-Касим отправляется к нему, отдаст деньги и выскажет все, что пожелает. Воля Бузана будет и моим решением".
      Долгое время провел у султана Абуль-Касим, но, несмотря на все старания, ничего не добился. Затем он направился к Бузану, но встретил по дороге двадцать отборных сатрапов, которых послал против него Бузан (ведь от последнего не укрылся уход Абуль-Касима из Никеи). Сатрапы схватили; его, набросили ему на шею сделанную из тетивы петлю и задушили. Впрочем, по моему мнению, приказ поступить таким образом с Абуль-Касимом исходил не от Бузана, а от султана. Вот что хотела я рассказать об Абуль-Касиме.
      Император прочел письмо султана, но не пожелал принять во внимание его предложение. А как же могло быть иначе? Ведь императорская дочь, которую этот варвар просил в письме обручить со своим старшим сыном, была бы, судя по всему, несчастной, если бы ей пришлось отправиться в Персию и принять участие в управлении царством, более злополучным, чем любая нищета. Но бог не допустил этого, да и сам император не позволил бы такому случиться, даже если бы оказался в самом тяжелом положении. Он сразу же, как только впервые услышал содержание письма, высмеял притязания варвара и сказал вполголоса: "Бес вселился ему в голову". Так отнесся самодержец к этому браку. Тем не менее, решив вскружить султану голову пустыми надеждами, он пригласил к себе Куртикия и еще троих мужей и отправил их в качестве послов705. Он снабдил их письмом, в котором заявлял, что рад миру и склоняется к предложению султана; в то же время Алексей со своей стороны выставил некоторые другие требования, для исполнения которых нужно было время. Отправленные из Византии послы, не успев еще достичь Хорасана706, узнали об убийстве султана и повернули назад.
      Дело в том, что брата султана, Тутуша, после того как он убил эмира Сулеймана и своего зятя, шедшего на него войной из Аравии, обуяла гордыня; узнав, что султан уже вошел в мирные переговоры с самодержцем, он замыслил убийство брата. И лот он призвал к себе двенадцать кровожадных хасиев707, как они называются на персидском языке, сразу же отправил их в качестве послов к султану, посоветовав следующим образом убить брата: "Идите, - сказал он, - и прежде всего возвестите, что вам нужно сообщить султану нечто секретное; когда же вам позволят войти, приблизьтесь тотчас же к моему брату, как будто желая сказать ему что-то на ухо, и растерзайте его". Послы, или, вернее, убийцы, с готовностью отправились убить султана, как будто их посылали на обед или на пир. Они застали султана пьяным и, пользуясь полной свободой (стража стояла далеко), выхватили из-под полы мечи и сразу же растерзали несчастного. Ведь хасии радуются крови и почитают за наслаждение вогнать меч в человеческое тело. Впрочем, если в этот момент кто-нибудь, напав на них, вспорет им живот, то такую смерть они сочтут для себя честью. Свое кровавое ремесло они принимают и передают как отцовское наследство. Никто из них не возвратился к Тутушу, ибо своими жизнями пришлось им расплатиться за содеянное убийство708.
      Бузан узнал об этом событии и со всеми своими силами вернулся в Хорасан. Когда он приближался к Хорасану, его встретив брат убитого - Тутуш. Сразу же завязывается рукопашная битва, в которой оба войска сражаются с одинаковым упорством и ни одно не уступает победу другому. Но когда пал получивший смертельную рану Бузан, который храбро сражался и приводил в замешательство целые фаланги, все его воины стали искать спасения в бегстве и рассеялись кто куда709. Тутуш победителем вернулся в Хорасан как облеченный уже саном султана. Но опасность нависла над его головой. Сын убитого султана Тапара710 Бэрк-Ярук встретился с ним и, по словам поэта, "радостью вспыхнул, как лев, на добычу нежданно набредший"711. Всей своей мощью и силой напал он на войско Тутуша, прорвал его строй, обратил в паническое бегство воинов и стад преследовать бегущих. Был в этом бою убит и сам Тутуш, как Новат712, обуянный гордыней.
      Когда к султану Хорасана, как я уже рассказывала, отправился с деньгами Абуль-Касим, брат последнего Пулхас подошел к Никее и овладел городом. Услышав об этом, самодержец пообещал Пулхасу щедрые дары, если он только уйдет из Никеи и передаст ему город. Пулхас хотел этого, но тянул время и обращал свои взоры к Абуль-Касиму; он отправлял императору послание за посланием, поддерживая в нем надежду, на самом же деле ожидал возвращения брата.
      В это время произошли следующие события. Убитый хасиями султан Хорасана в свое время взял в плен двух сыновей великого султана. После смерти султана они бежали из Хорасана и вскоре явились в Никею. Увидев братьев, жители Никеи встретили их с радостью. Пулхас с готовностью передал им Никею, как перешедшее от отца наследство. Старший из них, по имени Килич-Арслан713, был избран султаном. Он вызвал в Никею жен и детей тех воинов, которые в то время там находились, поселил их в городе и вновь сделал Никею резиденцией султанов. Распорядившись таким образом относительно Никеи, он сместил Пулхаса, подчинил всех никейских сатрапов архисатрапу Мухамеду714 и, оставив последнего в городе, выступил по направлению к Мелитине.
      13. Это я хотела рассказать о султанах. Между тем архисатрап Илхан715 занял со своими войсками Аполлонию и Кизик (это два прибрежных города) и стал опустошать всю приморскую территорию. Когда самодержец узнал об этом, он снарядил значительное число имевшихся в его распоряжении небольших судов (флот тогда еще не был готов), погрузил на них храбрых воинов и гелеполы; командование ими поручил Александру Евфорвину716 - человеку знатного рода и знаменитому своим мужеством, которого отправил против Илхана. Подойдя к Аполлонии, Александр сразу же осадил город. Через шесть дней в результате непрекращающегося даже по ночам штурма Александр овладел внешним кругом крепостных стен, который обычно называют "эксополом". Но Илхан упорно оборонял акрополь, надеясь, что к нему подойдет подкрепление извне.
      Когда Александр увидел, что на помощь Илхану идет сильная варварская армия и что его силы не составляют и малой части приближающегося войска, он предпочел отказаться от победы, но сохранить живыми своих воинов. Видя насколько трудным стало его положение и понимая, что не осталось средств спастись, он решил направиться к морю; намереваясь плыть к нему по реке, он вместе с воинами взошел на свои корабли. Однако Илхан, разгадав намерение Александра, прибыл раньше него, овладел выходом из озера и мостом на реке в том месте, где в давние времена святая Елена соорудила храм в честь великого Константина, чье имя с тех пор и поныне носит этот мост717. У выхода из озера и на самом мосту он поставил с обеих сторон весьма воинственных мужей, которым приказал поджидать в засаде прихода кораблей. Когда все воины Александра на уже упомянутых мною небольших судах718 выходили из озера, они попали в ловушку Илхана. Видя постигшую их беду, они в полной растерянности пристали к берегу и высадились на сушу. К ним подошли турки, и разразилась большая битва. Многие отборные воины были взяты в плен, а многие попали в водовороты и были увлечены потоком.
      Узнав об этом, император не смог вынести поражения и послал против турок по суше сильное войско под командованием Опоса. Последний подошел к Кизику и с первого же натиска овладел городом. Затем Опос выделил из своих отрядов около трехсот бесстрашных и опытных в осаде крепостей воинов и отправил их против Пиманина. Они с ходу овладели городом, одних его жителей убили, других отослали в плен к Опосу, который немедленно отправил пленников императору. Сам же Опос прибыл оттуда к Аполлонии и начал упорную осаду города. Илхан, не будучи в состоянии бороться с ним, добровольно сдает город, а сам со своими кровными родственниками переходит на сторону императора, от которого получает многочисленные дары, в том числе и самый великий из них: я имею в виду святое крещение. Некоторые не пожелали следовать за Опосом, например, Скалиарий719 и возведенный позднее в сан иперперилампра720 ... (они принадлежали к числу знатных архисатрапов). Узнав, однако, о благоволении и щедрых дарах, с которыми самодержец встретил Илхана, они также явились к Алексею и получили все, чего пожелали721.
      Ведь император был истинно святым человеком; как в отношении своей добродетели, так и речи, он был, можно сказать, высшим жрецом всяческого благочестия. Он был выдающимся учителем нашей догмы, обладал рвением и речью апостола и хотел обратить в нашу веру не только кочевников-скифов, но и всю Персию, а также варваров, которые населяют Египет и Ливию и справляют таинства Магомета.
      14. Однако достаточно об этом. Я желаю рассказать о нападении на Ромейскую державу, которое было страшнее и грандиознее предыдущего, и возвращаю свой рассказ к началу722, ибо вражеские нашествия, подобно морским волнам, следовали одно за другим. Одно из скифских племен723, которое подвергалось постоянным грабежам со стороны савроматов724, снялось со своих мест и спустилось к Данувию. Скифам нужно было заключить договор с жившими по Данувию племенами, и они с общего согласия вступили в переговоры с их вождями: Татушем, по прозвищу Хали725, Сеславом и Сацой726 (нужно упомянуть имена этих предводителей, хотя они и оскверняют мою историю). Первый из них владел Дристрой, остальные - Вичиной727 и другими городами. Заключив с ними договор, скифы свободно переправились через Данувий, стали грабить соседние земли и захватили несколько городков. В дальнейшем, немного утихомирившись, они стали возделывать землю, сеять просо и пшеницу.
      Между тем манихей Травл со своими товарищами и теми единомышленниками, которые захватили городок на холме Белятово и о которых я раньше рассказывала подробнее728, узнав о действиях скифов, произвели на свет то, что давно вынашивали в себе: они заняли крутые дороги и теснины, пригласили к себе скифов и стали грабить территорию Ромейского государства. Ведь манихеи по своей природе весьма воинственны и, как псы, постоянно жаждут упиться человечьей кровью.
      Получив об этом известие, император Алексей приказал взять войско и выступить против скифов доместику Запада Бакуриани, которого он знал как человека, вполне способного руководить войском, строить его в фаланги и весьма искусного в боевых маневрах. Вместе с ним должен был отправиться Врана, также человек весьма воинственный. Бакуриани подошел к скифам тогда, когда они, пройдя через теснины, расположились лагерем у Белятово. Видя многочисленность врага, он воздержался от битвы, считая, что лучше в настоящее время без боя сохранить в целости свое войско, чем потерпеть поражение в бою со скифами и понести большие потери. Однако это решение не понравилось отважному и дерзкому Вране. Доместик, дабы на него не пало подозрение, что он из трусости откладывает битву, уступил настояниям Враны, приказал всем воинам вооружиться, построил их в боевые порядки, взял на себя командование центром фаланги и выступил против скифов. Так как ромейское войско не составляло и малой части вражеских сил, все воины пришли в ужас от одного вида противника. Тем не менее они напали на скифов; в сражении многие из них были убиты, пал и получивший смертельную рану Врана. Доместик яростно сражался, с силой набрасывался на врага, но ударился о дуб и тотчас же испустил дух.
      Узнав об этом, самодержец стал оплакивать павших: каждого в отдельности и всех вместе. Более всего горевал он, проливая потоки слез, о смерти доместика, ведь Алексей горячо любил этого человека, еще до того как стал императором. И тем не менее Алексей не пал духом от поражения: он призвал к себе Татикия, снабдил его большой суммой денег и отправил в Адрианополь с приказом заплатить воинам годовое жалованье и собрать отовсюду военные силы, чтобы, таким образом, вновь сколотить сильное войско. Умбертопулу же он приказал оставить в Кизике сильный гарнизон и с одними кельтами немедленно явиться к Татикию.
      Татикий, увидев латинян вместе с Умбертопулом, воспрянул духом и, так как ему и самому удалось собрать сильное войско, тотчас выступил против скифов. Подойдя к окрестностям Филиппополя, он располагается лагерем на берегу реки, которая протекает у Блисна729. Когда же Татикий увидел скифов, возвращающихся из набега с большой добычей и многочисленными пленниками, он, не успев еще сгрузить в лагере снаряжение, выделил из своего войска сильный отряд и послал его против скифов. Затем он вооружился сам, приказал облачиться в доспехи всем своим воинам, построил фаланги и выступил вслед за посланным отрядом. Заметив, что скифы с добычей и пленниками соединились с остальным скифским войском на берегу Гебра730, Татикий разделил свое войско на две части, приказал на обоих флангах поднять боевой клич и с воинственными возгласами и громкими криками напал на варваров. В завязавшейся жестокой битве большинство скифов было убито, но многие рассеялись в разные стороны и спаслись. Забрав всю добычу, Татикий победителем вступил в Филиппополь.
      Расположив там все войско, он стал раздумывать, с какой стороны и каким образом следует ему вновь напасть на варваров. Зная, что их силы неисчислимы, Татикий разослал во все стороны наблюдателей, чтобы от них постоянно получать сведения о скифах. Возвратившись назад, наблюдатели сообщили, что великое множество варваров находится у Белятово и опустошает окрестности. Татикий ожидал прихода скифов, но, не имея достаточно сил, чтобы противостоять такой массе врагов, находился в полном смятении чувств и не знал, что предпринять. Тем не менее он оттачивая свое оружие и вдохновлял войско к битве. Между тем к Татикию явился некто, кто сообщил о приближении варваров, утверждая, что они находятся уже недалеко.
      Татикий сразу же взял оружие, вооружил все войско, немедленно переправился через Гебр, расположил по отрядам фаланги, выстроил их для битвы и сам принял командование центром боевого строя. Варвары со своей стороны тоже выстроились в принятый у скифов боевой порядок и установили свои войска для сражения; они, казалось, искали битвы и как бы вызывали на бой противника. Однако оба войска пребывали в страхе и оттягивали схватку: ромеев смущало численное превосходство скифов, скифы же с опаской посматривали на одетых в латы ромеев, на их знамена и сверкающие как звезды доспехи731. Только дерзкие и отважные латиняне желали первыми вступить в бой и точили на врагов свои зубы и оружие. Однако их сдерживал Татикий, человек уравновешенный, обладавший даром предвидеть события. Оба войска стояли на месте, каждое выжидало, когда другое придет в движение, и ни один воин ни с той, ни с другой стороны не осмеливался выехать на середину. Когда солнце уже клонилось к закату, оба полководца вернулись в свои лагеря. То же самое повторялось два следующих дня: полководцы готовились к бою, ежедневно выстраивали боевые порядки, но ни один не осмеливался вступить в бой. На третье утро скифы отступили. Когда Татикий узнал об этом, он сразу же погнался за скифами, как говорится, "пеший за лидийской колесницей"732. Скифы, однако, успели до него пройти через Сидиру733 (это название одной долины), а Татикий, не застав их там, со всем своим войском вернулся в Адрианополь. Он оставил там кельтов, велел воинам отправляться по домам, а сам с частью войска вернулся в столицу.


КНИГА VII

      С наступлением весны главный военачальник скифского войска Челгу прошел через расположенную по Данувию долину (он вел за собой примерно восьмидесятитысячное смешанное войско, состоявшее из савроматов, скифов и немалого числа дакских воинов, вождем которых был Соломон734), и принялся опустошать города. Челгу подошел к самому Хариополю, захватил там большую добычу и явился в место под названием Скотин735. Когда об этом узнали Николай Маврокатакалон и Вебециот, получивший это имя от названия своей родины736, они вместе со своими войсками прибыли в Памфил737. Видя, что поселяне - жители прилежащих областей, гонимые сильным страхом, собираются в городах и крепостях, оба полководца вышли из Памфила и прибыли вместе со всем войском в городок под названием Кули738. За ними двинулись скифы; поняв, куда "метит" ромейское войско739 (это выражение принято у солдат), они, можно сказать, пошли по его следам.
      С наступлением дня Челгу, намереваясь вступить в битву с Маврокатакалоном, построил свое войско. Маврокатакалон же, желая осмотреть варварское войско, вместе с несколькими военачальниками поднялся на гребень возвышающегося над равниной холма. Видя множество варваров, он, хотя и страстно желал боя, решил повременить со сражением, ибо сознавал, что ромейское войско не составляет и малой части варварских сил. Вернувшись назад, Маврокатакалон вместе с командирами войска и самим Иоаннаки740 стал раздумывать, следует ли им нападать на скифов. Все военачальники побуждали Маврокатакалона начать бой. Он и сам был склонен к такому решению и поэтому, разделив войско на три части, приказал поднять боевой клич и завязал сражение с варварами. Много скифов было ранено, не меньше убито. Сам Челгу, мужественно сражавшийся и приводивший в замешательство целые фаланги, получил смертельную рану и испустил дух. Большинство же скифов во время отступления попадали в реку, которая протекает между Скотином и Кули, и, давя друг друга, утонули.
      Одержав блестящую победу над скифами, военачальники императора вернулись в столицу. Они получили от Алексея дары и титулы в соответствии со своими заслугами и отправились назад вместе с братом самодержца Адрианом Комниным, который был тогда назначен великим доместиком Запада.
      2. Изгнанные, таким образом, из областей Македонии и Филиппополя, скифы вновь вернулись на берега Истра, обосновались там и принялись грабить нашу землю с такой свободой, как если бы она была их собственностью. Это стало известно императору. Он не мог стерпеть, чтобы скифы жили в ромейских пределах, и к тому же опасался, как бы они вновь не проникли через теснины741 и не нанесли нам еще большего ущерба, чем раньше. Поэтому, хорошо вооружив войско, Алексей прибывает в Адрианополь742, а оттуда выступает к Лардею743, который расположен между Диамболем и Голоей744. Назначив командующим Георгия Евфорвина, он морем направляет его в Дристру. Самодержец же задержался в Лардее на сорок дней, в течение которых отовсюду собирал войско. Набрав значительную армию, он стал раздумывать, не следует ли ему пройти через теснины и вступить в бой со скифами. "Нельзя, - говорил Алексей, - давать скифам передышки". Император рассудил совершенно правильно и принял во внимание обычай варваров: ведь скифские набеги, в какое время года они бы ни начались, не прекращались в следующем и, случаясь, например, летом, не кончались осенью или даже зимой. Это бедствие не было ограничено кругом одного года745, в течение нескольких лет скифские набеги приводили в волнение Ромейское государство, я же упомянула лишь о некоторых из них. В рядах скифов не было раскола, несмотря на то, что император неоднократно пытался тем или иным способом привлечь их на свою сторону. Ни один скиф тайно не перешел к императору; настолько непреклонны были они в то время.
      Никифор Вриенний и Григорий Маврокатакалон746 (последнего император за сорок тысяч выкупил из скифского плена) никоим образом не соглашались на войну со скифами в Паристрии. Напротив, Георгий Палеолог, Николай Маврокатакалон и другие цветущие юноши настоятельно побуждали императора пройти через Гем747 и сразиться со скифами в Паристрии. С ними заодно были и два сына самодержца Диогена: Никифор и Лев, которые родились и Порфире, уже после того как их отец вступил на престол, и потому были прозваны "порфирородными". Порфира - это здание императорского дворца, четырехугольное с пирамидальной крышей; выходит оно к морю у пристани, в том месте, где находятся каменные быки и львы748; пол его выложен мрамором, стены облицованы драгоценным камнем - не обычным и широко распространенным, а таким, какой прежние императоры привозили из Рима. Камень этот почти весь пурпурного цвета и по всей поверхности, как песчинками, усеян белыми крапинками. Благодаря ему, думается мне, и назвали наши предки это здание Порфирой.

      Но возвращаюсь к своему рассказу. Когда труба громкими звуками уже побуждала всех выступить против скифов по дороге через Гем, Вриенний, который всеми силами безуспешно старался отвратить самодержца от этого предприятия, сказал ему наставительно: "Знай, император, если ты перейдешь через Гем, то узнаешь, чьи кони резвей". Его спросили, что означают эти слова, и он пояснил: "Когда все обратятся в бегство". Хотя этому мужу за его мятеж и выкололи глаза, тем не менее его по праву признавали весьма искусным стратегом и умелым полководцем. Тех, кто желает подробнее узнать о том, как этот упомянутый нами Вриенний из-за своего мятежа или бунта против самодержца Вотаниата был лишен глаз и как его, когда он был еще зрячим, захватил Алексей Комнин, в то время доместик западных и восточных войск, и передал Борилу, я отсылаю к великому кесарю749. Ведь кесарь, ставший зятем Алексея уже после того, как этот последний взял в свои руки скипетр Ромейского государства, приходился сыном750 Вриеннию.
      Дойдя до этого места своей истории, я испытываю душевное смятение и преисполняюсь скорбью. Ведь кесарь обладал мудрым умом и проявлял необычайную рассудительность в речах. Сила, быстрота, телесная красота - все прекрасные качества души и тела сочетались в нем и украшали собой этого мужа. Только одного такого, во всех отношениях выдающегося человека произвела природа и создал бог. Как Гомер воспел Ахилла среди ахейцев, так можно было бы воздать хвалу и моему кесарю, блиставшему среди рожденных под солнцем людей. Будучи выдающимся знатоком военного деда, кесарь не пренебрегал науками: он читал все книги, погружался в изучение всех областей знания и почерпнул оттуда немало мудрости как нашей, так и не нашей751. Позднее он и сам обратился к сочинительству и по приказу госпожи моей матери (я говорю об императрице Ирине) набросал достойное упоминания и чтения произведение, где изложил историю деяний моего отца, совершенных прежде, чем он взял в свои руки бразды правления. В этой книге он подробно повествует о Вриеннии, правдиво рассказывает о несчастьях своего отца и описывает подвиги свекра; он не допускает никакой лжи в рассказах о них, хотя одному был близок по свойству, другому - по крови. Об этом я упоминала в предыдущих главах своей истории.
      Скифы заметили, что Георгий Евфорвин с большим войском и флотом движется против них по Истру. Эта река стекает с западных гор, проходит через водопады и пятью устьями впадает в Эвксинский Понт. Большая и многоводная, она протекает по обширной равнине и повсюду судоходна: по ней плавают самые большие груженые суда. У этой реки: не одно название: в верховьях, у истоков, она именуется Данувием, в низовьях, у устьев, принимает название Истр. И вот со скифской стороны увидели, что по реке плывет Георгий Евфорвин, и узнали о приближении самодержца с большим войском по суше. Сочтя невозможным сражаться одновременно против того и другого врага, скифы стали искать способ избежать грозящей им опасности. Они отправляют с посольством сто пятьдесят человек, которые должны были предложить Алексею мир, вместе с тем в своей речи пригрозить ему и, если самодержцу будет угодно согласиться на их просьбы, пообещать по первому требованию явиться к нему на помощь с тридцатью тысячами всадников. Однако самодержец разгадал обман скифов. Он понял, что делают они это предложение лишь с целью избежать нависшей угрозы и, как только окажутся в безопасности, сразу же разожгут из искры ненависти большой пожар. Поэтому император не принял предложения скифов.
      Во время беседы с послами к самодержцу подошел один из писцов - некий Николай - и на ухо шепнул ему: "Сегодня, император, жди солнечного затмения". Император сомневался, но Николай клятвенно заверил, что не лжет. Тогда самодержец со своей обычной сообразительностью обратился к скифам со словами: "Пусть бог нам будет судьей; если сегодня на небе появится какое-нибудь знаменье, да будет оно для вас знаком, что я по справедливости отвергаю ваше весьма подозрительное предложение; значит, ваши фалангархи просят о мире без серьезных намерений. Если же знамения не будет, то это послужит доказательством ошибочности моей догадки". Не прошло и двух часов, как солнечный свет затмился и весь диск, закрытый луной, стал невидим752. Скифы были поражены; самодержец передал их Льву Никериту (это евнух, с детства воспитанный среди воинов, человек весьма уважаемый) с приказом под усиленной охраной доставить их в царственный город. Никерит с большой охотой отправился в Константинополь.
      Но варвары только и мечтали об освобождении: по прибытии в Малую Никею753 убили ночью стражей, которые небрежно стерегли их, и извилистыми тропами вернулись к тем, кто их отправил с посольством. Никерит, которому еще с тремя воинами едва удалось спастись, прибыл к самодержцу в Голою.
      3. Когда император узнал о случившемся, он стал опасаться, как бы эти послы не подняли всю скифскую армию и не напали на него. Он не нуждался, как некогда Атрид Агамемнон, в сне, который побудил бы его к битве754, - напротив, Алексей сам горячо стремился к сражению и, пройдя с отрядами через Сидиру, разбил лагерь у Вичины (это - река, стекающая с соседних гор755). В тот день многие воины, отправившись для добычи провианта, отошли на большое расстояние от лагеря и были убиты или взяты в плен. Утром самодержец быстро прибывает в Плиску, а оттуда поднимается на холм, называемый "Симеоновым"756 (местные жители зовут его также "Скифским булевтерием"). И вновь воины, которые в поисках провианта удалились на большое расстояние от лагеря, попали в беду.
      На следующий день император подошел к реке, протекающей вблизи Дристры, примерно в двадцати четырех стадиях от нее, сложил снаряжение и расположился лагерем. Но скифы неожиданно напали с другой стороны на императорский стан, убили большое число легковооруженных воинов и захватили в плен многих мужественно сражавшихся манихеев. Во время нападения в войске поднялась большая паника, и беспорядочно бегущие всадники обрушили императорскую палатку. Недоброжелателям самодержца это показалось дурным предзнаменованием. Однако император силами одного из отрядов своего войска отогнал подальше от палатки напавших на него варваров, дабы они вторично не подняли паники в его лагере, затем тотчас же сел на коня, успокоил волнение и в полном порядке выступил с войском по дороге на Дристру (это самый знаменитый среди приистрийских городов), чтобы атаковать город с помощью гелепол.
      Принявшись за дело, император окружил город, разрушил с одной стороны стену и со всем войском вступил в Дристру. Два акрополя упомянутого города находились в руках родственников Татуша, сам же он еще раньше покинул Дристру, чтобы заручиться поддержкой куманов и вместе с ними вернуться на помощь скифам. Уходя, он сказал на прощанье своим людям: "Мне точно известно, что император намеревается осадить крепость. Когда он появится на равнине, займите до него самый высокий и удобный холм и разбейте там лагерь. Тогда самодержец не сможет спокойно осаждать крепость: он будет беспокоиться за свой тыл и бояться вас. А вы непрерывно, ежедневно и еженощно высылайте против него воинов".
      Самодержец сообразил, что ему нужно делать, оставил осаду акрополей, отошел оттуда, расположился лагерем у речки, протекающей вблизи Истра, и стал раздумывать, следует ли ему напасть на скифов. Палеолог и Григорий Маврокатакалон стояли за то, чтобы отложить битву с печенегами, и советовали силой овладеть Большой Преславой. "Скифы, - говорили они, - увидят, что мы при оружии и движемся в таком порядке, и не отважатся вступить с нами в битву. Если же всадники осмелятся на бой без повозок757, то, как вы хорошо знаете, они потерпят поражение и у нас на будущее будет прекрасно защищенное укрепление - Большая Преслава".
      Преслава758 - это знаменитый город, расположенный на Истре; некогда он носил не такое варварское имя, а назывался по-эллински Мегалополем и был таковым не только по названию. Но с тех пор как болгарский царь Мокр759, его потомки и, наконец, последний представитель болгарской династии (как у иудеев Седекия760) Самуил761 стали совершать набеги на западные земли, этот город приобрел двойное имя: к сохранившемуся греческому названию "большой"762 добавилось славянское слово, и он стал повсюду называться "Большая Преслава". "Из такого убежища, - говорили сторонники Маврокатакалона, - мы ежедневно будем обстреливать скифов из луков, будем непрерывно наносить им ущерб и не позволим врагам выходить из лагеря ни за провизией, ни за другими необходимыми припасами".
      В то время как произносились такие речи, сыновья Диогена Никифор и Лев (они были молоды и еще не испытали горечи поражения) сошли с коней, разнуздали их, прогнали ударами в просо и сказали: "Ничего не опасайся, император, мы сами обнажим акинаки и растерзаем скифов". Император, человек отважный, предпочитавший всегда первым вступить в бой, не принял во внимание доводов тех, кто пытался отговорить его. Поручив Георгию Куцомиту позаботиться об императорской палатке и обо всем снаряжении, он отправил его в Ветрин763, а войску приказал не зажигать в тот вечер светильников и вообще никаких огней, держать коней оседланными и бодрствовать до восхода солнца. Наутро Алексей выступил из лагеря, разделив войско, построил боевым строем фаланги, объехал и осмотрел армию. Затем он занял место в центре строя, где находились близкие ему по крови и свойству: брат Алексея Адриан, командовавший тогда латинянами, и другие благородные мужи. Левым флангом командовал кесарь Никифор Мелиссин - муж сестры Алексея; правым предводительствовали Кастамонит и Татикий; союзниками - савроматы Уза и Караца. Император выделил шесть воинов, которым поручил охрану своей особы и приказал следить за ним и ни на кого больше не обращать никакого внимания; это были двое сыновей Романа Диогена, имевший давний боевой опыт Николай Маврокатакалон, Иоаннаки, предводитель варягов Намбит и Гул, находившийся еще в услужении у отца Алексея.
      Скифы тоже встали в боевые порядки - ведь они обладают врожденным искусством воевать и строить ряды, - устроили засады, по всем правилам тактики "связали" свои ряды764, как башнями огородили свое войско крытыми повозками, а затем поотрядно двинулись на самодержца и стали издали метать стрелы в наших воинов. Тогда самодержец, построив войско применительно к порядку наступающих отрядов, распорядился, чтобы гоплиты не выходили вперед и не нарушали сомкнутого строя до тех пор, пока скифы не окажутся на расстоянии, удобном для рукопашного боя, а подождали бы того момента, когда пространство между двумя движущимися друг на друга войсками сократится до "уздечки"765, и лишь затем разом бросились на врагов.
      Во время этих приготовлений вдалеке показались скифы, двигавшиеся со своими крытыми повозками, женами и детьми. Разразилась битва, длившаяся с утра до вечера; произошла большая резня, в результате которой с той и с другой стороны пало немало воинов. Пал в тот же день и получивший смертельную рану сын Диогена Лев, ибо, налетев на скифов, он дальше, чем следует, позволил себя увлечь к их повозкам. Брат императора Адриан, которому было доверено командование латинянами, увидев, сколь неудержим скифский натиск, во весь опор бросился к скифским повозкам и после мужественной схватки вернулся назад в сопровождении лишь семи воинов, остальные были либо убиты, либо взяты в плен скифами. Победа еще не склонялась ни на ту, ни на другую сторону, и оба войска продолжали упорно сражаться, когда вдали показались скифские лохаги766 во главе тридцатишеститысячного войска; ромеи, не имея сил сопротивляться столь многочисленному врагу, повернули назад.
      Тогда император вышел из рядов войска и остановился; в одной руке у него был меч, в другой он, как знамя, держал омофор богородицы767. Он стоял, окруженный двадцатью мужественными всадниками, среди которых находились Никифор - сын Диогена, протостратор Михаил Дука - брат Августы, а также ближайшие слуги. К Алексею подбежали три пеших скифа, двое схватили с обеих сторон за узду коня, а третий уцепился за правую ногу императора. Алексей тотчас отрубил руку одному из скифов, на другого замахнулся акинаком и грозным криком обратил его в бегство; скифа же, который держался за его ногу, он ударил по шлему. Не со всей силы, не со всего размаха ударил Алексей, император опасался, как бы меч не отскочил в сторону и не поразил его самого в ногу или коня его; не хотел император стать легкой добычей для врагов. Поэтому он, с большой осторожностью двигая рукой, быстро наносит скифу второй удар. Ведь Алексей в своих действиях, словах и движениях руководствовался разумом, не поддавался гневу и не позволял увлечь себя никакой страсти. Император еще первым ударом сшиб шлем со скифа, и теперь меч поразил обнаженную голову врага. Скиф, не издав ни звука, упал на землю. Протостратор же, видя беспорядочное бегство ромейских отрядов (фаланги были уже прорваны, и все воины в панике бежали), говорит: "Зачем, император, ты еще здесь задерживаешься? Зачем ты рискуешь жизнью и пренебрегаешь спасением?" Алексей ответил: "Лучше умереть в мужественном бою, чем сохранить жизнь ценой позора". На что протостратор: "Если бы это сказал обыкновенный человек, честь ему и хвала. Но ты - император, и твоя смерть - несчастье для всего мира. Почему не изберешь ты для себя лучшую участь? Ведь спасшись, ты снова вступишь в бой и добьешься победы".
      Самодержец, видя нависшую над его головой опасность (скифы дерзко наступали на него), отказался от всяких благих надежд и сказал: "Настало время и нам с божьей помощью позаботиться о спасении. Мы, однако, не пойдем той же дорогой, что и беглецы, иначе встретим врагов, когда они будут возвращаться после погони за нашими воинами. Но, - тут император указал рукой на скифов, которые стояли на краю строя, - набросимся на них так, как будто бы, только что родившись, собираемся тут же умереть. С божьей помощью мы проберемся в тыл скифского строя и двинемся по другой дороге". Произнеся эти слова и ободрив своих людей, он сам как огонь налетает на скифов и ударяет первого встретившегося ему воина. Тот тотчас вывалился из седла. Прорвав таким образом сомкнутый скифский строй, император со спутниками вышел в тыл скифам. Так действовал император. С протостратором же случилось следующее: его конь, поскользнувшись, упал, и он сам рухнул на землю. Один из его слуг немедленно отдал ему своего коня. Протостратор догнал самодержца и уже не отступал от него ни на шаг - так он любил Алексея.
      В этой невообразимой сумятице, когда одни бежали, другие преследовали, скифский отряд вновь нагоняет императора. Мгновенно обернувшись, Алексей ударил преследующего его скифа и убил, как утверждали очевидцы, не только его, но и нескольких других врагов. Один скиф, подъехав со спины к Никифору Диогену, собрался было уже нанести удар. Увидев это, самодержец крикнул Диогену: "Посмотри назад, Никифор!". Поспешно обернувшись, Никифор ударил скифа в лицо. Император рассказывал (я сама слышала), что ему никогда не приходилось видеть в человеке столько стремительности и ловкости. "Если бы в тот день, - говорил он также, - я не держал в руках знамени, то убил бы скифов больше, чем растет волос на моей голове". И это не было пустым бахвальством, ибо скромность Алексея не знала предела. Ход беседы и существо дела вынуждали отца иногда в кругу близких рассказывать нам о своих делах; да и это он делал только по нашему настоянию. Но никто никогда не слышал, чтобы самодержец хвастался чем-нибудь перед посторонними.
      Сильный ветер и атаки печенегов не позволяли императору прямо держать знамя. Один скиф, схватив обеими руками длинное копье, нанес Алексею удар в ягодицу, и хотя копье не оцарапало кожи, тем не менее причинило Алексею невыносимую боль, которая не покидала его в течение многих лет. Все это заставило императора свернуть знамя и спрятать его от людских глаз в кустиках чебреца. За ночь он благополучно добрался до Голои768, а днем достиг Боруя и остановился там с намерением выкупить пленников.
      4. Во время битвы, когда ромейские отряды, потерпев поражение, обратились в бегство, Палеолог упал на землю и потерял коня. Он оказался в совершенно беспомощном положении; понимая, какая нависла над ним опасность, он стал искать глазами коня и вдруг увидел одетого в священническую одежду проедра Халкидона Льва, о котором я уже упоминала выше769. Лев отдал ему своего коня, он вскочил на него и пустился в бегство; этого святого мужа ему больше не удалось увидеть. Лев обладал открытой душой и являл собой истинный образ епископа, но был излишне простоват и не всегда умел соизмерять с рассудком свое усердие. Поэтому-то и постигла его, как говорилось раньше, та беда, из-за которой он лишился престола. Палеолог всегда отличал и высоко чтил этого мужа за его выдающуюся добродетель. Я не могу сказать, сподобился ли Палеолог божественного явления благодаря своему беспредельному доверию к этому мужу или же в данном случае проявился некий другой тайный замысел провидения относительно епископа770.
      Преследуемый печенегами, Палеолог заехал в болотистое и заросшее место, где встретил отряд в сто пятьдесят воинов, который был со всех сторон окружен скифами. Видя безнадежность своего положения и не имея сил сопротивляться столь многочисленному врагу, они доверились Палеологу, так как с давних пор знали его мужество и непоколебимый дух. Палеолог посоветовал им напасть на скифов и оставить всякую мысль о спасении, дабы, как я полагаю, обрести спасение. "Нужно, - сказал он, - скрепить это решение клятвой, чтобы наша воля была единой, чтобы никто не оставался в стороне во время атаки на скифов и чтобы каждый из нас считал своим личным делом общее спасение и общую опасность". Стремительно поскакав на врага, Палеолог ударяет первого встретившегося ему противника. Оглушенный ударом, скиф рухнул на землю. Но остальные воины атаковали нерешительно, поэтому одни из них были убиты, а другие, как зверь в логово, вернулись в густые рощи и скрылись там в поисках спасения. В тот момент, когда вновь преследуемый печенегами Палеолог достиг одного холма, под ним пала раненая лошадь; сам он, однако, спасся и поднялся на находившуюся вблизи гору. В поисках дороги - а найти ее было не так-то легко - Палеолог блуждает там в течение одиннадцати дней, в конце концов встречает одну женщину, вдову воина, и некоторое время пользуется ее гостеприимством. Сыновья этой женщины, воины, сами спасшиеся от опасности, показали ему дорогу. Вот что случилось с Палеологом.
      Между тем скифские военачальники решили умертвить захваченных пленных, однако народ не позволил им этого сделать, так как желал продать пленных за деньги. Когда такое постановление было принято, Мелиссин письмом известил о нем императора. И хотя Мелиссин сам был пленником, тем не менее он приложил немало усилий, чтобы заставить скифов принять это решение. Император, который в то время находился еще в Боруе, вытребовал из царицы городов большую сумму денег и выкупил пленных.
      5. В это время к Истру подходит Татуш с куманами, которых ему удалось привлечь на свою сторону. Видя столь большую добычу и такое множество пленников, куманы сказали скифским военачальникам: "Мы оставили родину, проделали столь длинный путь и пришли вам на помощь, чтобы делить с вами как опасности, так и победы. Мы выполнили свой долг, и вы не можете отправить нас назад с пустыми руками. Ведь мы не преднамеренно явились после окончания битвы, и виноваты в этом не мы, а император, поспешивший начать бой. Поэтому если вы не разделите с нами всю добычу, то мы станем вашими врагами, а не союзниками". Скифы на это не согласились. Куманы не стерпели отказа, и разразилась жестокая битва, в результате которой скифы были наголову разбиты и с большим трудом добрались до так называемой Озолимны. Теснимые куманами, они долгое время пробыли там, не решаясь пуститься в путь.
      Озеро, которое мы теперь называем Озолимной, очень велико в поперечнике и окружности и по своим размерам не уступает ни одному из озер, отмеченных когда-либо географами. Оно расположено за Ста холмами771, и в него впадают широкие и очень красивые реки. По озеру плавает много больших грузовых судов, и уже по одному этому можно заключить, какова его глубина. Озолимной же оно называется не потому, что от него исходят дурные и тяжелые испарения772, а потому что некогда к этому озеру подошло гуннское войско (этих гуннов на простонародном языке называют узами), которое расположилось на его высоких берегах. Поэтому озеро и назвали Узолимной (с добавлением, как я полагаю, гласной "y"773). Ни у одного из старых авторов нельзя найти сведений о том, что гуннское войско собиралось в этом месте, но при самодержце Алексее все отовсюду стекались туда и дали месту такое название. Такова история этого озера774, которую я впервые сейчас поведала с целью показать, как в результате многочисленных походов самодержца Алексея многие места стали называться или его именем, пли же именем врагов, которые в этих местах собирались. То же самое известно о царе Александре Македонском, по имени которого названы Александрия в Египте и Александрия в Индии; точно так же по имени одного из его воинов - Лисимаха - названа Лисимахия. Ничего нет удивительного, что и император Алексей, соперник Александра, переименовывал различные места и при этом использовал названия племен, которые собирались там или приходили по его зову, а в некоторых случаях в память совершенных им подвигов давал и свое имя775. Вот те несколько замечаний об упомянутой выше Озолимне, которые я сделала в соответствии с задачами исторического сочинения. Куманы, ощущая недостаток в провианте, возвращаются тем временем на родину, чтобы запастись провизией и снова выступить против скифов.
      6. Между тем император, находясь в Боруе, стягивает туда войска и вооружает пленников776, всех остальных воинов. В это время к самодержцу является на обратном пути из Иерусалима граф Фландрский777, который дает ему принятую у латинян клятву778 и обещает по прибытии домой отправить на помощь Алексею пятьсот всадников. Самодержец оказал ему большие почести и отправил графа, довольного, на родину. Затем самодержец покинул Боруй и со вновь собранным войском прибыл в Адрианополь. Скифы же, пройдя по узкой долине, расположенной между Голоей и Диамболем, разбили свой лагерь около Маркеллы. Самодержец, зная о действиях куманов и ожидая их возвращения, страшился и опасался их прихода. И вот Алексей призвал к себе Синесия, снабдил его хрисовулом и отправил к скифам с приказом воспрепятствовать дальнейшему продвижению варваров, задержать их в пределах занятой ими ранее области и, если только противники согласятся заключить мир и выдать заложников, щедро снабдить их всем необходимым. В намерения императора входило воспользоваться помощью скифов в борьбе против куманов в том случае, если куманы подойдут к Истру и попытаются продвинуться дальше. Если бы скифы не согласились на это предложение, Синесий должен был бы покинуть их и вернуться назад. Упомянутый Синесий прибыл к скифам и, соответствующим образом обратившись к ним, убедил их заключить договор с императором779. Находясь у скифов, Синесий всем им выказывал большое почтение и избегал подать какой бы то ни было повод для обиды.
      Между тем вернулись назад куманы, готовые вступить в бой со скифами. Они не нашли скифов на прежнем месте и, узнав, что те, пройдя клисуры, прибыли в Маркеллу и заключили мирный договор с императором, попросили разрешения пройти через клисуры и напасть на скифов. Но император, уже заключивший договор со скифами, не дал им на это согласия, сказав: "Не нужна мне ваша помощь, берите причитающуюся вам плату и возвращайтесь назад". Алексей милостиво обошелся с куманскими послами, щедро их одарил и отпустил с миром. Этот поступок Алексея придал смелости скифам, которые нарушили договор и, вновь принявшись за свои бесчеловечные деяния, стали опустошать прилежащие города и земли. Ведь вообще все варвары обладают непостоянным нравом и по природе своей неспособны соблюдать договоры. Видя это, Синесий вернулся к императору, приняв на себя роль вестника скифского своенравия и вероломства.
      Скифы заняли Филиппополь, и император, который знал об этом, оказался в чрезвычайно тяжелом положении, ибо у него не было сил сразиться с таким множеством варваров в открытом бою. Однако Алексей всегда искал выход из тяжелого положения и никогда не падал духом в трудных обстоятельствах. И теперь решил он попытаться нанести урон врагу, обстреливая его войско и устраивая засады. Он догадывался, какими местами и городами скифы собираются овладеть утром и, предупреждая приход варваров, сам занимал их накануне вечером. Если же ему становилось известно, что скифы намерены захватить какое-либо место вечером, он заранее занимал его утром. При каждом удобном случае обстреливал скифов и, устраивая засады, издали вел бой с врагом, стремясь не дать ему овладеть крепостями.
      И вот оба противника - самодержец и скифы - подошли к Кипселлам. Ожидаемое наемное войско еще не прибыло, и самодержец, который хорошо знал подвижность скифской армии и видел, что она стремительно приближается к царице городов, оказался в чрезвычайно тяжелом положении. Не имея сил бороться с таким множеством варваров, он, как говорится, выбрал из всех зол меньшее и решил заключить новый мирный договор. Он отправил послов с предложением мира, и скифы сразу же пошли навстречу его желанию780. Еще до заключения мирного договора к Алексею явился перебежчик Неанц. Затем император послал Мигидина за продовольствием781, которое тот должен был доставить из соседних областей. Позднее в битве около ...782 сын этого Мигидина стремительно набросился на печенегов, но был пойман и схвачен скифянкой, и железным серпом его затащили к скифским повозкам. По просьбе Мигидина император выкупил отрубленную голову его сына. Отец невыносимо мучился в течение трех суток, а затем ударил себя в грудь камнем и умер.
      Недолго скифы соблюдали мирный договор; как псы, они вскоре вновь набросились на свою блевотину783. Покинув Кипселлы, они прибыли в Тавроком784 и, оставшись там на зиму785, стали грабить окружающие селения.
      7. С наступлением весны786 скифы из Таврокома переходят в Хариополь. Император, который находился в то время в Булгарофиге, без промедления выделил большую часть войска, включил в нее всех своих отборных воинов и даже так называемых "архонтопулов" (на лицах этих юношей только появлялся первый пушок, но их боевой натиск был неудержим) и приказал им с тыла напасть на скифов, находящихся на своих повозках.
      Отряд архонтопулов был впервые образован Алексеем. Так как из-за легкомыслия прежних императоров у Ромейского государства вовсе не было войска787, Алексей собрал отовсюду сыновей павших воинов, обучил их обращению с оружием и искусству боя и назвал архонтопулами, то есть сыновьями "архонтов"788. Он назвал их так, чтобы самое имя вызвало в памяти юношей благородство и мужество их родителей, чтобы они "воспомнили бурную силу" и проявили еще большее мужество, когда обстоятельства потребуют от них смелости и отваги. Таким был, коротко говоря, отряд архонтопулов, насчитывавший две тысячи воинов; точно так же у лаконцев был некогда образован так называемый "священный полк"789.
      И вот эти новобранцы-архонтопулы, построенные в боевой порядок, двинулись против варваров. Однако скифы, засевшие в засаде у подножия холма, подстерегли их и, увидев, что архонтопулы устремились к их повозкам, с неудержимой силой бросились на врага. В рукопашной схватке пало около трехсот беззаветно сражавшихся архонтопулов. Еще долгое время горестно оплакивал их император и, проливая горючие слезы, называл каждого из них по имени, как будто они лишь были в отлучке790.
      Одержав победу над противником, печенеги прошли через Хариополь и направились к Апросу, опустошая все на своем пути. Прибегнув к своему старому методу, император опережает печенегов и до них входит в Апрос; ведь, как я неоднократно говорила, у Алексея не было войска, нужного для открытого боя с противником. Императору было известно, что скифы с восходом солнца отправляются в набеги за продовольствием. Призвав к себе Татикия, о котором я упоминала во многих местах моего сочинения, Алексей приказал ему взять с собой самых храбрых отроков791, отборных воинов среди ближайших- своей личной охраны и всех латинян, подстеречь утром отправившихся за фуражом скифов и, когда те подальше отойдут от лагеря, стремительно броситься на варваров. Татикий исполнил приказ, убил три сотни врагов и большое их число привел в плен.
      Что же происходит дальше? К императору прибыло около пятисот отборных всадников, посланных графом Фландрским792, которые доставили ему в подарок сто пятьдесят отборных коней. Кроме того, всадники продали Алексею тех коней, которые были им не нужны. Император Алексей с почестями принял латинян и сделал им немало подарков. В это время с Востока пришло сообщение о том, что правитель Никеи Абуль-Касим, которого персы обычно называют сатрапом, а турки, ныне владеющие персидской территорией793, именуют эмиром, готовится захватить Никомидию. Поэтому император отправил всадников для защиты этой области.
      8. В это время Чакан794, хорошо осведомленный о многочисленных неудачах императора на Западе и о его постоянных войнах с печенегами, решил воспользоваться удобным случаем и обзавестись флотом. Встретившись с одним жителем Смирны, он поручил ему, как человеку, имеющему в этом деле большой опыт, сооружение пиратских судов. Снарядив большое число кораблей и сорок боевых челнов795, Чакан посадил на них опытных воинов, вышел в море, пристал к Клазоменам и с ходу овладел городом. Оттуда он двинулся к Фокее и приступом захватил ее. Из Фокеи он отправил посланца к куратору Алопу796, которому было поручено управление Митиленой, и грозил страшно покарать его, если он не уйдет из города; при этом Чакан говорил, что заботится о судьбе Алопа и лишь по этой причине предупреждает его о тех ужасах, которые придется ему испытать, если он не покинет Митилену. Алоп испугался угроз Чакана и, сев ночью на корабль, направился в царственный город.
      Когда это стало известно Чакану, он без всякого промедления выступил из Фокеи и с ходу овладел Митиленой. Расположенная на мысе острова Мифимна не покорилась Чакану. Когда об этом узнал император, он тотчас на кораблях отправил туда большое войско и укрепил город. Чакан же, не обратил никакого внимания на Мифимну, отплыл прямо к Хиосу и с ходу им овладел. Когда самодержцу стало это известно, он послал против Чакана сильный флот и большое число воинов, начальником которых был назначен Никита Кастамонит. Никита двинулся в путь, завязал бой с Чаканом, но сразу же потерпел поражение; при этом Чакан захватил многие корабли Кастамонита. Когда о случившемся с Кастамонитом известили императора, он снарядил другой флот и назначил его дукой Константина Далассина - своего родственника по материнской линии, человека весьма воинственного797. Высадившись на Хиосском берегу, Далассин тут же приступил к осаде крепости и упорно сражался, торопясь захватить город до прибытия Чакана из Смирны. Обстреливая стены из многочисленных гелепол и камнеметных орудий, он разрушает участок стены между двумя башнями. Когда находившиеся в городе турки увидели это, они убедились в силе ромейского натиска и стали на ромейском языке взывать к милосердию господа.
      Однако воины Далассина и Опоса не хотели ничего слушать; они стремились проникнуть в крепость, хотя оба полководца и старались удержать их, ибо опасались, как бы воины не захватили в городе всю добычу и деньги, которые хранил там Чакан. Они говорили: "Вы слышите, как турки громко славословят самодержца, и видите, что они уже покорились нам. Поэтому не входите в город и не учиняйте жестокой расправы над турками". Когда после захода солнца наступила ночь, турки соорудили новую стену вместо разрушенной и навесили на нее с внешней стороны тюфяки, кожи и всевозможную одежду, чтобы хоть сколько-нибудь ослабить силу ударов летящих камней.
      Чакан снарядил имевшийся у него флот, собрал около восьми тысяч турок и двинулся сушей к Хиосу, в то время как флот следовал за ним вдоль берега. Когда об этом узнал Далассин, он посадил на корабли большое число своих воинов во главе с Опосом, приказал командирам флота выйти в море и посоветовал Опосу вступить в бой с Чаканом, если встретит его во время переправы. Чакан же, оставив материк, направился прямо к Хиосу. Опос встретил его в середине ночи. Увидев, что тот новым способом выстраивает свои корабли (сделав громадную цепь, Чакан связал ею все суда, чтобы обратившиеся в бегство не смогли уйти, а стремившиеся вырваться вперед не нарушили боевого строя), Опос испугался и, не решившись даже приблизиться к врагу, повернул кормило и направился назад к Хиосу. Чакан велел морякам без устали грести и по всем правилам военной науки стал преследовать Опоса. Когда они оба уже приближались к Хиосу, Опос первый успел ввести свои корабли в Хиосскую гавань (она еще раньше была захвачена Далассином). Чакан же проплыл мимо этого уже упомянутого причала и подвел свои корабли к стене крепости. Все это происходило в четвертый день недели. На следующий день он ссадил с кораблей всех воинов, сосчитал и переписал их.
      Далассин, обнаружив небольшой городок вблизи гавани, засыпал ров, который выкопал ранее, спустился к городку, выкопал новую глубокую траншею и расположил в ней воинов. На следующий день оба войска вооружались и готовились выступить друг против друга. Ромеи, которые получили приказ Далассина не нарушать сомкнутого строя, неподвижно стояли на месте. Чакан же приказал большей части варваров в сопровождении немногочисленного отряда всадников двигаться на ромеев.
      Увидев это, латиняне с длинными копьями наперевес поскакали на варваров. Но те стали метать стрелы не в кельтов, а в их коней; поражая своими копьями латинян, турки убили большинство из них, а остальных ранили и загнали в ров. Оттуда латиняне в безрассудном порыве бросились к кораблям. Видя бегущих без оглядки кельтов, ромеи испугались, немного отступили назад и остановились у стены упомянутого уже городка. Благодаря этому варвары смогли спуститься к берегу и захватить несколько кораблей. Увидев это, моряки отчалили, отошли от берега и встали на якоря, ожидая дальнейших событий. Но Далассин приказал им плыть вдоль западного берега острова, подойти к Волиссу и поджидать там его прибытия (Волисс - это городок, расположенный на мысе острова). Однако несколько скифов явились к Чакану и сообщили ему о плане Далассина. Поэтому Чакан послал пятьдесят разведчиков, которые должны были немедленно поставить его в известность, когда флот Далассина будет готов к отплытию. В то же время он отправил к Далассину послание с предложением о встрече. Чакан, возможно, желал обсудить условия мира, ибо, как мне кажется, он совершенно отчаялся в победе, видя мужество и отвагу Далассина.
      Далассин известил его, что на следующий день подойдет к краю лагеря, чтобы каждый из них смог высказать свое мнение и выслушать другого. Варвар не встретил отказом это предложение. Утром оба полководца сошлись в одном месте, и Чакан, назвав Далассина по имени, таким образом начал беседу: "Знай, что я тот самый юноша, который некогда совершал набеги на Азию и храбро сражался, но по своей неопытности был обманом взят в плен известным Александром Каваликой798. Александр отдал меня в качестве пленника самодержцу Никифору Вотаниату, который сразу же возвел меня в сан протоновелиссима799 и щедро одарил. За это я обещал верно служить ему. Однако, с тех пор как бразды правления взял Алексей Комнин, все нарушилось. Сейчас я явился сообщить тебе причину своей вражды к императору. Пусть самодержец узнает об этом и, если он хочет прекратить возникшие между нами распри, пусть полностью вернет все то, на что я имею право и чего был лишен. Если же тебе угодно, чтобы наши дети соединились браком, пусть будет составлено об этом письменное соглашение по обычаям ромеев и варваров. А после того как все упомянутые условия будут выполнены, я при твоем посредничестве верну самодержцу все острова, которые я своими набегами отторгнул от Ромейской державы, и, заключив с ним договор, вернусь на родину".
      Однако Далассин, которому был хорошо известен коварный нрав турок, увидел во всем этом лишь одни пустые отговорки и отложил до поры до времени исполнение просьбы Чакана. Вместе с тем он изложил Чакану свое мнение о нем и сказал: "Ты не выполнишь своих обещаний и не передашь мне островов, да и я без согласия самодержца не могу согласиться с теми требованиями, которые ты предъявляешь к нему и ко мне. Но пусть выслушает твои предложения великий дука Иоанн, брат жены императора, который со всем флотом и в сопровождении многочисленного сухопутного и морского войска уже подходит сюда. Можешь быть уверен, что при его посредничестве ты заключишь мир с императором".
      В свое время самодержец послал этого Иоанна Дуку с большим войском в Эпидамн, чтобы он приложил все силы для защиты Диррахия и вместе с тем вступил в войну с далматами. Дело в том, что Бодин, человек весьма воинственный и исполненный коварства, не пожелав оставаться в пределах своей страны, ежедневно совершал набеги на ближайшие к Далмацил села и присоединял их к своим владениям.
      Иоанн Дука пробыл в Диррахии одиннадцать лет800, за это время он отвоевал у Вукана801 многие крепости и многих далматов привел в плен к императору. Наконец, вступив в упорный бой с Бодином, он захватил в плен его самого. Много раз имел самодержец случай убедиться в воинственном духе и военном искусстве Иоанна Дуки и знал о его готовности исполнить любой приказ императора. В борьбе с Чаканом самодержец нуждался именно в таком человеке; поэтому он вызвал его из Диррахия, назначил великим дукой флота и с многочисленным сухопутным и морским войском отправил против Чакана.
      Позднее я расскажу о том, в какие сражения с Чаканом вступал Иоанн и из каких опасных положений вышел победителем.
      Далассин ожидал Дуку и в беседе с Чаканом дал ему понять, что возлагает все надежды на приход Иоанна. Чакан же, кажется, ответил словами Гомера: "Но приближается ночь, покориться и ночи приятно"802. Чакан обещал Далассину доставить на рассвете много съестных припасов. Все это, однако, было лишь хитростью и обманом. И Далассин не ошибся в своих подозрениях. Утром Чакан тайком спустился к берегу и, пользуясь попутным ветром, отправился в Смирну, чтобы набрать там большое войско и вновь вернуться на Хиос. Но Далассин почти не уступал Чакану в хитрости: вместе со своими воинами он сел на имевшиеся у него корабли и прибыл на них в Волисс. Там он добыл себе корабли, соорудил гелеполы, дал отдых своим воинам, набрал новых и вернулся туда, откуда ушел. Он завязал жестокий бой с варварами, разрушил стену и, в то время как Чакан находился еще в Смирне, захватил город, а затем, воспользовавшись тихой погодой, со всем флотом направился прямо к Митилене.
      9. Такие меры против Чакана принял самодержец. Когда Алексей узнал, что скифы вновь наступают на Русий, расположились лагерем у Поливота803, он немедленно вышел из Константинополя и прибыл в Русий. Вместе с ним отправился перебежчик Неанц, втайне вынашивавший против него злой умысел; с Алексеем находились также Канц и Катран - оба эти мужа питали горячую любовь к императору и отнюдь не были новичками на войне. Завидев издали большой отряд скифского войска, Алексей вступил с ним в бой. Много ромеев пало в битве, некоторые были взяты в плен и убиты скифами, но немалое их число благополучно добралось до Русия. Но это была всего лишь битва со скифами, вышедшими в набег за провизией.
      Когда же к императору подошли латиняне, которых называют маниакатами804, он воспрянул духом и решил вступить в рукопашный бой со скифами. Так как обе армии находились на небольшом расстоянии друг от друга, император, желая начать сражение, не решился приказать подать трубой сигнал к бою. Он призвал к себе Константина - слугу, в чьи обязанности входил уход за императорскими соколами805, велел ему взять тимпан, бить в него с вечера до утра и, обходя расположение войска, возвещать, что всем следует привести себя в состояние боевой готовности, ведь самодержец решил вступить наутро в бой со скифами без сигнала трубы. Между тем скифы ушли из Поливота, достигли места, называемого Гадос, где и разбили свой лагерь.
      Вот какие меры принял самодержец в тот вечер. На рассвете он разделил войско, построил его по фалангам и выступил против скифов. До начала битвы, когда войска еще стояли на своих местах, Неанц поднялся на близлежащий холм, якобы для того чтобы осмотреть скифский строй и доставить самодержцу сведения о его расположении. Но сделал он нечто прямо противоположное. На своем языке Неанц стал советовать скифам расположить рядами свои повозки и не опасаться самодержца, который и так удручен предыдущим поражением и уже готов обратиться в бегство, ибо испытывает недостаток в воинах и союзниках. Сказав это, Неанц спустился к самодержцу.
      Однако один полуварвар, зная скифский язык, понял обращенные к скифам слова Неанца и обо всем сообщил императору. Когда об этом поставили в известность Неанца, он потребовал улик. Полуварвар смело вышел на средину и стал обличать его. Тогда Неанц на виду у императора, стоя в окружении фаланг, внезапно выхватил меч и отсек голову этому человеку. Как мне кажется, желая убийством доносчика отвести от себя обвинения, содержащиеся в доносе, он еще более обнаружил свою вину. Почему же он иначе не вытерпел улик? Видимо, Неанц потому осмелился на такой риск и совершил поступок, вполне достойный варварской души, поступок, настолько же подозрительный, насколько и дерзкий, что желал вырвать язык, изобличавший его коварство. Однако император сразу не наказал варвара, не покарал Неанца, как он того заслуживал, но подавил гнев в своем сердце, ибо не хотел раньше времени спугнуть зверя и внести замешательство в ряды воинов. Он сдержался и совладал со своим гневом; ведь он и раньше, по прежним поступкам Неанца, а также по другим признакам, предчувствовал предательство этого человека, к тому же судьба битвы была в то время "на мечном острие распростерта"806. Вот почему император до поры до времени подавил клокочущее в его груди негодование и не смог в тот момент решить, что ему сделать. Вскоре Неанц подъехал к императору, спрыгнул с лошади и попросил у него другого коня. Алексей тотчас же дал ему лучшего коня с императорским седлом. Неанц вскочил на него и, так как в это время оба войска уже пошли на сближение друг с 

КНИГА VIII

      1. Самодержцу стало известно, что скифские военачальники отправили часть своего войска против Хировакх814 и что появление варваров ожидается с минуты на минуту. Император, человек весьма деятельный и всегда готовый ко всякого рода неожиданностям, не позволил себе и недели отдыха во дворце; он, даже не вымывшись в бане, не стряхнув с себя пыль войны, немедленно собрал воинов, охранявших город, и новобранцев - всего около пятисот человек, всю ночь вооружал их, а утром вышел из Константинополя и тогда же объявил о своем выступлении против скифов родственникам, свойственникам и прочим высокородным особам, принадлежавшим к военному сословию. Это происходило в пятницу мясопустной недели815. Через своих посланцев Алексей отдал им следующий приказ: "Я выступил из города, ибо узнал о стремительном продвижении скифов к Хировакхам. Вам надлежит явиться ко мне на сырной неделе816. Я предоставлю вам для небольшого отдыха время между мясопустной пятницей и сырным вторником, так как не хочу, чтобы вы сочли мой приказ суровым и неразумным".
      Император немедленно отправился прямо к Хировакхам, вошел в город, запер ворота и забрал ключи. Всех преданных ему слуг он расставил у бойниц, приказав им, не смыкая глаз, сторожить стены города, чтобы никто не смог туда подняться и, перевесившись через стену, вступить в переговоры со скифами. Скифы же, как и предполагалось, прибыли на рассвете к Хировакхам и расположились на гребне холма, примыкающего к городской стене. Из их числа отделилось около шести тысяч воинов, которые в поисках провианта рассеялись в разные стороны и даже достигли Деката817, находящегося примерно в десяти стадиях от стен царицы городов (поэтому, я думаю, этот город так и назывался). Остальные скифы оставались на месте. Император поднялся на предстенное укрепление и стал осматривать равнину и холмы, желая удостовериться в том, что на помощь варварам не движется новое войско и что скифы не устроили засады против тех, кто попытался бы на них напасть. Император не только не заметил никаких военных приготовлений со стороны скифов, но, напротив, увидел, что скифы во втором часу818 дня собираются обедать и отдыхать. Смотря на несметное множество варваров, Алексей не осмеливался вступить с ними в открытый бой; в то же время его мучило сознание, что скифы могут опустошить всю страну и даже подойти к стенам царственного города, а он в это время, ради того чтобы изгнать их, покинул столицу. И вот он призвал к себе воинов и, испытывая их, сказал: "Нечего бояться многолюдного скифского войска! С надеждой на бога в сердце вступим в бой со скифами. И если только наша воля будет едина, мы, я уверен, наголову разобьем противника". Воины решительно было отказались и возмутились его словами, и поэтому Алексей, еще больше пугая их и вместе с тем склоняя на риск, заявил: "Если ушедшие за провиантом скифы возвратятся назад и соединятся с оставшимися, над нами нависнет грозная опасность. Ведь скифы или овладеют городом и обрекут нас на смерть, или же, не обращая внимания на нас, подойдут к стенам столицы, расположатся у ее ворот и закроют нам вход в царственный город. Лучше рискнуть, чем трусливо умереть. Я уже выхожу из города: кто хочет, пусть следует за мной в гущу скифов, а кто не может или не хочет, пусть не высовывается за ворота".
      После этого император вооружился и немедленно вышел из города через ворота, ведущие к озеру. Обогнув стену, он чуть отклонился от нее и поднялся на холм в тылу у врага. Ведь Алексей прекрасно понимал, что в лобовую атаку на скифов за ним не пойдет ни один воин. Он выхватил копье, врезался в гущу скифов и ударил первого встретившегося ему врага. Воины Алексея также не уклонились от боя, многих скифов убили, других взяли в плен. Затем со свойственной ему хитростью Алексей приказывает воинам облачиться в скифские одежды и сесть на скифских коней; своих же коней, значки и отрубленные головы скифов он поручил преданным воинам, приказав им доставить все это в крепость и ждать там его возвращения.
      Отдав такие распоряжения, Алексей со скифскими знаменами и облаченными в скифские одежды воинами спускается к реке819, протекающей вблизи Хировакх, предполагая, что через нее должны будут переправиться скифы, возвращающиеся после набега. Последние заметили воинов Алексея, приняли их за своих и без страха приблизились к ним; в результате одни скифы были убиты, другие захвачены в плен.
      2. С наступлением вечера (дело было в субботу) император, ведя за собой пленных, возвращается в Хировакхи. Он пробыл там весь следующий день, а в понедельник820 утром вышел из крепости. Он разделил войско, поставил впереди воинов, несущих скифские знамена, а за ними - пленных скифов, которых вели местные жители. Другим местным жителям император велел нести насаженные на копья отрубленные головы скифов и таким образом совершать путь. Немного поодаль под ромейскими значками следовал император вместе со своими воинами.
      В утро мясопустного воскресенья821 всегда готовый к ратным делам Палеолог раньше других вышел из Византия. Зная подвижность скифских отрядов, он не пренебрег в пути мерами предосторожности и выделил нескольких находившихся при нем слуг, которым приказал, двигаясь на некотором расстоянии впереди остального войска, осматривать равнины, леса и дороги, а если покажутся какие-нибудь скифы, быстро вернуться и сообщить об этом. Слуги вышли вперед, увидели скифские знамена и одетых в скифские одежды воинов на равнине Димилия, вернулись назад и сообщили о приближении скифов. Палеолог немедленно вооружился. Вслед за ними явился другой вестник, сообщивший, что на некотором расстоянии от так называемых скифов показались ромейские значки, а за ними - воины. Принесшие эту весть были и правы и не правы: шедшее позади войско и казалось и было ромейским, и им предводительствовал император, но и те, что, одетые по-скифски, двигались впереди, тоже были ромеями, только в скифских одеждах. Они оделись так по приказу самодержца, чтобы уподобиться по внешнему виду скифам и, как я уже говорила, ввести в заблуждение настоящих скифов. С другой стороны, император воспользовался скифским снаряжением для обмана наших, чтобы ромейские воины, встретившись с его отрядом, решили, что натолкнулись на скифов и испугались. Это была невинная воинская шутка, хотя она и преследовала цель возбудить страх. Ведь ромеи, не успев еще испугаться, уже успокоились бы, заметив императора. Таким безобидным образом самодержец пугал встречных. Но если в ком это зрелище возбудило страх, то Палеолог - он всех превосходил своей опытностью и знал, как любит Алексей изобретать всевозможные хитрости, - сразу же распознав уловку Алексея, быстро успокоил себя и других воинов.
      Вслед за Палеологом из Константинополя устремилось множество родственников и близких императора. Они торопились, как им самим казалось, выполнить договор и явиться к самодержцу. Ведь, как уже говорилось раньше, было условлено, что они прибудут к Алексею в сырную неделю, следующую за мясопустной. Не успели они, однако, выйти из города, как император сам вернулся туда с трофеем. Встретившись с Алексеем, они, наверное, не поверили бы, что император один добыл такой трофей и столь быстро одержал победу, если бы своими глазами не увидели насаженные на острия копий головы скифов и не узрели того, как ведут одного за другим в оковах, со связанными за спиной руками тех варваров, которых пощадили мечи. И действительно, быстрота, с которой свершился этот поход, была удивительна. Я знаю также, что Георгий Палеолог бранил и порицал себя (об этом рассказывали мне очевидцы) за то, что опоздал к битве и не был рядом с самодержцем, заслужившим столь великую славу неожиданной победой над варварами. - Георгий страстно желал разделить славу Алексея.
      В отношении же самодержца, можно сказать, наглядно осуществились слова известной песни "Второзакония": "Как бы мог один преследовать тысячу и двое прогнать тьму?"822. Ведь император Алексей чуть ли не один противостоял в тот день огромному множеству варваров и до самого победного конца мужественно выносил на себе всю тяжесть битвы. Если учесть, сколько и какие воины были у императора, если сопоставить военную хитрость самодержца, его находчивость, силу и смелость с числом и мощью варваров, станет ясно, что император один завоевал победу.
      3. Таким образом, бог неожиданно даровал победу властителю. Увидя вступающего в город императора, жители Византия ликовали и восхищались быстротой, смелостью и искусством, с которым было совершено это предприятие. Радуясь неожиданной победе, они пели, танцевали и славили бога, пославшего им такого спасителя и благодетеля. И лишь Никифор Мелиссин страдал душой, не мог, как это свойственно людям, перенести чужой славы и сказал: "Эта победа для нас - радость без выгоды, а для врагов - печаль без урона".

      Между тем бесчисленное множество скифов, рассеявшихся по всему Западу, подвергало грабежу наши земли, и никакие поражения не могли обуздать их беспредельную дерзость. То там, то здесь захватывали они городки на Западе, не щадили селений, находящихся вблизи царицы городов, и даже доходили до места под названием Вафис-Риак823, у которого воздвигнут храм величайшего из мучеников - Феодора824. Множество людей ежедневно приходило туда для поклонения святому, а по воскресеньям благочестивые богомольцы толпами являлись в этот святой храм и, располагаясь вокруг него, в притворе или во внутренней части825, проводили там дни и ночи. Однако натиск скифов настолько усилился, что желающие поклониться мученику, опасаясь внезапных набегов скифов, даже не решались открыть ворота Византия.
      Такая напасть с Запада постигла самодержца на суше. Но и на море он не чувствовал себя спокойно, ибо подвергался большой опасности из-за Чакана, который вновь соорудил флот а совершая набеги на Приморские области. Все это мучило и терзало императора, и заботы одолевали его со всех сторон.
      Алексею сообщили, что Чакан соорудил еще больший флот в прибрежных областях, разорил острова, которыми владел раньше, начал подумывать о наступлении на западные земли и через послов посоветовал скифам захватить Херсонес826.
      Кроме того, Чакан не давал наемникам, явившимся к Алексею с Востока (я говорю о турках), соблюдать договор с самодержцем и сулил им всяческие блага, если они оставят самодержца и перейдут к нему, как только он достанет ячменя827. Император знал об этом и, так как его дела на суше и на море находились в весьма тяжелом положении и суровая зима828 заперла все выходы (из-за сугробов нельзя было даже открыть двери домов - никто не помнил, чтобы когда-нибудь навалило столько снега, как в тот год), он приложил все усилия, чтобы письмами вызвать отовсюду наемное войско.
      Когда же наступило весеннее равноденствие, тучи перестали грозить войной и море смирило свой гнев, император, на которого с обеих сторон наседали враги, решил направиться в приморские области, дабы обороняться от врагов на море и одновременно бороться с ними на суше. Он сразу же отправил кесаря Никифора Мелиссина829 и приказал ему быстрее, чем слово сказывается, прибыть в Энос. Алексей еще раньше в письме поручил Мелиссину собрать как можно большее число воинов, причем призвать на службу не ветеранов (их он прежде распределил по западным городам для охраны наиболее важных крепостей), а новобранцев из числа болгар и кочевников (их в просторечии называют влахами)830 и тех, кто пешие и конные явятся к нему из всех других областей831. Сам же Алексей вызвал к себе из Никомидии пятьсот кельтов, посланных ему графом Фландрским, выступил из Византия вместе со своими родственниками и быстро прибыл в Энос. Затем он сел в лодку и поплыл по реке832, осматривая ее русло и берега. Выбрав место, где удобней всего можно было расположить войско, он вернулся. Ночью Алексей собрал военачальников и рассказал им о реке и об обоих ее берегах. "Давайте, - сказал он, - завтра переправимся через реку; вы осмотрите равнину и, может быть, не сочтете вовсе непригодным для лагеря то место, которое я вам покажу; там и надо будет разбить палатки".
      Все согласились с ним. Наутро Алексей первым переправился на другой берег, и все войско последовало за ним. Вместе с военачальниками он вновь осмотрел берега и равнину у реки и показал им понравившееся ему место (оно лежит у городка, именуемого местными жителями Хирины833, по одну сторону от него - река, по другую - болото). Так как всем воинам это место показалось достаточно защищенным, Алексей приказал быстро вырыть траншею и расположил там все войско. Затем с большим числом пельтастов он возвратился обратно в Энос, чтобы отражать напор наступающих с той стороны скифов.
      4. Ромеи, окопавшиеся у Хирин, узнали о приближении огромного скифского войска и сообщили об этом самодержцу, который еще находился в Эносе. Алексей на дозорном судне834 поплыл вдоль берега, через устье вошел в реку и присоединился к своему войску. Отчаяние и страх охватили императора, когда он увидел, что его войско не составляет и малой доли скифской армии и что не в человеческих силах помочь ему. Тем не менее Алексей не пал духом, не опустил руки; напротив, он старался найти выход из положения.
      Через четыре дня он издали заметил, как с другой стороны к нему уже приближается почти сорокатысячное куманское войско. Опасаясь, что куманы соединятся со скифами и вместе с ними навяжут ему кровопролитную битву (Алексей не ждал от нее ничего, кроме гибели всего войска), император решил привлечь куманов на свою сторону; ведь это он призвал их к себе. Главными предводителями куманского войска были Тогортак, Маниак835 и другие воинственные мужи. Император видел, какое множество куманов приближается к нему, и, зная податливость их нрава, боялся, что из союзников они превратятся во врагов и нанесут ему величайший вред. Поэтому он предпочел ради безопасности со всем войском уйти оттуда и переправиться обратно через реку, но прежде всего решил призвать к себе куманских вождей. Последние немедленно явились к императору; позже других, после долгих колебаний пришел Маниак.
      Алексей приказал поварам приготовить для них роскошный стоя, он дружелюбно принял куманов, хорошо угостил их, вручил всевозможные дары, а затем потребовал от куманских вождей клятв и заложников - ведь ему был известен коварный нрав этих людей. Куманы с готовностью выполнили требование Алексея, дали ручательства и попросили разрешения сражаться с печенегами в течение трех дней. При этом они обещали, если бог дарует победу, разделить на две части всю захваченную добычу и половину выделить императору. Император предоставил им право по их желанию преследовать скифов в течение не только трех, но целых десяти дней и к тому же заранее подарил им всю добычу, которую они должны были бы захватить, если бы только бог послал им победу. До тех пор скифская и куманская армии оставались на своих местах, и куманы тревожили скифское войско стрельбой из лука.
      Не прошло еще и трех дней, как самодержец вызвал к себе Антиоха (это знатный муж, решительностью своего характера превосходивший многих людей) и приказал ему навести мост через реку. Вскоре мост был наведен из кораблей, скрепленных друг с другом огромными бревнами. Император, призвав своего шурина, протостратора Михаила Дуку, и своего брата, великого доместика Адриана, приказал им встать на берегу реки, не позволять коннице и пехоте переправляться одновременно, а пустить перед конницей пехоту, повозки со снаряжением и вьючных мулов. Когда переправилась пехота, император, боясь скифов и куманов и опасаясь их неожиданного наступления, быстрее, чем слово сказывается, вырыл ров836, поместил туда всех пехотинцев и лишь после этого приказал переправляться коннице. Стоя на берегу реки, он сам наблюдал за переправой.
      Между тем Мелиссин, действуя согласно письменному приказу самодержца837, собрал отовсюду войско, вывел из соседних областей пехотинцев, которые везли свое снаряжение и необходимые припасы на повозках, запряженных быками, и срочно отправил их к самодержцу. Когда пехотинцы находились уже в поле зрения наших воинов, многие ромеи приняли их за скифский отряд, наступающий на самодержца. Один воин набрался смелости и, указывая на них пальцем самодержцу, стал утверждать, что это скифы. Алексей поверил его словам и, не имея сил бороться с таким многочисленным врагом, пришел в отчаяние. Призвав к себе Радомира (этот муж был отпрыском знатного болгарского рода и по материнской линии приходился родственником Августе - моей матери)838, он послал его разведать, кто такие эти пришельцы. Радомир быстро выполнил приказ и, вернувшись, сообщил, что приближаются воины, посланные Мелиссином. Самодержец обрадовался и, после того как воины вскоре подошли, вместе с ними переправился через реку. Алексей приказал еще больше увеличить ров и объединил вновь прибывший отряд с остальным войском. Тем временем куманы немедля подошли к рву, который самодержец покинул вместе со всем войском, идя к переправе, и поставили там свои шатры.
      На следующий день самодержец двинулся вниз по реке с намерением достичь брода, который местные жители называют Филокаловым839. Но по дороге он встретил большой отряд скифов, напал на него и завязал жестокий бой. Обе стороны понесли в битве большие потери, но победу одержал император, наголову разбивший скифов. После битвы каждое войско вернулось в свой лагерь, и ромеи в течение всей ночи оставались на месте. С рассветом они выступили оттуда, прибыли к так называемому Левуни (это возвышающийся над равниной холм), и самодержец поднялся на него. Так как для всего войска места наверху не хватало, император велел вырыть у подножия холма ров, достаточный для всего войска, и поместил там своих воинов. В это время к самодержцу вместе с несколькими скифами вновь явился перебежчик Неанц. Увидев последнего, император припомнил ему его недавнее предательство и еще кое-что, взял его под стражу и заковал в кандалы вместе с другими скифами.
      5. Так действовал император. Между тем скифы, расположившись по берегам речки под названием Мавропотам840, начали тайком привлекать на свою сторону куманов, призывая их стать союзниками. Вместе с тем они непрерывно отправляли послов к императору с предложением мира. Алексей догадывался о хитром замысле скифов и давал уклончивые ответы послам, желая внушить им мысль, что к нему должно подойти наемное войско из Рима841. Куманы же, поскольку обещания печенегов были двусмысленными, не перешли к ним и вечером обратились к императору со следующими словами: "До каких пор будем мы оттягивать бой? Знай, что мы больше не намерены ждать и с восходом солнца отведаем мяса волка или ягненка". Император выслушал это и, зная крутой нрав куманов842, больше не стал откладывать сражения. Определив следующий день для решительной битвы, он обещал куманам назавтра вступить в бой со скифами, а сам немедленно созвал военачальников, пентеконтархов и остальных командиров и велел им объявить по всему лагерю о назначенной битве. Несмотря на принятые меры, император опасался бесчисленного множества печенегов и куманов и боялся соединения обоих войск.
      К одолеваемому этими мыслями императору прибыли на подмогу перебежчики - около пяти тысяч храбрых и воинственных жителей горных областей843. Не собираясь более откладывать сражения, император стал просить помощи у бога. На закате он первый приступил к молитвам, устроил торжественное факельное шествие и стал исполнять соответствующие случаю гимны. Он не оставил в покое ни одного человека в лагере; разумным людям советовал, а невежественным приказывал делать то же, что и он. В это время можно было наблюдать такую картину: солнце опускалось за горизонт, а воздух, казалось, озаряли не только лучи солнца, но и яркий свет других многочисленных звезд. Каждый воин укрепил на своем копье и зажег как можно большее число светильников и свечей. А голоса воинов, я думаю, достигали небесных сфер и даже, можно с уверенностью сказать, возносились к самому господу богу. Как я полагаю, все это было свидетельством благочестия императора, который даже не помышлял напасть на врагов без божественной помощи. Алексей не возлагал надежд ни на воинов, ни на коней, ни на свои военные хитрости, но всецело полагался на высший суд. До середины ночи свершал молитвы Алексей и лишь затем позволил себе кратковременный отдых. Восстав ото сна, император полностью вооружил легкие отряды войска, правда, некоторых воинов облачил в одежды и головные уборы, перешитые из одноцветных шелковых плащей844, ибо железных доспехов на всех не хватило.
      С первой улыбкой утра Алексей в полном вооружении вышел из лощины и приказал подать сигнал к бою. У подножья так называемого Левуния (это место...845) он разделил свое войско и выстроил фаланги по отрядам. Сам пышащий яростью самодержец встал впереди строя, командование правым флангом принял Георгий Палеолог, левым - Константин Далассин. Справа от куманов стоял в полном вооружении вместе со своими воинами Монастра. Видя, что самодержец устанавливает фаланги, куманы также вооружили и выстроили в принятый у них боевой порядок свои отряды. Слева от них находились Уза и - фронтом на запад - Умбертопул с кельтами. Как бы огородив свое войско строем фаланг и окружив его плотным кольцом конных отрядов, самодержец приказал вновь подать трубой сигнал к бою.
      Ромеи, опасаясь неисчислимого скифского войска и несметного множества крытых повозок, которые скифы использовали вместо стены, в один голос воззвали к милости всевышнего и, опустив поводья, бросились в бой со скифами; самодержец несся впереди всех. Строй принял вид серпа, и в один момент, будто по условному знаку, все войско, в том числе и куманы, ринулось на скифов. Один из самых главных скифских военачальников понял, чем все это может кончиться, и решил заранее обеспечить себе спасение: в сопровождении нескольких скифов он явился к куманам - последние говорили на одном с ним языке. Хотя куманы ревностно сражались со скифами, тем не менее он питал к ним больше доверия, чем к ромеям, и хотел воспользоваться их посредничеством перед самодержцем. Самодержец заметил это и стал опасаться, как бы и другие скифы не перешли к ним, не привлекли на свою сторону куманов и не убедили их направить против ромейской фаланги как помыслы свои, так и коней. Поэтому император, который всегда умел находить выход из критического положения, немедленно приказал императорскому знаменосцу со знаменем в руках встать у куманского лагеря.
      К этому времени скифский строй был уже прорван, оба войска сошлись в рукопашной схватке и началась резня, подобной которой никто никогда не был свидетелем. Страшные удары мечей поражали уже постигнутых божьим гневом скифов, а разящие устали непрерывно размахивать оружием и, утомленные, ослабили натиск. Самодержец въехал на коне в гущу врагов; он приводил в замешательство целые фаланги, наносил удары пытавшимся сопротивляться, а находившихся вдали устрашал криками. Когда Алексей увидел, что наступил полдень и солнечные лучи уже падают вертикально, он предусмотрительно сделал следующее. Подозвав к себе нескольких воинов, он приказал им попросить крестьян наполнить водой кожаные мехи и привезти их на своих мулах. Когда доставляющих воду крестьян увидели их соседи, они, хотя их никто об этом и не просил, сделали то же самое: стали подвозить воду в амфорах, в кожаных мехах или в других подвернувшихся под руку сосудах, чтобы освежить наших воинов, освобождавших их от страшного скифского владычества. Выпив немного воды, ромеи продолжили битву.
      В тот день произошло нечто необычайное: погиб целый народ вместе с женщинами и детьми, народ, численность которого составляла не десять тысяч человек, а выражалась в огромных цифрах. Это было двадцать девятого апреля846, в третий день недели. По этому поводу византийцы стали распевать насмешливую песенку: "Из-за одного дня не пришлось скифам увидеть мая".
      На закате, когда все скифы, включая женщин и детей, стали добычей меча и многие из них были взяты в плен, император приказал сыграть сигнал отхода и вернулся в свой лагерь. Все случившееся тогда должно было казаться чудом, особенно если принять во внимание следующее обстоятельство. В свое время ромеи, выступая из Византия против скифов, закупили веревки и ремни, чтобы ими связать пленных и таким образом привести их к себе домой847. Но все произошло тогда наоборот: ромеи сами были связаны и оказались в плену у скифов. Это произошло в битве со скифами у Дристры848, когда бог обуздал гордыню ромеев. Но позднее, в то время, о котором я сейчас повествую, бог, видя, что ромеи охвачены страхом, потеряли всякую надежду на спасение и не имеют сил противостоять такому множеству врагов, неожиданно даровал им победу, и теперь уже они вязали, разили, вели в плен скифов и, не ограничиваясь этим (ведь все это нередко происходит и во время небольших сражений), в один день полностью уничтожили многотысячный народ.
      6. Куманский и скифский отряды отошли друг от друга, и самодержец с наступлением сумерек вспомнил о еде. В это время перед ним предстал разгневанный Синесий и сказал следующее: "Что происходит? Что это за новые порядки? У каждого воина по тридцати и более пленных скифов, а рядом с нами толпа куманов. Если усталые воины, как это и должно быть, уснут, скифы освободят друг друга и, выхватив акинаки, убьют своих стражей. Что тогда будет? Прикажи скорей умертвить пленных". Император сурово взглянул на Синесия и сказал: "Скифы - те же люди; враги тоже достойны сострадания. Я не знаю, о чем ты только думаешь, болтая это!". Затем Алексей с гневом прогнал продолжавшего упорствовать Синесия. Одновременно он велел довести до сведения всех воинов приказ сложить в одно место скифское оружие и хорошо стеречь пленных.
      Сделав такие распоряжения, император спокойно провел остаток ночи. Однако в среднюю стражу ночи воины, повинуясь божественному гласу, или по другой неизвестной мне причине убили почти всех пленных849. Император узнал об этом утром, сразу же заподозрил Синесия и немедленно призвал его к себе. Разразившись угрозами, Алексей сказал в обвинение Синесию: "Это дело твоих рук". И хотя Синесий поклялся, что ни о чем не знает, Алексей приказал заключить его в оковы. "Пусть узнает, - сказал император, - каким злом являются одни только оковы, и он никогда не будет выносить людям столь суровые приговоры". И Алексей наказал бы Синесия, если бы к нему не явились вельможи, приходившиеся родственниками и свойственниками самодержцу, и сообща не попросили помиловать Синесия.
      Между тем большинство куманов опасалось, как бы самодержец ночью не замыслил чего-нибудь против них, поэтому они забрали свою добычу и ночью выступили по дороге к Данувию. Сам же император, стремясь уйти от зловония, исходившего от трупов, на рассвете выступил из лагеря и направился к Кала-Дендра - в восемнадцати стадиях от Хирин. По дороге его нагнал Мелиссин: он не успел прибыть к моменту битвы, ибо занимался отправкой самодержцу упомянутых новобранцев. Алексей и Мелиссин, как полагается, радушно приветствовали друг друга и остаток пути беседовали о событиях минувшей битвы со скифами.
      Прибыв в Кала-Дендра, самодержец узнал о бегстве куманов и велел погрузить на мулов все то, что он должен был отдать куманам согласно условиям договора, и приказал, если удастся, настичь их до Данувия и вручить им их долю. Ведь Алексей нередко и со многими людьми вел беседы о лживости и считал недопустимым не только лгать, но даже казаться лживым. Так он распорядился относительно беглецов. Тех же куманов, которые за ним последовали, Алексей щедро угощал весь остаток дня. Он решил, однако, не отдавать куманам в тот день причитающегося им жалования, а подождать, пока они не протрезвятся во сне и, придя в себя, не начнут отдавать себе отчет в происходящем. На следующий же день Алексей призвал их всех к себе и заплатил им намного лучше, чем обещал раньше. Император решил отпустить куманов домой, но взял у них заложников, ибо опасался, что на обратном пути они рассеются во все стороны в поисках провианта и нанесут немалый вред селениям, расположенным вдоль дороги. Так как куманы просили обеспечить им безопасность в пути, Алексей поручил Иоаннаки (это человек выдающегося мужества и ума) позаботиться о куманах и благополучно доставить их к самому Зигу850. Так божественное провидение позаботилось о самодержце.
      Полностью исполнив своей долг, самодержец в мае с трофеем победителем возвращается в Византий.
      Здесь я должна кончить свой рассказ о скифах, хотя из многочисленных событий я коснулась лишь немногих и, можно сказать, погрузила только кончики пальцев в воды Адриатического моря. Ведь о блестящих победах самодержца, о поражениях его врагов, о собственных подвигах Алексея, о всех случившихся в то время событиях и о том, как император всегда умел приспособиться к обстоятельствам и тем или иным способом выпутаться из тяжелого положения, - обо всем этом не смогли бы рассказать ни новый Демосфен, ни весь сонм ораторов, ни Академия вместе со Стоей, если бы они даже сочли своей первой задачей восхваление деяний Алексея.
      7. Через несколько дней после возвращения императора во дворце был раскрыт заговор, составленный против самодержца армянином Ариевом и кельтом Умбертопулом (и тот и другой знатные и воинственные мужи), привлекшими к себе немалое число сторонников. Улики были налицо, и истина обнаружилась. Заговорщики были осуждены и приговорены к конфискации имущества и изгнанию. Следует отметить, что самодержец полностью освободил их от полагающегося по законам наказания851.
      Затем до самодержца донеслись слухи о нашествии куманов и о том, что Бодин вместе с далматами намерен нарушить договор и вторгнуться в наши земли. Поэтому Алексей пребывал в нерешительности, не зная, против какого врага обратить свое оружие. Он решил выступить вначале против далматов, до их прибытия занять узкую долину между нашими и их землями и, насколько будет возможно, укрепить ее. Он собрал всех приближенных, открыл им свое намерение и, получив общее одобрение, выступил из столицы, чтобы устроить дела на Западе.
      Вскоре Алексей прибыл в Филиппополь, где получил письмо от болгарского архиепископа852, в котором тот сообщал, что дука Диррахия Иоанн, сын севастократора, вынашивает планы восстания. Весь день и всю ночь провел Алексей в душевном волнении; из жалости к отцу Иоанна он откладывал расследование дела, но в то же время опасался, что слух об Иоанне оправдается. Иоанн был еще юношей, и Алексей, зная необузданный нрав людей этого возраста, боялся, что он поднимет мятеж и доставит невыносимое горе как своему отцу, так и дяде. Поэтому император решил всеми способами постараться сорвать замысел Иоанна, ведь он был необычайно привязан к юноше.
      И вот Алексей призвал к себе великого этериарха853 Аргира Карацу (несмотря на свое скифское происхождение, этот человек отличался большим благоразумием и был слугой добродетели и истины) и вручил ему два письма854. В первом, адресованном Иоанну, содержалось следующее: "Наша царственность, узнав, что варвары выступили против нас и прошли через клисуры, вышла из Константинополя, чтобы укрепить границы855 Ромейской державы. Тебе же следует самому явиться с докладом о положении во вверенной тебе области (ибо я опасаюсь злых умыслов против нас со стороны Вукана) и сообщить мне о положении в Далмации и о том, соблюдает ли Вукан условия мирного договора (ведь до меня ежедневно доходят неблагоприятные вести о нем), чтобы, получив более точные сведения о Вукане, я смог во всеоружии встретить его козни. Затем я отправлю тебя с необходимыми инструкциями обратно в Иллирик, дабы, на два фронта сражаясь с врагами, с божьей помощью добиться победы". Таково было содержание письма, адресованного Иоанну.
      В другом письме, обращенном к знатным жителям Диррахия, говорилось следующее: "Узнав, что Вукан вновь злоумышляет против меня, я выступил из Византия, чтобы укрепить узкие долины между Далмацией и нашим государством и вместе с тем точнее разузнать о Вукане и о далматах. Поэтому я решил вызвать к себе вашего пуку и любимого племянника моего владычества, а дукой назначил человека, который вручит вам это письмо. Примите же нового дуку и подчиняйтесь всем его распоряжениям".
      Вручив эти письма Караце, он приказал ему по прибытии прежде всего доставить письмо, адресованное Иоанну, и, если тот добровольно подчинится приказу, с миром проводить его и взять на себя охрану области до возвращения Иоанна; а на тот случай, если Иоанн станет сопротивляться и откажется повиноваться, Алексей велел Караце призвать к себе наиболее влиятельных граждан Диррахия и прочесть им второе письмо, чтобы они помогли ему задержать Иоанна.
      8. Сведения обо всем этом дошли до севастократора Исаака, который находился в то время в Константинополе. Он спешно выступил из города и через двое суток прибыл в Филиппополь. Застав императора спящим, он тихо вошел в его палатку, рукой подал знак спальникам самодержца соблюдать тишину, улегся на другое ложе, находившееся в палатке его брата-императора, и заснул.
      Император, восстав ото сна, неожиданно увидел брата. Алексей некоторое время старался не шуметь и приказал то же самое остальным. Когда севастократор проснулся, он увидел своего брата-императора бодрствующим, тот также увидел его, они подошли друг к другу и обнялись. Затем император спросил Исаака, чего он хочет и какова причина его прихода. Тот ответил: "Я пришел ради тебя". На что император: "Напрасно ты тратил силы и утомлял себя". Севастократор встретил эти слова молчанием, ибо терялся в догадках, с каким известием прибудет посол, еще ранее отправленный им в Диррахий. Ведь как только до Исаака дошли слухи о сыне, он набросал ему короткое письмо, в котором приказывал Иоанну скорее явиться к самодержцу и сообщал, что сам он отправляется из Византия в Филиппополь, дабы соответствующими доводами опровергнуть доносы на Иоанна и дождаться там прибытия сына.
      Исаак покинул императора и удалился в предназначенную для него палатку. Немедленно вслед за этим к нему прибежал письмоносец, посланный к Иоанну, и сообщил о прибытие сына.
      Севастократор отбросил всякие подозрения, подбодрил себя мужественными мыслями и, исполненный гнева против тех, кто первыми донесли на его сына, в сильном волнении явился к императору. Увидев Исаака, император сразу же понял причину его гнева, но все же спросил брата, как он себя чувствует. Исаак ответил: "Плохо, по твоей вине". Он вообще не умел обуздывать свой гнев и нередко готов был взорваться по самому пустому поводу856. К этому он добавил еще следующее: "Я не столько зол на твою царственность, сколько, - тут он указал пальцем на Адриана, - на этого лжеца". Кроткий и ласковый император ничего ему не возразил, ибо знал, как следует утихомирить кипящего гневом брата. Они уселись и вместе с кесарем Никифором Мелиссином и некоторыми своими родственниками и свойственниками стали обсуждать слухи, распространяемые об Иоанне. Когда Исаак увидел, что его брат Адриан и Мелиссин намеками стараются бросить тень на его сына, он вновь не смог сдержать бурлящего в нем гнева и, сурово взглянув на Адриана, пригрозил, что вырвет ему бороду и отучит нагло лгать и пытаться отнять у императора его близких родственников.
      В это время прибывает Иоанн. Его сразу же провели в палатку императора, и он слышал все, что о нем говорилось. Не на суд привели его, и обвиняемого не держали под стражей. Император сказал Иоанну: "Сочувствуя твоему отцу - моему брату, я не могу вынести того, что тут о тебе говорят, поэтому будь спокоен и живи как раньше". Все это говорилось в императорской палатке, где присутствовали только родственники и не было ни одного чужого человека. Так было замято это дело, и остается неизвестным, возникло ли оно в результате пустой болтовни или Иоанн действительно злоумышлял против императора. Алексей подозвал к себе своего брата севастократора Исаака вместе с его сыном Иоанном и после продолжительной беседы сказал, обращаясь к севастократору: "Спокойно отправляйся в царственный город и расскажи о наших делах матери. Его же, - тут он указал на Иоанна, - как видишь, я отправляю назад в Диррахий, чтобы он позаботился о вверенной ему области". Так они расстались: один на следующий день направился в Византий, другой - в Диррахий857.
      9. Это выступление против самодержца было не последним. В царственном городе находился Феодор Гавра858. Зная дерзость и энергию этого человека, Алексей решил удалить его из столицы и потому назначил дукой Трапезунда, города, который тот ранее отобрал у турок. Гавра был родом из горных районов Халдии859 и завоевал славу доблестного воина, ибо превосходил всех людей своим умом и мужеством. Ни в одном, даже самом малом деле, не терпел он неудач и постоянно брал верх над своими противниками, а завладев Трапезундом и распоряжаясь им как своей собственностью, он и вовсе стал непобедим. Сына Гавры, Григория, севастократор Исаак Комнин обручил с одной из своих дочерей. Так как молодые люди были еще очень юны, между ними только состоялась помолвка. Гавра отдал севастократору своего сына Григория, для того чтобы дети вступили в брак, когда достигнут совершеннолетия, а сам, попрощавшись с императором, вернулся в свою страну. Однако вскоре, покоряясь общей участи, умерла супруга Гавры, и он женился вторично - на одной знатной аланке. Новая жена Гавры и супруга севастократора оказались дочерьми двух сестер. Когда это обнаружилось, брачный договор между детьми был расторгнут, ибо законы и каноны запрещали их связь860.
      Зная, какой Гавра воин и что он может учинить, император не пожелал после расторжения брачного договора отпустить назад его сына. Он решил задержать Григория в царственном городе по двум причинам: Алексей хотел, во-первых, оставить его в качестве заложника, а во-вторых, обеспечить себе дружелюбие Гавры - ведь если последний и замыслил бы зло против императора, то должен был бы воздержаться от его осуществления. Кроме того, Алексей намеревался женить Григория на одной из моих сестер861. Вот почему он откладывал возвращение юноши.
      Гавра же вновь прибыл в царицу городов и, вовсе не понимая планов самодержца, решил тайно забрать сына. Он держал пока это решение в тайне, хотя самодержец косвенно, намеками давал ему понять о своем намерении. Я не знаю, может быть, Гавра не понимал намеков, а может быть, и сознательно не обращал на них никакого внимания из-за недавнего расторжения брачного договора, во всяком случае он попросил позволить ему вернуться назад вместе с сыном. Но самодержец не согласился на это. Тогда Гавра сделал вид, что он добровольно оставляет сына и вверяет его заботам самодержца.
      Когда Гавра попрощался с императором и уже должен был покинуть Византии, севастократор устроил ему прием в том месте, где сооружен храм великомученика Фоки862, в очень красивом имении, расположенном у Пропонтиды; сделать это севастократора побудила новая женитьба Гавры, в результате которой между ними возникла родственная близость. После роскошного пира севастократор отправился в Византий, а Гавра попросил разрешить его сыну провести с ним следующий день; севастократор охотно дал свое согласие.
      Когда многократно упомянутый нами Гавра уже должен был на следующий день расстаться с сыном, он попросил наставников проводить его до Сосфения863, где намеревался разбить свой лагерь. Наставники согласились и отправились вместе с Гаврой. Затем, уже собираясь уходить из Сосфения, он обратился к наставникам с прежней просьбой - разрешить сыну следовать с ним до Фароса864. Но они отказали ему. Тогда Гавра стал ссылаться на свои отцовские чувства, на предстоящую долгую разлуку с сыном и приводить различные другие доводы и таким образом тронул сердца наставников. Они дали себя убедить и последовали за Гаврой. Прибыв к Фаросу, Гавра обнаружил свой замысел, похитил сына, посадил его на грузовое судно и вместе с ним предался воле понтийских волн.
      Когда самодержец узнал об этом, он быстрее, чем слово сказывается, отправил в погоню быстроходные суда, приказав морякам вручить Гавре предназначенное ему письмо865 и постараться вернуть мальчика, если только Гавра согласится на это и не захочет приобрести врага в лице самодержца. Отправленные в погоню настигли Гавру уже за городом Эгиной, у города, который местные жители называют Карамвис866. Они вручили ему императорское письмо, в котором самодержец сообщал, что намерен женить мальчика на одной из моих сестер, прибавили на словах многое другое и убедили Гавру отправить назад сына. По его прибытии самодержец сразу же скрепил брачный договор соответствующими грамотами и передал Григория заботам наставника - одного из слуг императрицы, евнуха Михаила.
      Живя во дворце, Григорий пользовался большим вниманием со стороны императора, который исправлял его нрав и обучал всем военным наукам. Но, как это вообще свойственно молодым людям, Григорий никому не желал подчиняться и страдал оттого, что якобы не получил приличествующего ему титула. Будучи к тому же недоволен наставником, он стал искать способ уйти к своему отцу, хотя ему скорее следовало испытывать благодарность к императору за столь большую заботу. Григорий не ограничился одними намерениями и приступил к делу. Кое с кем он поделился своим тайным замыслом. Этими людьми были Георгий, сын Декана, Евстафий Камица867 и Михаил-виночерпий, которого дворцовые слуги обычно называют "пинкерном"868 (все трое - храбрые воины и весьма близкие самодержцу люди). Михаил явился к самодержцу и сообщил ему обо всем, но Алексей не хотел верить этому и отказался его слушать.
      Так как Гавра продолжал настаивать и спешно готовил бегство, преданные самодержцу люди сказали ему: "Если ты клятвенно не подтвердишь своего решения, мы не последуем за тобой". Когда тот согласился, они показали ему, где лежит святой гвоздь869, которым нечестивцы пронзили бок моего спасителя. Они хотели, чтобы Григорий похитил этот гвоздь и поклялся именем того, кто был им ранен. Гавра послушался и тайком похитил святой гвоздь. Один из тех, кто еще раньше известил самодержца о замысле Григория, прибежал к Алексею со словами: "Вот Гавра, а за пазухой у него гвоздь". По приказу самодержца Гавру немедленно привели и у него из-за пазухи извлекли гвоздь. На допросе он сразу же без колебаний обо всем рассказал, выдал сообщников и раскрыл своп замыслы. Алексей осудил Григория и передал его дуке Филиппополя Георгию Месопотамиту870 с приказом в оковах и под стражей стеречь его на акрополе871. Георгия, сына Декана, он, снабдив письмом, отправил к Льву Никериту, который был в то время дукой Параданувия872. Сделал он это будто бы для того, чтобы Георгий вместе со Львом охраняли прилежащие к Данувию области, на самом же деле, чтобы Георгий находился под надзором Льва. Алексей заключил под стражу Евстафия Камицу и остальных заговорщиков и отправил их и ссылку.


КНИГА IX

      1. Обойдясь таким образом с Иоанном и Григорием Гаврой, самодержец выступил из Филиппополя и вступил в узкую долину, расположенную между нашими и далматскими землями. Весь путь через горный хребет, который местные жители называют Зигом, он проделал не верхом (мешала пересеченная, изобилующая оврагами, заросшая деревьями труднопроходимая местность), а прошел пешком и своими глазами осматривал, не осталось ли где-нибудь незащищенных участков, через которые врагу нередко удается пройти. В одних местах он приказал вырыть рвы, в других - соорудить деревянные башни, а где дозволяли условия, - построить из кирпича и камня крепости. При этом он сам определял их вели чину и расстояние друг от друга. Кое-где он заставлял срубать под корень огромные деревья и укладывать их на землю. Сделав таким образом дороги неприступными для врагов, он вернулся в столицу. В моем рассказе это предприятие кажется легким, но многие из тех, кто был тогда с императором и здравствует поныне, могут подтвердить, сколько пота пролил тогда самодержец.
      Алексей получил точные сведения о Чакане и узнал, что последний, несмотря на все поражения на море и на суше, не отказался от прежних намерений, присвоил себе знаки императорского отличия, именует себя императором873, избрал Смирну своей резиденцией и готовит флот, чтобы вновь разграбить острова, дойти до самого Византия и, если удастся, захватить императорскую власть. Ежедневно получая подобные сведения, самодержец решил не пребывать в бездействии, не приходить в уныние от этих слухов и в течение оставшегося летнего времени и зимы874 готовиться, а следующей весной вступить в решительную борьбу с Чаканом и не только постараться сорвать всеми средствами его замыслы, надежды и начинания, но изгнать его из самой Смирны и освободить из-под власти Чакана все другие захваченные им области.
      На исходе зимы, когда уже начинало улыбаться весеннее солнышко, Алексей вызвал к себе из Эпидамна своего шурина Иоанна Дуку и назначил его великим дукой флота875. Вверив Иоанну отборное сухопутное войско, император приказал ему двигаться по суше против Чакана876, а командование флотом поручил Константину Далассину и велел ему плыть вдоль берега; одновременно приблизившись к Митилене, оба полководца должны были с двух сторон - с моря и с суши - завязать бой с Чаканом.
      Подойдя к Митилене, Дука сразу же соорудил деревянные башни и, используя их как опорный пункт, начал упорное наступление на варваров. Чакан, поручивший ранее охрану Митилены своему брату Галаваце877, спешно прибыл туда, выстроил войско в боевой порядок и сам вступил в бой с Дукой, ибо понимал, что у Галавацы не хватит сил для борьбы с таким славным воином. Завязалось упорное сражение, которое окончилось только с наступлением ночи.
      С этого момента Дука в течение трех месяцев, не переставая, ежедневно атаковал Митилену и с восхода до заката геройски сражался с Чаканом. Но труды Дуки не приносили плодов. Самодержец, получая об этом известия, сердился и досадовал. Как-то, расспрашивая воина, явившегося из Митилены, и узнав, что сражения не приносят Дуке никаких результатов, император спросил его, в котором часу вступают они обычно в бой с Чаканом. Воин ответил, что, мол, при первых лучах солнца. Тогда император задал второй вопрос: "Кто из сражающихся обращен лицом к востоку?" - "Наше войско", - ответил тот. Император, умевший мгновенно улавливать суть дела, тотчас понял причину неудач и быстро набросал письмо878 к Дуке, где советовал отказаться от утренних битв с Чаканом и, таким образом, не бороться одному с двумя противниками: с солнечными лучами и самим Чаканом. Он рекомендовал нападать на врагов лишь в то время, когда солнце, пройдя через меридиан, станет клониться к закату. Он вручил это письмо воину, несколько раз повторил свой совет и, наконец, решительно сказал: "Если вы нападете на врагов после полудня, то сразу же одержите победу". Воин передал это Дуке, который даже в малом никогда не пренебрегал советами самодержца.
      На следующий день варвары, как и обычно, вооружились, но противник не появлялся (ведь ромейские фаланги согласно наставлениям самодержца не выходили из лагеря), и они решили, что в этот день боя не будет, сняли с себя оружие и остались на месте. Однако Дука не пребывал в бездействии. Когда солнце достигло зенита, он вместе со всеми воинами уже был при оружии, когда же солнце склонилось к закату, выстроил в боевой порядок войско и с боевым кличем и громкими криками неожиданно напал на варваров. Но Чакан не растерялся, он немедленно хорошо вооружился и сразу же завязал бой с ромеями. В это время подул сильный ветер, и, когда бой перешел в рукопашную схватку, столб пыли поднялся до самого неба. Частично из-за слепящего глаза солнца, частично из-за ветра, несущего в лицо пыль, а также из-за того, что натиск ромеев был в этот раз сильнее обычного, варвары потерпели поражение и обратили тыл.
      После этого Чакан, не будучи более в состоянии выдерживать осаду и не имея сил, достаточных для непрерывных боев, предложил заключить мир и просил только разрешить ему беспрепятственно отплыть в Смирну. Дука согласился и взял двух заложников из числа знатных сатрапов. Так как Чакан тоже попросил заложников, Дука выдал ему Александра Евфорвина и Мануила Вутумита (оба - храбрые и воинственные мужи) при условии, что Чакан, уходя из Митилены, не совершит никакого насилия над ее жителями и никого из них не увезет в Смирну, сам же он со своей стороны обещал позволить Чакану беспрепятственно отплыть в Смирну. Они дали друг другу клятвы, и Дука уже не волновался, что Чакан, уходя, причинит вред митиленцам, а Чакан - что его будет беспокоить ромейский флот во время переправы. Но как "не научился рак ходить прямо"879, так и Чакан не отказался от своих мерзостей. Он попытался увести с собой всех митиленцев вместе с их женами и детьми.
      Между тем Константин Далассин, в то время талассократор, не успев еще согласно приказу Дуки причалить на своих кораблях к какому-то мысу880, узнал обо всем происходящем, явился к Дуке и попросил разрешить ему вступить в бой с Чаканом.
      Дука же, соблюдая данную им клятву, медлил с решением. Далассин настаивал и говорил следующее: "Давал клятву ты, меня же при этом не было. Ты и соблюдай свою клятву, а я тогда не присутствовал, не клялся, ничего не знаю о вашем договоре и вступлю в бой с Чаканом". Как только Чакан отчалил и прямым путем направился к Смирне, его быстрее, чем слово сказывается, настигает Далассин; он немедленно нападает на Чакана и начинает преследовать его. Дука же подошел к остальному флоту Чакана в момент, когда тот отчаливал, захватил корабли и освободил из рук варваров пленников и военнопленных, в оковах содержавшихся на судах.
      Тем временем Далассин захватил многие пиратские корабли Чакана и приказал умертвить их команды вместе с гребцами. Чуть было не попал тогда в плен и сам Чакан. Однако этот плут, предчувствуя опасность, перешел на одно из легких судов и незаметно ускользнул. Предвидя события, Чакан заблаговременно велел туркам, находившимся на материке, расположиться на мысе и ждать, пока он благополучно не достигнет Смирны или же, встретив врагов, в поисках убежища не причалит на корабле к мысу. И Чакан не ошибся в своих расчетах: причалив к мысу, он соединился с поджидавшими его турками, направился к Смирне и вскоре туда прибыл.
      Вернувшись с победой, Далассин встретился с великим Дукой. Дука же, после того как Далассин вернулся, укрепил Митилену и направил большую часть ромейского флота против островов, находившихся под властью Чакана (Чакан успел занять многие из них). Приступом овладев Самосом и некоторыми другими островами, он вернулся в царственный город.
      2. Через несколько дней самодержцу стало известно, что Карик881 восстал и захватил Крит, а Рапсомат занял Кипр. Против них Алексей послал с большим флотом Иоанна Дуку. Когда критяне получили сведения о прибытии Дуки на Карпаф882, который, как они знали, расположен недалеко от Крита, они напали на Карика, зверски убили его и сдали Крит великому дуке883.
      Дука укрепил остров, оставил для его защиты значительные силы и отплыл на Кипр. Как только Иоанн причалил к острову, он сразу же с ходу овладел Киринией884. Узнав об этом, Рапсомат стал усиленно готовиться выступить против него. Покинув Левкусию885, он занял холмы около Киринии и разбил там свой лагерь. Этот человек, неопытный в военном деле и неискушенный в полководческом искусстве, все оттягивал бой. Ему бы неожиданно напасть на ромеев, а он все откладывал сражение, причем делал это не потому, что не был готов к нему и собирал силы для предстоящей битвы (напротив, у Рапсомата все было готово, и он, если бы только захотел, мог немедленно начинать бой), а потому, что просто не желал вступать в схватку.
      Рапсомат вел войну так, как будто это была детская игра: малодушно отправлял к ромеям послов, словно рассчитывал привлечь врагов на свою сторону сладкими речами. Я полагаю, он поступал так то ли из-за своей неопытности в военном деле (как я слышала, он лишь незадолго до того впервые взявший в руки меч и копье, не умел садиться на коня, а забравшись в седло, боялся и волновался, когда надо было ехать; так недоставало военного опыта неопытному Рапсомату!), то ли из-за того, что был напуган и голова у него пошла кругом от неожиданного появления императорских войск. Рапсомат уже вступал в войну с чувством безнадежности, поэтому удача и не сопутствовала ему.
      Вутумит привлек на свою сторону некоторых бывших сообщников Рапсомата и включил их в состав своего войска. На следующий день Рапсомат построил фаланги и, ища боя с Дукой, медленно двинулся по склону холма. Когда расстояние между обеими армиями сократилось, от войска Рапсомата отделился отряд в сто воинов якобы для того, чтобы напасть на Дуку.
      Однако скачущие во весь опор воины повернули назад острия своих копий и перешли к Дуке. Увидев это, Рапсомат сразу же обратил тыл и, пустив коня во весь опор, направился в Немес в надежде найти там корабль, чтобы перебраться в Сирию и, таким образом, обрести спасение. Его по пятам преследовал Мануил Вутумит. Мануил уже нагонял его, и Рапсомат, не достигнув цели, бросился в другую сторону, к горе, и стал искать защиту в воздвигнутом в давние времена храме святого Креста. Вутумит, которому Дука поручил преследование врага, настиг там Рапсомата, гарантировал ему безопасность, забрал его с собой и привел к великому дуке. Затем все прибыли в Левкусию, подчинили себе весь остров, привяли необходимые меры для его защиты и в письме сообщили обо всем случившемся самодержцу.
      Император отдал должное их делам и решил усилить оборону Кипра. Он назначил Каллиппария (человек этот не принадлежал к знатному роду, но не раз давал свидетельства своей справедливости, бескорыстия и скромности) судьей и эксисотом886. Так как остров нуждался в человеке, который смог бы обеспечить его охрану, император поручил оборонять остров Евмафию Филокалу887, назначил его стратопедархом и дал ему военные корабли и конницу, чтобы он смог защитить Кипр на море и на суше. Вутумит забрал Рапсомата и восставших вместе с ним бессмертных, вернулся к Дуке и отправился в царственный город.
      3. Такие события развернулись на островах - я имею в виду Кипр и Крит. Тем временем Чакан - человек воинственный и решительный - не пожелал умиротвориться, но вскоре подошел к Смирне и овладел городом888. Преследуя прежнюю цель, он тщательно снарядил пиратские суда: дромоны, диеры, триеры и также легкие суда. Узнав об этом, самодержец не пал духом и не стал медлить, а поспешил напасть на Чакана с моря и с суши. Он назначил Константина Далассина талассократором и тогда же направил его со всем флотом против Чакана.
      В то же время Алексей счел целесообразным направить султану письмо, чтобы натравить его на Чакана. Письмо гласило следующее: "Тебе известно, о славный султан Килич-Арслан, что сан султана перешел к тебе от отца. Твой зять Чакан поднял оружие, как может показаться, против Ромейской империи и называет себя императором, однако совершенно очевидно, что все это лишь предлог. Чакан достаточно опытен и сведущ, чтобы понять: Ромейская империя не для него, и ему не по силам захватить над ней власть. Все его интриги направлены против тебя. Не спускай этого Чакану и не проявляй слабости, будь настороже, дабы не лишиться власти.
      Я с божьей помощью изгоню его из пределов Ромейской империи, но, в заботах о тебе, рекомендую, чтобы и ты сам подумал о своей державе и власти и мирно, а если не удастся, то и оружием, привел к повиновению Чакана"889.
      В то время как совершались все эти приготовления, Чакан вместе с войском с суши подходит к Авиду, осаждает его и окружает гелеполами и разными камнеметными орудиями. У Чакана не было тогда пиратских судов, ибо их постройка к тому времени не была еще завершена. Далассин - отважный и храбрый воин - тоже направился с войском к Авиду.
      Когда султан Килич-Арслан получил сообщение императора, он немедленно взялся за дело и с войском двинулся против Чакана - таковы все варвары: они всегда рады устроить резню и начать войну. Когда Килич-Арслан был уже близко, Чакан пришел в замешательство, ибо видел, что враги наступают с суши и с моря, а строительство кораблей еще не закончено и его силы недостаточны для борьбы с ромеями и войском его свойственника Килич-Арслана. Кроме того, он опасался жителей и воинов Авида. Ничего не зная о кознях самодержца, Чакан решил явиться к султану.
      Султан, увидев Чакана, изобразил на своем лице радость и приветливо принял его. Затем он, как и положено, велел приготовить трапезу и во время еды принуждал Чакана пить несмешанное вино. Видя, что Чакан выпил уже довольно много вина, султан обнажил свой меч и поразил его в бок. Чакан упал замертво890. После этого султан отправляет к самодержцу посла с предложением мира. Килич-Арслан не обманулся в своих расчетах: самодержец удовлетворил его просьбу. Был заключен, как и полагается, мирный договор, и в приморских областях водворился мир.
      4. Не успел еще самодержец освободиться от этих забот и избавиться от доставленных Чаканом хлопот (Алексей принимал личное участие не во всех событиях, но всегда мысленно был с воюющими и помогал им в их делах и заботах), как должен был отправиться на новые подвиги.
      Дело в том, что Вукан (этот муж, властитель всей Далмации, был искусен как в речах, так и в делах) через два года после разгрома скифов891 вышел за пределы своей страны и стал опустошать соседние города и земли, овладел даже Липением, поджег и спалил город. Узнав об этом, император решил не оставлять действия Вукана безнаказанными, собрал против сербов892 большое войско и повел его прямо к Липению (это небольшой городок, расположенный у подножия Зига, отделяющего Далмацию от нашей страны). Его целью было, если представится возможность, завязать упорную битву с Вуканом, а если бог дарует ему победу, отстроить и восстановить в прежнем виде Липений и все остальные города. Вукан, узнав о приходе самодержца, вышел из Липения и прибыл в Звенчан (это городок, расположенный на упомянутом уже Зиге, между Ромейским государством и Далмацией).
      Когда самодержец прибыл в Скопле, Вукан отправил к нему послов с предложением мира; снимая с себя всякую ответственность за происшедшие печальные события и целиком возлагая вину на ромейских сатрапов, Вукан сообщал следующее: "Сатрапы не желают оставаться в своих пределах; они совершают бесчисленные набеги и наносят немалый вред Сербии. Я со своей стороны не буду больше предпринимать никаких враждебных действий, вернусь к себе, отправлю твоей царственности заложников из числа моих родственников и впредь не переступлю границ своего государства". Император согласился на это и, оставив лишь тех, кто должен был восстановить разрушенные города и взять заложников, отправился в царственный город. Однако Вукан, несмотря на все требования, не выдавал заложников и со дня на день оттягивал исполнение обещания.
      Не прошло и года893, как он вновь отправился в набег на ромейские земли. Несмотря на то, что он получил множество писем от самодержца, где тот напоминал об условиях договора и о данных обещаниях, Вукан не пожелал исполнить обещанного. Тогда император призвал к себе Иоанна, сына своего брата, севастократора, и отправил его с изрядным войском против Вукана.
      Иоанн, человек, не имевший военного опыта, но, как всякий юноша, пылавший жаждой битв, выступил в поход, переправился через реку Липений и разбил лагерь у подножия Зига, прямо напротив Звенчана. Это не укрылось от Вукана, и он вновь обратился с предложением мира, обещал Иоанну выдать обещанных заложников и впредь добросовестно выполнять условия мирного договора. Все это, однако, были лишь пустые обещания, на самом деле он втайне готовил нападение на Иоанна.
      Когда Вукан уже выступил к лагерю Иоанна, к последнему, предупреждая неприятеля, явился некий монах, который сообщил о замысле Вукана и утверждал, что враг уже подходит. Иоанн с гневом прогнал монаха, назвав его лжецом и обманщиком. Но события подтвердили слова монаха. Вукан ночью напал на Иоанна, и в результате многие наши воины были убиты в палатках, а многие обратились в паническое бегство, попали в водовороты протекавшей внизу реки и утонули. Лишь наиболее храбрые бросились к палатке Иоанна и, мужественно сражаясь, с трудом отстояли ее от неприятеля. Таким образом, большая часть ромейского войска погибла.
      Затем Вукан собрал своих воинов, поднялся на Зиг и остановился у Звенчана. Воины Иоанна видели их, но самих их было мало, сразиться с таким многочисленным противником они не могли и поэтому решили переправиться назад через реку. После переправы они прибыли в Липений, расположенный примерно в двенадцати стадиях оттуда894.
      Потеряв большинство своих воинов, Иоанн не мог более продолжать сопротивления врагу и направился к царственному городу. Вукану больше никто не мешал, он осмелел и стал грабить соседние города и земли. Он опустошил территорию вокруг Скопле и сжег селения. Не ограничившись этим, он занял Полог, дошел до Враньи, все разорил и с большой добычей вернулся в свою страну.
      5. Император не мог этого вынести и немедленно вновь взялся за оружие. Ведь ему не надо было, как Александру, ждать, пока флейтист Тимофей исполнит громкую песнь. Самодержец вооружился сам, вооружил имевшихся в его распоряжении воинов и отправился прямо в Далмацию; Алексей стремился отстроить разрушенные крепости, восстановить их в прежнем виде и с лихвой отплатить Вукану за причиненное им зло. Он покинул столицу и достиг Дафнутия895 (это древний город, в сорока стадиях от Константинополя), где задержался в ожидании тех своих родственников, которые еще к нему не прибыли.
      На следующий день к нему приходит исполненный злости и гордыни Никифор Диоген. Спрятавшись за своей обычной маской, он с лисьей хитростью изобразил на своем лице приветливость и сделал вид, что откровенно разговаривает с императором. Свою палатку он поставил не на обычном расстоянии от императорской опочивальни, а рядом с дорогой, поднимающейся к палатке императора. Когда это увидел Мануил Филокал, от тотчас понял замысел Никифора и, как пораженный молнией, застыл на месте. С трудом пришел он в себя и, немедленно явившись к императору, сказал: "Неспроста, кажется мне, сделал это Никифор; меня гложет страх, как бы этой ночью не предпринял он чего-либо против твоей царственности. Под тем или иным предлогом я заставлю его перенести палатку в другое место". Но Алексей со своей обычной невозмутимостью не разрешил Филокалу делать этого и в ответ на его настояния сказал: "Не следует мне давать ему повод для обиды. Пусть он обнаружит перед богом и людьми злой умысел против меня". Филокал огорчился, всплеснул руками и, упрекнув императора в беспечности, ушел.
      Вскоре, в среднюю стражу ночи, когда император беззаботно спал рядом с императрицей, Диоген со спрятанным под полой мечом входит в палатку и останавливается у порога. Ведь когда император почивал, двери палатки обычно не закрывались и никто не охранял его сон. Это - об императоре. Что же касается Никифора, то божественная сила не позволила тогда ему выполнить свое намерение. Увидев служанку, веером обмахивающую императора и императрицу и отгоняющую комаров от их лиц, он, как говорит поэт, "от ужаса членами всеми трепещет и бледность его покрывает ланиты"896 и до следующего дня откладывает убийство. Планы Никифора, который без всякой причины все время замышлял убийство императора, не остались тайной для Алексея: вскоре явилась служанка и поведала императору обо всем случившемся. На другой день Алексей отправился дальше; он делал вид, что ни о чем не знает, но устроил все таким образом, чтобы самому находиться под охраной и вместе с тем не давать Никифору никаких благовидных предлогов для недовольства.
      Когда они достигли области Серр, следовавший вместе с самодержцем Константин Дука Порфирородный попросил Алексея остановиться на отдых в его поместье897, говоря, что оно очень живописно, изобилует прохладной питьевой водой и в нем имеются обширные покои для приема императора (называется имение Пентигостис). Император пошел навстречу его желанию и остановился там на отдых. Но и на следующий день Порфирородный не позволил ему уйти оттуда. Он просил Алексея остаться еще немного, чтобы отдохнуть от дороги и смыть в бане пыль со своего тела, - у Константина был уже готов роскошный пир для императора. И вновь пошел Алексей навстречу желанию Порфирородного. Когда Никифор Диоген, давно замышлявший бунт и ждавший только удобного случая, чтобы покончить с Алексеем, узнал, что император вымылся и вышел из бани, он привесил к поясу акинак и, как будто возвращаясь с охоты, вошел в дом. Увидев Никифора, Татикий, уже давно знавший о его замысле, вытолкал его за дверь со словами: "Что ты являешься в таком непристойном виде, да еще с мечом? Ведь сейчас время бани, а не похода, охоты или битвы". Не достигнув цели, Никифор удалился.
      Считая, что он уже разоблачен (ведь совесть - страшная обличительница), Никифор решил обеспечить себе спасение бегством, отправиться во владения императрицы Марии в Христополе или в Перник, или же в Петрич и в дальнейшем действовать в зависимости от обстоятельств. Ведь императрица Мария еще ранее приблизила к себе Никифора как сводного брата прежнего императора, ее мужа Михаила Дуки (они были единоутробными братьями от разных отцов)898.
      На третий день император выступил из Пентигостиса; он оставил там Константина, чтобы дать ему отдых, ибо боялся утомить нежного юношу, впервые покинувшего родину и отправившегося в военный поход. Ведь Константин был единственным ребенком у матери; самодержец любил его как своего сына, заботился о нем и делал ему, так же как и его матери, императрице, всевозможные послабления899.
      6. Чтобы мое повествование не было сбивчивым, я изложу историю Никифора Диогена с самого начала. О том, как Роман, отец Никифора, был облечен императорской властью и какой его постиг конец, рассказано в трудах многих историков900, и желающие могут там обо всем этом прочесть.
      Роман оставил после своей смерти сыновей - Льва и Никифора901. К тому времени, когда Алексей был провозглашен самодержцем, они оба из императоров уже превратились в частных лиц, ибо их брат Михаил сразу же после вступления на престол немедленно снял с них красные сандалии, сорвал венцы и заключил братьев вместе с их матерью, императрицей Евдокией, в Киперудский монастырь902. Алексей же окружил братьев своей заботой, делая это частично потому, что сочувствовал перенесенным ими страданиям, а частично из-за необыкновенной красоты и силы юношей. На их щеках только появлялся первый пух, оба они были высокими, обладали пропорциональным сложением, и размеры их тела соответствовали канону. Лев и Никифор были настоящим цветом юности, и только люди, ослепленные ненавистью, могли не заметить отваги и благородства этих молодых львов903.
      Алексей ни о чем никогда не судил поверхностно, не закрывал глаза на правду, не находился в плену предосудительных страстей, а все взвешивал на точных весах разума. Поэтому, понимая, с какой высоты были низвергнуты эти юноши, он принял их как своих детей, и чего только он ни говорил братьям, какими благодеяниями их ни осыпал, как только ни проявлял свою заботу о них. И хотя людская зависть не прекращала метать в них свои стрелы (многие люди пытались натравить самодержца на юношей), Алексей оказывал им все большее покровительство, с постоянной благосклонностью смотрел на них, старался вызвать у них симпатии и все время давал братьям полезные советы.
      Любой другой на его месте с подозрительностью отнесся бы к юношам и с самого начала всеми способами постарался бы изгнать их прочь из государства, но самодержец ни во что не ставил бесчисленные наветы на них, горячо любил юношей, одаривал их мать Евдокию и не лишил ее почестей, приличествующих императрицам. Никифору он отдал под начало Крит и предназначил этот остров для его резиденции. Так поступил император.
      Из них двоих Лев, человек здравого ума и благородного характера, видя доброе расположение императора, был доволен своим жребием и удовлетворился тем, что имел, следуя Изречению: "Если тебе досталась Спарта, дорожи ею"904. Но вспыльчивый и обладавший тяжелым нравом Никифор непрерывно тайком затевал козни против самодержца и замышлял бунт. Свой план он держал в тайне и, лишь после того как приступил к делу, кое с кем доверительно поделился своими замыслами. Благодаря этому его планы стали известны многим лицам, и слух о них достиг ушей императора. Император повел себя несколько необычно; он стал при удобном случае призывать к себе заговорщиков и, делая вид, что ни о чем не слышал, увещевал их и давал разумные советы. Чем более явным становился заговор, тем более свободно обращался с заговорщиками император, желая таким образом привлечь их на свою сторону.
      Но нельзя отмыть добела эфиопа905. Никифор остался верен себе и заражал скверной всякого, к кому приближался; одних он привлекал на свою сторону клятвами, других - обещаниями. Простые воины не слишком заботили Никифора - они и так уже все склонились на его сторону. Его помыслы были обращены к вельможам, и он всеми силами стремился заручиться поддержкой военачальников и главных членов синклита. Ум его был острее обоюдоострого меча, однако Никифор не отличался постоянством и лишь в одном проявлял твердую волю - в стремлении к власти. Медоточивый в речах, весьма любезный в обращении, он порой надевал на себя лисью маску смирения, но случалось, что и проявлял истинно львиный пыл. Он обладал могучим телосложением и хвастался, что может померяться силой с гигантами; кожа у него была смуглой, грудь - широкой, и он на целую голову возвышался над всеми современниками. Каждому, кто наблюдал, как он играет в мяч, гарцует на коне, мечет стрелы, потрясает копьем или правит колесницей, казалось, что перед ним некое новое чудо; он разевал рот от восхищения и разве что не застывал на месте. Благодаря этим качествам Никифору удалось завоевать расположение многих людей. Он настолько продвинулся в достижении своей цели, что даже привлек на свою сторону мужа сестры самодержца, Михаила Таронита, удостоенного сана паниперсеваста906.
      7. Однако мне следует вернуться к прерванной нити повествования и продолжить рассказ по порядку. Самодержец постоянно думал о том, сколько времени прошло с момента, как ему стало известно о заговоре Диогена, и испытывал душевное смятение, вспоминая, с какой благосклонностью относился он к обоим братьям с самого начала своего правления, каких милостей и забот удостаивал их в течение стольких лет, однако не сумел изменить к лучшему характер Никифора. Обо всем размышлял император - о том, как Диоген после первого неудачного покушения вновь явился к нему, и о том, как его оттолкнул Татикий. Он знал, что Никифор точит против него свой злодейский меч, торопится замарать руки невинной кровью и что, сидя до поры до времени в засаде и подстерегая его по ночам, он уже готовится к открытому убийству. И вот Алексея обуревали противоречивые мысли. Он не хотел преследовать Диогена, ибо питал к этому мужу искреннюю привязанность и любовь; в то же время, сопоставляя факты, понимая, до каких размеров может вырасти это зло, и отдавая себе отчет в том, какая опасность угрожает его жизни, Алексей страдал душой. Приняв все это во внимание, он решил взять под стражу Никифора.
      Никифор же, спеша осуществить задуманное бегство и желая в ту же ночь пуститься в путь к Христополю, вечером послал слугу к Константину Порфирородному с просьбой дать ому резвого скакуна, которого Константину подарил император. Но Константин отказался, говоря, что не может в тот же день отдать ему такой ценный подарок императора.
      Наутро император отправился дальше, и Диоген последовал за ним, ибо бог, путающий планы и расстраивающий замыслы целых народов, помешал Никифору, который, задумав бегство, с часу на час откладывал осуществление своего намерения. Таков был божий суд.

      И вот Никифор, поставив свою палатку вблизи Серр, в том же месте, где и император, предался своим обычным размышлениям: ему казалось, что он уже уличен и его ожидает страшное будущее. В это время император призывает к себе своего брата, великого доместика Адриана, - дело было вечером дня великомученика Феодора907 - и рассказывает ничего прежде не подозревавшему Адриану о том, как Диоген с мечом явился в дом и как его вытолкали за дверь; Алексей делится с братом своими опасениями, как бы Диоген не поспешил при первой возможности привести в исполнение свой старый замысел. Тогда же император приказывает доместику зазвать Диогена в палатку, с помощью медоточивых слов и всевозможных обещаний убедить его открыть все свои замыслы и посулить ему безопасность и полное прощение в будущем, если только Диоген ничего не скроет и выдаст сообщников.
      Рассказ Алексея поверг Адриана в отчаяние, тем не менее он отправился исполнять приказ. Но ни угрозами, ни обещаниями, ни советами не удалось ему убедить Диогена хоть частично раскрыть свои замыслы. Что же дальше? Великий доместик очень опечалился, ибо понял, навстречу каким бедствиям идет Диоген. Адриан был женат на младшей из сводных сестер Диогена908 и поэтому так упорно, со слезами на глазах обращался с мольбами к своему шурину. Ему, однако, не удалось убедить Диогена, хотя Адриан был весьма настойчив и напомнил ему один эпизод из прошлого. Однажды самодержец играл в мяч на ипподроме Большого дворца909; туда с мечом под одеждой вошел некий варвар, армянин или турок; увидев, что самодержец отстал от своих товарищей по игре и придерживает тяжело дышащего коня, чтобы дать ему перевести дух, варвар с мечом под одеждой приблизился к Алексею и пал на колени, словно обращаясь к нему с просьбой. Император сразу же остановил коня, повернулся к варвару и спросил, чего тот хочет. Тогда этот убийца под маской просителя схватился за меч и попытался извлечь его из ножен. Но меч не поддавался. Непрерывно пытаясь вытащить меч, он произносил лживые просьбы. Затем, отчаявшись в своих попытках, он бросился на землю и, распростершись, стал просить снисхождения. Император повернул к нему коня и спросил, по какой причине тот просит снисхождения. Тогда варвар показал ему меч в ножнах и, бия себя в грудь, в ужасе закричал: "Теперь я узнал, что ты истинный раб божий, теперь я собственными глазами увидел, как великий бог охраняет тебя. Ведь этот меч был предназначен убить тебя, и я принес его из дому, чтобы пронзить им твое тело. Не раз пытался я извлечь его, но меч не подчинился моей руке". Император без страха продолжал сидеть в той же позе, как будто бы не услышал ничего необычного. Все присутствующие сразу же сбежались к Алексею, одни - чтобы услышать слова варвара, другие - взволнованные случившимся. Наиболее преданные императору люди уже готовы были растерзать варвара, но Алексей кивком головы, жестом и окриками не дал им сделать этого.
      Что же дальше? Воин-убийца немедленно получает прощение, и не только прощение, но и богатые дары, к тому же он пользуется полной свободой. Многие друзья императора, докучая Алексею, требовали удалить убийцу из царственного города. Но он не послушался их и сказал: "Если господь не охранит города, напрасно бодрствует страж910. Посему давайте молиться богу и просить у него защиты". Стали распространять слухи, что варвар покушался на самодержца с согласия Диогена. Но император не обращал внимания на эту молву и даже возмущался ею. Он продолжал терпеть Диогена и изображал полное неведение до тех пор, пока острие меча, можно сказать, не коснулось его горла. Но хватит об этом.
      Великий доместик напомнил этот эпизод Никифору, но не смог его ни в чем убедить. Затем он пришел к императору и сообщил, что Диоген ни в чем не сознается и запирается, несмотря на все увещевания.
      8. И вот император вызвал к себе Музака и приказал ему, взяв оружие и помощников, отвести Никифора из палатки великого доместика в свою, где им надлежало со всеми мерами предосторожности стеречь его, но не заключать в оковы и не причинять никакого зла. Музак сразу же приступил к исполнению приказа. Схватив Никифора, он привел его в свою палатку.
      Всю ночь Музак увещевал и уговаривал Диогена. Видя, что тот дерзко отвечает ему, исполненный гнева Музак начал действовать вопреки приказу. Он решил применить пытку. Едва он начал пытать Диогена, как тот, не выдержав даже первого прикосновения, пообещал во всем сознаться. Музак немедленно освободил Никифора от оков и позвал писца со стилом (это был Григорий Каматир, недавно назначенный на пост секретаря императора)911. Диоген рассказал обо всем, не умолчав и о подготовлявшемся покушении.
      Наутро Музак захватил с собой письменные признания Диогена и найденные им письма, присланные Диогену различными лицами (из этих писем явствовало, что императрица Мария знала о бунте Диогена, старалась не допустить убийства Алексея и не только усиленно отговаривала Диогена от осуществления его плана, но убеждала его вообще отказаться от мысли об убийстве), и принес их императору. Прочтя письма, Алексей обнаружил в них имена большинства подозреваемых им людей и пришел в отчаяние, ибо заговорщики оказались весьма высокопоставленными лицами. Ведь Диогена не интересовали простые люди: они и так с давних пор были всей душой преданы ему и приняли его сторону, поэтому он старался заручиться поддержкой первых людей из военного и гражданского сословия.
      Самодержец решил оставить в тайне соучастие императрицы Марии и упорно притворялся, что ни о чем не знает; он делал это в память того взаимного доверия и согласия, которое существовало между ними еще до того, как он вступил на престол. Повсюду распространялись тогда слухи, что императору сообщил о замысле Диогена сын Марии, император Константин Порфирородный. Это, однако, не соответствует действительности, ибо обстоятельства заговора постепенно стали Алексею известны от самих помощников Диогена.
      Диоген был уличен, заключен в оковы и отправлен в ссылку. Знатные соучастники его заговора еще не были задержаны, однако они хорошо понимали, что уже находятся под подозрением, и поэтому пребывали в страхе и раздумывали, что им делать. Сторонники императора заметили их беспокойство, но, казалось, сами испытывали беспокойство, видя, в каком затруднительном положении оказался самодержец: над его головой уже нависла опасность, а рассчитывать он мог лишь на ограниченный круг лиц. Целый рой мыслей обуревал Алексея, он находился в смятении и вспоминал обо всех событиях с самого начала: о том, сколько раз Диоген покушался на него, как божественная сила ему помешала и как после этого Диоген попытался собственноручно совершить убийство. Много раз менял Алексей свои решения; император знал, что все военное и гражданское сословие развращено лестью Диогена, не имел сил для защиты от стольких врагов, да и не хотел увечить множество людей, поэтому он ограничился лишь высылкой в Кесарополь главных виновников - Диогена и Кекавмена Катакалона912. Их должны были держать там в оковах под стражей, не причиняя другого зла, хотя все окружающие советовали императору нанести увечья им обоим (ведь Алексей очень сильно любил Диогена и все еще заботился о нем). Кроме того, Алексей отправил в ссылку и лишил имущества мужа своей сестры Михаила Таронита и...913.
      Что же касается остальных, то он счел наиболее безопасным вообще не производить над ними следствия и постараться смягчить их сердца снисходительностью. Вечером все приговоренные к ссылке отправились в назначенные места, и Диоген отбыл в Кесарополь. Остальным заговорщикам не пришлось менять своего местожительства - они остались там, где и были914.
      9. Находясь в этих трудных обстоятельствах, самодержец решил собрать всех на следующий день и привести в исполнение свое намерение. Все его родственники, свойственники и искренне любившие самодержца слуги, находившиеся еще в услужении у отца Алексея (люди энергичные, умевшие предвидеть события и мгновенно найти самый разумный способ действия), опасались, как бы на следующий день, когда соберется большая толпа, какие-нибудь воины не набросились на императора и не растерзали его прямо на троне. Ведь они нередко носят мечи под одеждами, как тот самый варвар, который под видом просителя явился к императору во время игры в мяч915. Предотвратить это можно было лишь одним способом: отнять у воинов всякие надежды на Диогена, распространив слух о том, что он тайно ослеплен. И вот благожелатели Алексея разослали своих людей, которые должны были каждому тайно сообщать об ослеплении Диогена (на самом деле самодержцу и в голову не приходило ничего подобного). Как станет ясно из дальнейшего, этот слух, несмотря на его неправдоподобность, сделал свое дело.
      Когда светлый лик солнца выглянул из-за горизонта, к императорской палатке первыми пришли приближенные Алексея, не запятнавшие себя участием в заговоре Диогена, и воины, чьей обязанностью с давних пор была охрана императорских особ. Одни из них явились с мечами на поясе, другие несли копья, у третьих на плечах были ромфеи. Они встали группами на некотором расстоянии от императорского трона и, образовав полукруг, как бы заключили в его центр самодержца. Гнев владел их душами, и они точили, если не мечи, то во всяком случае сердца. Родственники и свойственники Алексея встали по обе стороны императорского трона. Справа и слева от них расположились другие вооруженные щитами воины. Император с грозным видом восседал на троне, одетый скорее по-воински, чем по-царски, - его не очень высокая фигура почти не возвышалась над окружающими. Золото обрамляло его трон и покрывало голову. Брови у Алексея были нахмурены, глаза полны тревоги; в них отражалось волнение души; ожидание схватки окрасило щеки самодержца еще большим румянцем. Затем к палатке сбежались все остальные воины; они были перепуганы, и душа их готова была уйти в пятки от страха; одних сильнее, чем удары стрел, мучили угрызения совести, других - опасения пустых подозрений.
      Никто не произносил ни звука, все стояли в страхе, напряженно глядя на воина, расположившегося у двери палатки. Это был муж разумный в речах и искусный в делах, по имени Татикий. Император посмотрел на него и взглядом подал знак впустить толпящихся за дверью. Татикий тотчас позволил им войти. Воины, несмотря на страх, медленно переступая с ноги на ногу и отводя взоры, вошли в палатку. Построившись рядами, они с нетерпением ждали дальнейших событий и каждый из них с ужасом думал о том, что, может быть, свершает последний путь в своей жизни. Но и самодержец, как человек, не был совершенно спокоен (впрочем, он целиком уповал на бога); Алексей опасался, как бы эта разнородная толпа не замыслила какого-нибудь нового зла против него.
      Набравшись мужества, император разом ринулся в схватку. Обратившись с речью к собравшимся (в это время они стояли безмолвнее рыб, как будто им отрезали языки), он сказал следующее: "Как вам известно, Диоген никогда не испытывал от меня никакого зла. Не я, а другой отнял императорскую власть у его отца, я же вообще не причинял ему никаких огорчений и никакого вреда. Когда с божьего соизволения императорская власть перешла в мои руки, я не только не тронул Диогена и его брата Льва, но полюбил их обоих и обращался с ними как со своими детьми. Нередко раскрывал я козни Никифора и всякий раз прощал ему. Никифор не исправлялся, однако я относился к нему терпеливо и покрывал многие его выходки, направленные против меня, ведь я видел, с какой неприязнью все относятся к братьям. Тем не менее мои благодеяния не изменили коварного нрава Диогена, который в награду за все для него сделанное обрек меня на смерть".
      В ответ на эти слова все присутствовавшие закричали, что не хотят иметь никакого другого императора, кроме Алексея. Но большинство воинов вовсе не думало так - они произносили эти льстивые слова лишь для того, чтобы избежать нависшей опасности. Воспользовавшись моментом, император даровал большинству из них прощение, поскольку виновники заговора еще раньше были осуждены на изгнание. При этом поднялся такой крик, подобного которому, как рассказывают присутствовавшие там, никто никогда не слышал. Одни восхваляли императора и восхищались его милосердием и кротостью, другие поносили изгнанников и утверждали, что они достойны смерти. Таковы люди: сегодня они превозносят, прославляют и почитают человека, но стоит его жребию измениться, как они без всякого стыда совершенно меняют свое отношение к нему. Кивком головы император заставил их замолчать и сказал: "Не надо шуметь и запутывать дело, ведь, как уже сказано, я всем даровал прощение и буду к вам относиться как прежде".
      Но в то время как император даровал заговорщикам прощение, кое-кто отправил людей лишить глаз Диогена, приняв такое решение без ведома Алексея; на подобное наказание был обречен как сообщник Диогена и Кекавмен Катакалон. Это произошло в день великих апостолов916. С тех пор и поныне об этом деле рассказывают всякие небылицы. Один бог знает, пошел император навстречу требованиям ослепить Диогена или же весь замысел целиком принадлежал ему одному. Я пока что не имею на этот счет точных сведений917.
      10. Вот какие хлопоты доставил самодержцу Диоген, но необоримая рука всевышнего неожиданно избавила Алексея от грозящей опасности. Эти события не лишили императора мужества, и он отправился прямо в Далмацию.
      Вукан знал о приближении самодержца к Липению и видел, что Алексей уже подходит к городу. Однако Вукан не мог противостоять ромейскому войску, двигающемуся сомкнутым строем и в полном боевом снаряжении, и поэтому немедленно отправил к Алексею посла с предложением мира; вместе с тем он согласился выдать императору всех обещанных ранее заложников и в будущем не причинять ему никакого зла. Самодержец приветливо принял варвара, так как ненавидел междоусобную войну и стремился ее предотвратить - ведь далматы тоже были христианами. После этого Вукан осмелел, сразу же явился к императору, привел с собой своих родственников и главных жупанов и охотно отдал самодержцу в качестве заложников своих племянников Уреса918, Стефана Вукана и других - всего двадцать человек (ведь Вукану ничего иного не оставалось). Самодержец, мирным путем уладив то, что обычно решается войной и оружием, вернулся в царственный город.
      Алексей продолжал заботиться о Диогене, плакал о юноше и горестно стенал (как это можно было видеть и слышать), выказывал ему свое расположение, старался вселить в него бодрость и вернул Диогену большую часть отнятого у него имущества. Но охваченный горем Диоген отказался жить в столице; он предпочел обосноваться в своих владениях и все свое время проводил в изучении книг древних авторов, которые ему читали вслух. Лишенный возможности видеть, он воспользовался для чтения глазами других людей. Способности этого мужа были таковы, что он и слепой легко понимал то, что непостижимо даже для зрячих. Диоген превзошел все науки и, что самое удивительное, знаменитую геометрию. С этой целью он воспользовался помощью одного философа, которому велел доставить геометрические фигурки, изготовленные из твердого материала. Ощупывая их руками, он получил представление обо всех теоремах и фигурах геометрии. Точно так же известный Дидим, не имея глаз, досконально изучил музыку и геометрию благодаря остроте ума. Правда, познав эти науки, Дидим впал в глупую ересь, и его ум был ослеплен тщеславием так же, как глаза болезнью919. Всякий, кто слышит такое о Диогене, удивляется, я же видела этого мужа своими глазами и была поражена, услышав его рассуждения об этих науках. Я и сама не совсем невежда в науках и поэтому сумела понять, каким великолепным знанием теорем обладает Диоген. Но несмотря на занятия науками, он не отрешился от своей старой ненависти к самодержцу, и его ум все еще был затуманен жаждой власти. Он вновь кое с кем поделился своими тайными замыслами, и один из них явился к самодержцу и сообщил ему о намерениях Диогена. Алексей призвал Диогена к себе, расспросил о его замыслах и выяснил имена сообщников. Диоген быстро во всем признался и немедленно получил прощение.


КНИГА Х

      1. Затем церковь, подобно грязному потоку, захлестнул Нил920, он привел в смятение души всех людей и многих увлек в пучину своей ереси (человек этот, ловко носивший маску добродетели, пришел - не знаю откуда - в столицу, где жил замкнуто, в неустанном изучении священных книг, как будто посвятил свою жизнь одному только богу и себе). Он был совершенно незнаком с эллинской наукой; не имея наставника, который с самого начала раскрыл бы ему сокровенный смысл священного писания, он прилежно изучал сочинения святых отцов, но так как не был искушен в словесных науках921, то извратил смысл писания.
      Этот самозванный учитель благодаря показной добродетели, суровому образу жизни и учености, которую ему приписывали, собрал вокруг себя немало учеников и проник в знатные дома. На самом же деле он не знал, что означает у нас "таинство ипостасного соединения", и вообще не в состоянии: был понять, ничто такое "соединение", ни что такое "ипостась"; он не мог понять ни в отдельности смысла слов "ипостась" и "соединение", ни смысла целого: "ипостасное соединение"922; не усвоив учения святых отцов о том, как обожествилось человеческое естество, он в своем заблуждении зашел так далеко, что учил, будто оно обожествилось по природе923.
      Это не укрылось от самодержца. Как только ему стало известно о Ниле, он решил применить быстродействующее лекарство. Призвав к себе этого человека, он стал корить его за дерзость и невежество и при помощи многочисленных доводов четко разъяснил ему, что означает ипостасное соединение богочеловека-слова, рассказал, как происходит обмен свойств и поведал о том, как человеческое естество было обожествлено милостью свыше. Но Нил крепко держался за свое лжеучение и был готов скорее претерпеть любые муки, пытки, тюрьму и увечья, чем отречься от своего учения, что человеческое естество было обожествлено по природе.
      В это время в столице было много армян. Нил явился искрой среди их готового вспыхнуть нечестия. Нил стал вести частые беседы с Тиграном и Арсаком924, которых его учение особенно сильно побуждало к нечестию. Что же потом? Самодержец, видя, что нечестие охватило уже многие души, что заблуждения Нила и армян сплелись между собой и повсюду открыто провозглашается, будто человеческое естество обожествилось по природе, что все написанное по этому поводу святыми отцами отвергается, а ипостасное соединение почти никем не понято, счел нужным решительно пресечь зло и, собрав самых видных представителей церкви, постановил созвать синод для разбирательства этого дела.
      Собрались все епископы и сам патриарх Николай925. Нил предстал перед ними вместе с армянами. Были оглашены его догматы. Нил изложил их ясным голосом и твердо отстаивал, приводя многие аргументы. Что же потом? Чтобы освободить души многих верующих от его лжеучения, синод предал Нила вечной анафеме и во всеуслышание провозгласил догмат об ипостасном соединении в соответствии с традиционным учением святых отцов926.
      После него или, вернее говоря, вместе с ним был осужден некий Влахернит, разделявший, несмотря на свой священнический сан, нечестивые и чуждые церкви взгляды. Он общался с сектой "энтузиастов"927, заразившись их скверной, он многих вовлек в обман, пролез в знатные дома столицы и распространял там свои нечестивые взгляды. Самодержец не раз призывал его к себе и наставлял, но Влахернит нисколько не отступал от своего лжеучения; тогда самодержец и его предал церкви; после тщательного расследования Влахернита тоже признали неисправимым и предали вечной анафеме как его самого, так и его учение928.
      2. И вот самодержец, как хороший кормчий, благополучно преодолел непрерывный натиск волн, смыл с себя мирскую грязь и привел в порядок церковные дела, а затем погрузился в новую пучину войн и бурь. Все время, как один вал за другим, набегали на императора потоки бед, и Алексей, как говорится, не мог ни свободно вздохнуть, ни сомкнуть глаз.
      Могут заметить, что я зачерпнула лишь малую каплю из Адриатического моря и скорее бегло упомянула, чем рассказала о деяниях императора, который боролся тогда со всеми ветрами и всеми бурями, пока попутный ветер не вывел корабль империи в спокойную гавань. Но кто бы мог достойно воспеть его дела - сильный глас Демосфена, или стремительный Полемон929, или все музы Гомера? Я бы сказала, что ни сам Платон, ни вся Стоя и Академия вместе не смогли бы создать что-либо достойное его души. Еще не утихли бури и нескончаемые войны, и еще неистовствовала непогода, как уже разразилась новая буря, ничуть не слабее предыдущих.
      Какой-то человек, не принадлежавший к знатному роду, происходивший из низов, в прошлом воин930, объявил себя сыном Диогена, хотя настоящий сын Диогена был убит еще в то время, когда Исаак Комнин, брат самодержца, сражался с турками у Антиохии931 (желающих узнать об этом подробней я отсылаю к сочинению знаменитого кесаря). Многие пытались заткнуть рот самозванцу, но он не умолкал. Он явился с Востока в овчине, нищий, подлый и изворотливый; обходил город дом за домом, улицу за улицей, рассказывая о себе небылицы: он де сын прежнего императора Диогена, тот самый Лев, который, как уже было сказано, был убит стрелой под Антиохией. И вот, "воскресив мертвого", этот наглец присвоил себе его имя и стал открыто домогаться императорской власти, вовлекая в обман легковерных. И это тоже было тягостным прибавлением ко всем невзгодам императора: сыграв с ним злую шутку, судьба послала ему этого несчастного. Подобно гурманам, которые, насытившись, лакомятся на закуску медовыми пряниками, судьба ромеев, досыта насладившись множеством бед, стала разыгрывать императора такими вот лжеимператорами932.
      Между тем самодержец совершенно пренебрегал всеми слухами. Но этот вояка933 все время болтал на улицах и перекрестках, и слух о нем дошел до сестры императора Алексея, Феодоры, вдовы погибшего сына Диогена. Она не смогла стерпеть этих выдумок. После смерти мужа она приняла монашество и, предав себя одному богу, вела жизнь строго аскетическую. Поскольку этот обманщик не успокоился ни после второй, ни после третьей попытки его образумить, самодержец отослал его в Херсон и приказал взять под стражу. Но он, очутившись в Херсоне, стал по ночам подниматься на городскую стену и, высунувшись, заводил беседы с куманами, которые обычно туда приходили торговать и покупать нужные им товары. Обменявшись с ними клятвами, однажды ночью он обвязал себя веревкой и спустился по стене вниз.
      Куманы вместе с ним отправились в свою страну934. Он прожил там довольно долго и достиг того, что куманы уже стали называть его императором. В жажде хлебнуть человечьей крови, вкусить человечьего мяса935 и унести из нашей страны богатую добычу, они решили "под предлогом этого Патрокла" вторгнуться всем войском в Ромейскую землю, чтобы посадить его на трон, якобы принадлежавший его отцу. Такие у него были намерения, и они не остались неизвестными самодержцу. Поэтому Алексей как можно лучше вооружил войска и приготовился к войне с варварами. Как мы уже говорили, он еще раньше укрепил горные долины, которые на языке простонародья называются клисуры.
      Спустя некоторое время, узнав, что куманы вместе с самозванцем вторглись в Паристрий, он собрал главных военачальников, а также своих родственников и свойственников и спросил их совета, идти ли ему на врага. Все его отговаривали. Однако Алексей, который не доверял даже самому себе, не хотел руководствоваться и соображениями своих ближних; он возложил все надежды на бога и просил его решения.
      И вот Алексей созвал воинское и священническое сословие и вечером отправился в Великую церковь в сопровождении самого патриарха Николая (он взошел на патриарший трон в седьмом индикте 6592 года после отречения Евстратия Гариды)936.
      Император написал на двух дощечках по вопросу, следует ли выступать против куманов или нет, запечатал их937 и велел корифею938 положить на святой престол. Ночь прошла в пении молитв. На рассвете в алтарь вошел положивший дощечки, взял одну из них, вынес и на виду у всех вскрыл и прочел. Это решение самодержец принял как божий глас939, он с головой ушел в заботы о предстоящем походе и стал письмами собирать отовсюду войско.
      И вот, хорошо подготовившись, он двинулся навстречу куманам. Собрав все войско, он прибыл в Анхиал, вызвал к себе своего зятя кесаря Никифора Мелиссина, Георгия Палеолога и его племянника Иоанна Таронита940, послал их в Боруй и приказал стоять на страже, дабы обеспечить безопасность города и окрестностей. Затем Алексей разделил войско, во главе отрядов поставил своих лучших военачальников - Даватина, Георгия Евфорвина и Константина Умбертопула и послал их охранять клисуры в окрестностях Зига. Сам же он прибыл в Хортарею941 (так называется одна из клисур Зига) и объехал весь Зиг, проверяя, все ли его прежние приказания исполнены теми, кто взял на себя их выполнение; незаконченное или сделанное кое-как он исправлял, чтобы преградить путь куманам. Уладив все дела, он ушел оттуда и разбил лагерь возле так называемого Священного озера942, неподалеку от Анхиала. Ночью пришел некий Будило943, из знатных влахов, с известием, что куманы перешли Данувий. Тогда император решил на рассвете собрать наиболее достойных своих родственников и военачальников и обсудить, что делать. Все сказали, что нужно занять Анхиал, и император немедленно послал с наемниками (Скалиарием Илханом944 и другими отборными воинами) Кантакузина и Татикия охранять так называемые Фермы945, а сам отправился в Анхиал.
      Узнав, что куманы рвутся к Андрианополю, он вызвал всех знатных адрианопольцев, среди них самыми видными были Тарханиот Катакалон946 и Никифор, сын Вриенния, домогавшегося некогда императорской власти947 (он и сам пытался захватить власть, но был ослеплен). Император велел им хорошо охранять крепость и, когда подойдут куманы, не терять выдержки и не ввязываться с ними в схватку, а быть благоразумными и обстреливать их на расстоянии, почти все время держа ворота на запоре. Он обещал им многочисленные милости, если они исполнят его приказания948. Дав эти наставления Вриеннию и другим, самодержец отослал их преисполненными радостных надежд в Адрианополь. Константину Евфровину Катакалону он письмом приказал взять с собой Монастру (у этого полуварвара был большой военный опыт) и Михаила Анемада949 с их войсками и, как только куманы пройдут через клисуры, двинуться вслед и неожиданно на них напасть950.
      3. Между тем куманы узнали от влахов тропы через ущелья и легко перешли Зиг. Когда они приблизились к Голое, жители немедленно заключили в оковы начальника крепости и передали его куманам, которых они встретили радостными приветствиями. Константин Катакалон, который хорошо помнил наставления императора, встретившись с куманами, вышедшими за фуражом, отважно на них напал и взял в плен около сотни. Император сразу же призвал его к себе и наградил титулом "новелиссима". Видя, что Голоя во власти куманов, жители соседних городов - Диамболя и других - перешли на сторону куманов, радостно встретили их, передали свои города и славословия Лжедиогену. Он же, получив власть над этими городами, направился со всем куманским войском к Анхиалу с намерением штурмовать его стены.
      Тем временем император находился в городе. Еще с детских лет приобретя большой военный опыт, он видел, что сама местность служит препятствием для нападения куманов и является хорошей защитой для городских стен, поэтому он разделил войско, велел открыть ворота крепости и поотрядно выстроил своих воинов снаружи тесным строем, у края боевого строя куманов... часть ромейской фаланги, крича...951 обратили в бегство и преследовали до самого моря. Самодержец, видя это и не имея сил дать отпор такому множеству врагов, приказал воинам сохранять сомкнутый строй и не выходить из рядов. Куманы тоже стояли в строю, лицом к лицу с ромеями и тоже не нападали на них. Это длилось в течение трех дней с утра до вечера; расположение местности мешало куманам начать сражение, хотя они и хотели этого, а из ромейского войска никто не нападал на них.
      Крепость Анхиал расположена следующим образом. Справа находится Понт, слева - каменистая, труднопроходимая местность, усаженная виноградниками, неудобная для движения конницы.
      Что же было потом? Варвары, видя твердость императора и потеряв надежду осуществить свой план, избрали другой путь и отправились к Адрианополю. Самозванец их обманывал, говоря: "Как только Никифор Вриенний услышит, что я пришел в Адрианополь, он откроет ворота и примет меня с большой радостью; он даст мне денег и окажет всевозможные милости. Хотя он и не родственник моему отцу, но питал к нему братские чувства. Когда же крепость перейдет к нам, мы отправимся дальше, прямым путем к царственному городу". Он называл Вриенния своим дядей, сочиняя ложь, имевшую вид правды. Действительно, император Роман Диоген знал этого самого Вриенния как человека, превосходящего умом всех своих современников и, ценя его прямоту и неизменную искренность в словах и делах, решил сделать его своим братом; это и было исполнено при взаимном согласии952. Это была всем известная правда, но самозванец дошел до такого бесстыдства, что на самом деле называл Вриенния своим дядей.
      Таковы были уловки самозванца. Куманы же, которым, как и всем варварам, легкомыслие и непостоянство присущи от природы, верили его словам; они направились к Адрианополю и расположились у стен города. Сорок восемь дней продолжались сражения, ибо молодежь, рвущаяся в бой, каждый день делала вылазки из города и непрерывно завязывала сражения с варварами. Никифор Вриенний, которого окликнул снизу самозванец, наклонился с башни и, услышав незнакомый голос, ответил, что не признает в нем сына Романа Диогена (как уже было сказано, названного брата Вриенния - ведь подобное случается нередко) и что подлинный сын Романа убит под Антиохией. С этими словами он отослал прочь пристыженного обманщика.
      Между тем время шло, осажденные стали уже испытывать лишения и письмом попросили помощи у самодержца. Он тотчас приказал Константину Евфорвину выбрать из подчиненных ему комитов953 достаточно сильный отряд и ночью войти с ним в Адрианополь со стороны Калафад: Катакалон немедленно выступил по дороге на Орестиаду в надежде пройти незаметно для куманов. Но его план не удался. Куманские всадники заметили ромеев и, намного превосходя их численностью, напали на них, отбросили назад и стали яростно преследовать. При этом сын Катакалона, Никифор (впоследствии он стал мне зятем, женившись на моей сестре, Марии Порфирородной954), потрясая длинным копьем, внезапно поворачивается к преследовавшему его скифу и поражает его прямо в грудь. Тот сразу же упал замертво. И в самом деле, Никифор по-настоящему умел владеть копьем и прикрываться щитом. Видя Никифора на коне, можно было принять его за уроженца Нормандии, а не ромея. Верхом на коне этот юноша был настоящее чудо; природа щедро одарила его; он был почтителен к богу, мягок и кроток с людьми.
      Не прошло и сорока восьми дней, как по приказанию Никифора Вриенния (в его руках находилась вся власть в Адрианополе) отважные воины внезапно открыли ворота и напали на куманов. В завязавшемся упорном бою погибло много ромеев; они мужественно сражались, пренебрегая жизнью, и убили много врагов. Как только Мариан Маврокатакалон955 заметил Тогортака (это предводитель куманского войска), он, потрясая длинным копьем, во весь опор помчался прямо на него; еще немного, и он убил бы его, если бы окружавшие Тогортака куманы не поспешили на выручку, едва не убив и самого Мариана. Этот Мариан, хотя и был очень юн и совсем недавно вышел из отрочества, часто выезжал из ворот Орестиады, чтобы сразиться с куманами, и всякий раз возвращался победителем, ранив или убив кого-нибудь из врагов. Это, действительно, был доблестный воин; доблестный сын, он как наследство получил от доблестных родителей свое мужество. Спасшись от грозившей ему смерти, он, кипя гневом, кинулся на Лжедиогена, который стоял на берегу реки, там, где сражался с варварами и Мариан. Мариан, увидев, что Лжедиоген одет в пурпур и царские одежды, а окружавшие его люди рассеялись кто куда, поднял свой кнут и стал без жалости стегать его по голове, называя самозванцем.
      4. Император, узнав, что куманы упорствуют в осаде Адрианополя и что там постоянно происходят бои, решил, что и ему следует перейти туда из Анхиала. И вот он, созвав лучших военачальников и видных горожан, просил их посоветовать ему, что делать. Тут выступил некий Алакасей и сказал: "Мой отец был когда-то близок с отцом самозванца. Я могу пойти, заманить самозванца в какую-нибудь крепость и там схватить его". Алакасея спросили, как он осуществит этот замысел. Он предложил самодержцу способ, каким действовал воин Кира, Зопир956. Он объявил, что обезобразит себя, обрежет бороду и волосы, отправится к самозванцу и скажет, будто бы пострадал от самодержца.
      Может быть, он сказал и не сделал, обещал и не выполнил своего обещания? Нет, не успел самодержец одобрить его предложение, как Алакасей был уже наголо острижен, а тело его изранено. В таком виде он и явился к мнимому Диогену. Напомнив ему об их прежней дружбе и многом другом, он сказал: "Я вытерпел много зла от императора Алексея и, полагаясь на старинную близость моего отца к твоей царственности, пришел, чтобы помочь тебе достичь цели". Он воспользовался этими льстивыми словами, дабы вернее завлечь самозванца.
      Расскажу об Алакасее подробней: он у самодержца Алексея взял пропуск и удостоверительное письмо к начальнику крепости Пуца957, гласящее: "Исполни без колебаний все, что предложит тебе предъявитель этого письма, и слушайся его" (самодержец верно угадал, что куманы из Адрианополя явятся именно в эту крепость). Затем Алакасей пришел к самозванцу, как я уже сказала, наголо остриженный и сказал: "Много бед я перенес, из-за тебя терпел я позор и оковы, из-за тебя много дней провел в тюрьме. Когда ты перешел ромейские границы, самодержец счел меня подозрительным, ибо знал о твоей дружбе с моим отцом. И вот я, освободившись от оков, тайно убежал к тебе, моему господину, и хочу послужить тебе полезным советом".
      Самозванец хорошо принял его и спросил, что нужно делать для достижения цели. Алакасей ответил: "Видишь там крепость и широкую равнину? Там можно найти корма для коней на все то время, какое ты пожелаешь отвести для отдыха себе и своему войску. Не стоит пока двигаться дальше; лучше задержаться немного здесь, завладеть этой крепостью, куманы в это время добудут фураж, а ты потом отправишься к царственному городу. Если тебе нравится мой план, я увижусь с начальником крепости - он мой давний друг - и устрою так, что он сдаст тебе крепость без боя".
      Этот замысел понравился Диогену. Ночью Алакасей привязал письмо императора к стреле и пустил ее в крепость. Прочтя письмо, начальник приготовился сдать крепость. На рассвете Алакасей первым приблизился к воротам и притворился, что беседует с начальником, - заранее он условился с Диогеном о знаке, по которому тот немедля должен был войти в крепость. Некоторое время Алакасей делал вид, что беседует с начальником, а затем подал самозванцу условленный знак; увидев его, Диоген с немногими воинами без страха вошел в крепость. Жители радостно встретили самозванца; начальник Пуцы пригласил его в баню, и тот по настоянию Алакасея сразу же согласился. Потом Диогену и его куманам была предложена пышная трапеза. Попировав вволю и выпив много вина из полных мехов, куманы легли спать и захрапели.
      Алакасей, начальник крепости и другие тотчас окружили их, забрали у них оружие и коней, Диогена же оставили храпеть на своем месте, а его спутников убили и бросили в ров, ставший для них естественной могилой.
      Тем временем Катакалон, следовавший по приказу императора за куманским войском, увидел, как Диоген вошел в крепость, а куманы рассеялись для добычи фуража, и разбил лагерь вблизи названного города. Алакасей же побоялся дать весть самодержцу о происшедшем - повсюду сновали куманы, - а вместе с Диогеном отправился прямо в Цурул, чтобы оттуда двинуться в царственный город. Когда об этом узнала находившаяся в царском дворце госпожа, мать императора, она немедленно послала друнгария флота, евнуха Евстафия Киминиана, чтобы тот принял Диогена и доставил его в столицу. Евстафий имел при себе одного турка по имени Камир958, которого он использовал для ослепления Диогена959.
      Между тем император, все еще находившийся в Анхиале, получил сведения, что куманы рассеялись для добычи фуража по близлежащей территории, и выступил из Анхиала в Малую Никею. Однако, узнав, что Кица, один из предводителей куманского войска, разослал двенадцать тысяч воинов для добычи фуража, захватил богатую добычу и подошел с куманами к ущелью Таврокома, император собрал свои отряды, спустился к берегу реки, текущей по этому ущелью, и расположился там лагерем. Это место было густо покрыто чебрецом и молодой древесной порослью. Расположив там войско, он выделил большой отряд турок, опытных стрелков из лука, и послал их против куманов в расчете на то, что турки завяжут бой с куманами и увлекут их после нескольких конных атак вниз по склону. Но куманы напали на турок и неудержимо преследовали их вплоть до ромейской фаланги, а затем, немного придержав коней, восстановили строй и приготовились напасть на ромеев.
      Император заметил, как какой-то куман дерзко выехал из рядов и разъезжает вдоль строя, как будто вызывая противника для поединка; Алексей не мог стерпеть, что и левое и правое крыло его войска бездействуют, отделился от остальных и во весь опор помчался на жаждавшего боя варвара. Он ударил копьем кумана, по рукоять вонзил ему в грудь меч и сбросил с коня. В этот день император отличился скорей как воин, чем как полководец. Этим он сразу вселил мужество в ромейское войско и страх в скифское. Как башня двинулся он на скифов и рассек их ряды. Таким образом строй варваров был разорван, а сами они в беспорядке и смятении бежали во все стороны. Куманов в тот день погибло около семи тысяч, в плен было уведено три тысячи.
      Отнятую добычу император не разрешил, как обычно, поделить между воинами - совсем недавно она была награблена в окрестностях, и Алексей велел вернуть ее жителям. Как птица, облетел приказ императора окрестности, и каждый, кто был ограблен, приходил, узнавал свое добро и забирал его. Ударяя себя в грудь, с мольбой воздевая к небу руки, они просили у бога благ для самодержца. И слышен был слившийся воедино глас мужчин и женщин, долетавший до самой лунной сферы.
      Но достаточно об этом. Сам же император, исполненный радости, собрал свое войско и вернулся в Малую Никею. Там он пробыл два дня, а на третий ушел в Адрианополь, где провел немало дней в доме Сильвестра. В это время все предводители куманов решили обмануть самодержца и, покинув остальное войско, пришли к нему якобы по собственной инициативе, будто бы с целью немедленно заключить с ним мир. Они рассчитывали, что за время переговоров куманское войско успеет подтянуться к своим передовым отрядам. Пробыв у императора три дня, на четвертый они ночью отправились к себе.
      Распознав обман куманов, самодержец спешно послал скороходов сообщить тем, кому была поручена охрана проходов Зига, чтобы они не ослабляли внимания, а напротив, особенно бдительно несли стражу и постарались схватить беглецов. Сам же он, узнав, что куманское войско движется вперед со всеми имевшимися при нем воинами, явился в место под названием Скутари960, в восемнадцати стадиях от Адрианополя, а на другой день - в Агафонику961. Узнав, что куманский лагерь все еще находится у Аврилево962 (место недалеко от упомянутых городов), он отправился туда, но еще издали увидел бесчисленные огни, зажженные куманами, призвал Николая Маврокатакалона и других высших военачальников, чтобы обсудить с ними, что делать. Было решено послать за предводителями наемников Узой (из савроматов), скифом Карацой и полуварваром Монастрой и приказать им, выходя из лагеря, распорядиться зажечь у каждой палатки по пятнадцати и более костров; тогда куманы, увидав такое множество огней, решат, что ромейское войско огромно, и не станут больше на него нападать с такой смелостью. Костры вселили большой страх в души куманов. На рассвете самодержец с войском в полном вооружении выступил на врага; в завязавшемся бою куманы обратили тыл. Тогда самодержец разделил войско, легковооруженные отряды послал вдогонку и сам неудержимо устремился за бегущими. Настигнув их у клисуры Сидиры, он многих убил, а еще больше взял в плен.
      Посланные вперед отряды отобрали у куманов всю добычу и вернулись. Самодержец, спасаясь от непогоды, провел ночь на горной вершине над Сидирой, а на рассвете прибыл в Голою. Здесь он остался на сутки, чтобы вознаградить своих мужественных воинов и почтить их дорогими подарками. Осуществив свое намерение, он отпустил их всех домой, исполненных радости, и через двое суток вернулся в императорский дворец.
      5. Едва самодержец передохнул от многочисленных трудов, как до него дошла весть, что турки совершают набеги на Вифинию и все там грабят. Алексей, которого отвлекали дела Запада, куда было обращено почти все внимание, задумал думу великую, достойную его души; он обеспечил безопасность Вифинии и следующим образом оградил ее от набегов турок. Об этом следует рассказать.

КНИГА XI

      1. Боэмунд и все другие графы, соединившись с Готфридом в том месте, откуда им предстояло отплыть в Кивот, ожидали Исангела1063. Но латинян было бесчисленное множество, продовольствия не хватало, и поэтому они не могли там задерживаться. И вот, несмотря на свое решение дождаться императора и Исангела (латиняне намеревались принести клятву Алексею и затем отправиться к Никее), они разделились на две части и двинулись к Никее - одни через Вифинию и Никомидию, другие - через Кивотский пролив. Так они подошли к Никее. Распределив между собой башни и соединявшие их стены, они решили штурмовать их в определенном боевом порядке, дабы, соревнуясь друг с другом, сделать осаду еще более ожесточенной; ту часть, что пришлась на долю Исангелу, они оставили незанятой1064 в ожидании его прибытия. В то же время самодержец прибыл в Пелекан; в мыслях у него, как сказано выше, была Никея.
      Варвары, находившиеся в Никее, много раз обращались к султану1065 за помощью. Пока он медлил, осада города продолжалась уже много дней от восхода до заката. Видя свое тяжелое положение, варвары отказались от прежних намерений и предпочли лучше обратиться к императору, чем попасть в руки кельтов. Поэтому они позвали к себе Вутумита, который во многих посланиях обещал им всяческие блага от самодержца, если они сдадут ему Никею. Тот совершенно недвусмысленно сообщил им о дружелюбии императора, показал письменные обещания на случай, если они сдадут ему крепость, и был с радостью принят турками, которые отказались уже от мысли противостоять такому множеству врагов и решили, что лучше добровольно отдать город императору и получить взамен деньги и титулы, чем стать жертвой мечей.
      Вутумит не провел в городе и трех дней, как прибыл Исангел и стал штурмовать стены заранее приготовленными гелеполами1066. В это время разнесся слух о приближении султана. Узнав об этом, турки ободрились и тотчас выслали Вутумита из города. Султан же, выделив часть войска, послал его для наблюдения за действиями Исангела, приказав своим воинам не уклоняться от боя, если они встретятся с кем-либо из кельтов. Воины Исангела, издали заметившие турок, завязали бой. Тогда и остальные графы, в том числе Боэмунд, получив известие о нападении варваров, взяли у каждого графа по двести воинов и, составив из них большой отряд, тут же послали его на помощь Исангелу. Настигнув варваров, кельты преследовали их до самого вечера.
      Но султан не пал духом. На рассвете он вооружился и занял со всем своим войском долину у стен Никеи. Кельты, узнав об этом, хорошо вооружились и, как львы, бросились на него. Завязалась тяжелая и страшная битва. В течение целого дня бой шел с равным успехом, когда же солнце "склонилось ко мраку"1067, турки обратились в бегство и ночь положила конец сражению. Много воинов пало с той и с другой стороны: немало было убито, но большинство - ранено1068.
      Кельты, одержав блестящую победу, возвращались, наколов головы врагов на копья и неся их наподобие знамен, чтобы варвары, издали завидев их, испугались такого начала и отказались от упорства в бою. Так поступили и такое замыслили латиняне. Султан же, видя бесчисленное множество латинян" отвагу которых он испытал в сражении, передал туркам - защитникам Никеи - следующее: "Поступайте впредь, как сочтете нужным". Он наперед знал, что они предпочтут отдать город императору, чем попасть в руки кельтов.
      Тем временем Исангел, преследуя прежнюю цель, соорудил круглую деревянную башню, со всех сторон покрыл ее кожами, в середине оплел прутьями и, защитив ее отовсюду, приблизил к башне под названием Гонат. Это название башня получила давно, когда знаменитого Мануила (отца императора Исаака Комнина и его брата Иоанна, моего деда по отцу) император Василий назначил стратигом-автократором всего Востока, чтобы положить конец вражде со Склиром, либо применив силу, либо склонив Склира к заключению мирного договора. Но воинственный и кровожадный Склир всегда предпочитал миру войну и ежедневно завязывал бой, ибо не только не желал мира, но стремился взять Никею при помощи мощных гелепол. Пробив стену, Склир разрушил башню в основании, поэтому она осела вниз, как будто опустившись на колени; из-за этого башня и получила такое название1069.
      Такова история этой башни. Исангел же, с большим искусством построив уже упомянутую башню, которую опытнейшие в сооружении машин люди называют "черепахой"1070, поместил внутри нее вооруженных воинов, дробителей стен и других, умеющих железными орудиями расшатывать башни в основании; первые должны были сражаться с защитниками стены, вторые - под их прикрытием подкопать башню. Вместо вынутых камней они заложили деревянные балки, а добравшись до другой стороны стены (им был уже виден проникавший оттуда свет), они подожгли их. Когда балки сгорели дотла, Гонат склонился еще больше и оправдал свое название1071. Окружив остальную часть стены таранами и "черепахами" и вмиг наполнив землей наружный ров (он сравнялся с прилегавшим к нему с обеих сторон полем), латиняне бросили все свои силы на осаду города.
      2. Император тщательно все обдумал и пришел к выводу, что латиняне, несмотря на их невероятное множество, ни в коем случае не смогут взять Никею. Поэтому он велел соорудить разного рода гелеполы, причем большую часть не так, как обычно эти машины сооружают, а по своему собственному замыслу (этим он вызвал всеобщее восхищение) и послал их графам. Как уже было сказано, император, переправившись через пролив с имевшимися у него войсками, находился в Пелекане, недалеко от Месампел1072, где некогда был воздвигнут храм великомученика Георгия.
      Самодержец хотел выступить вместе с латинянами против безбожников-турок. Но понимая, что неисчислимое войско франков нельзя даже сравнить с отрядом ромеев, и зная непостоянство латинян, он, взвесив все обстоятельства, отказался от своего намерения. Да и не только поэтому: он наперед видел, насколько латиняне ненадежны, не верны слову, как Еврип, устремляются от одной крайности к другой и из корыстолюбия готовы продать за обол своих жен и детей. Вот из каких соображений самодержец воздержался в то время от исполнения своего намерения. Он решил не идти вместе с кельтами, а помогать им так, как если бы он был с ними1073.
      Зная прочность стен Никеи, он считал, что латиняне не смогут овладеть городом. Когда же он узнал, что султан по прилегающему к Никее озеру легко доставляет туда большие военные силы и всевозможное продовольствие, он решил овладеть озером. Построив такие челны, какие могли держаться на воде озера, он доставил их на повозках и спустил на воду у Киоса. На челны же он погрузил вооруженных воинов во главе с Мануилом Вутумитом и, чтобы они производили впечатление большого войска, дал им больше, чем надо, знамен, а также трубы и барабаны.
      Так распорядился самодержец относительно озера1074. С суши он призвал к себе Татикия и Циту с двумя тысячами отважных пельтастов и послал их к Никее, приказав сразу же по высадке на берег захватить крепость кира Георгия, погрузить на мулов весь запас стрел, спешиться вдали от стен Никеи, дойти пешком до башни Гонат, разбить там лагерь, а затем вместе с латинянами по общему сигналу штурмовать стены. Татикий, прибыв со своим войском к Никее, сообщил кельтам план императора. Они все тотчас же вооружились и с громкими криками бросились на приступ.
      Воины Татикия слали множество стрел, часть кельтов пробивала стены, часть непрерывно метала камни из орудий. И вот варвары, напуганные зрелищем императорских знамен на озере и звуками труб Вутумита (он тем временем послал к ним вестников напомнить про императорские обещания), пришли в такое смятение, что не отваживались даже выглянуть из-за зубцов городских стен. Потеряв уже надежду на помощь султана, они решили, что лучше всего сдать город самодержцу и вступить в переговоры с Вутумитом, который сказал им все, что положено, и показал хрисовул, врученный ему прежде императором. Выслушав текст хрисовула, где император обещал не только простить их, но и щедро одарить деньгами и титулами сестру и жену султана1075 (которая, как говорили, была дочерью Чакана), а также вообще всех никейских варваров, они, ободренные обещаниями, позволили Вутумиту войти в город. Он немедленно известил Татикия письмом: "Добыча уже в наших руках, нужно готовиться к штурму стен, пусть и кельты делают то же самое, но не доверяй им ничего, кроме круговой атаки стен; скажи им, что с восходом солнца нужно окружить стены и начинать штурм".
      К этой хитрости Вутумит прибег для того, чтобы кельтам казалось, будто город взят им с боя, и чтобы задуманный самодержцем план передачи города остался в тайне. Император не хотел, чтобы кельты узнали о действиях Вутумита. На другой день с двух сторон раздались боевые крики: кельты с жаром кинулись на приступ на суше, а Вутумит, взобравшись на предстенное укрепление, утвердил там скипетр и знамена и приветствовал самодержца звуками горнов и труб. Так все ромейское войско вступило в Никею1076.
      Вутумит, зная, что кельтов огромное множество, что нрав их изменчив, а натиск неудержим, опасался, как бы они не ворвались в крепость и не овладели ею. Видя к тому же, что у сатрапов в городе войска больше, чем у него самого, и они могут, если захотят, схватить и убить его, он немедленно забрал себе ключи от городских ворот. Только одни ворота были в это время открыты для входа и для выхода, остальные же он закрыл, опасаясь близкого соседства кельтов. Теперь, имея ключи от этих ворот, Вутумит решил каким-нибудь способом уменьшить число сатрапов в городе, чтобы легче было справиться с ними, если они замыслят против него что-либо дурное. Для этого он позвал их к себе и посоветовал отправиться к самодержцу, чтобы получить у него много денег, великие почести и ежегодные выплаты1077. Он уговорил турок и ночью, открыв ворота, стал переправлять их по прилегающему озеру1078 небольшими группами, через короткие интервалы к Радомиру и полуварвару Монастре, расположившимся вблизи городка, названного по имени кира Георгия. Радомиру и Монастре он велел отправлять сатрапов к самодержцу сразу же, как только те сойдут на берег, и не задерживать их даже на мгновенье, чтобы они не соединились со следующей группой турок и не замыслили что-либо недоброе.
      Это было настоящее предвидение и бесспорная проницательность - результат большого жизненного опыта этого человека. Пока Радомир и Монастра быстро отсылали прибывающих турок к самодержцу, они были в безопасности и ничто им не угрожало, но как только они ослабили бдительность, над ними нависла опасность со стороны варваров, отправку которых они задержали. Число варваров увеличилось, и они замыслили ночью напасть на Радомира и Монастру и одно из двух - или убить их или связать и доставить султану. Все сошлись на последнем. Ночью, как и было решено, они напали на ромеев, связали их и увели с собой. Турки достигли вершины холма Азала1079 (это место находится в...1080 стадиях от стен Никеи), а оказавшись там, конечно, спешились и дали передышку коням.
      Монастра был полуварваром и знал турецкий язык, Радомир же, взятый когда-то турками в плен, прожил с ними немало времени и тоже кое-что понимал на их языке. Оба они не раз пытались убедить варваров речами: "Зачем, - говорили они, - готовите вы нам смертельный напиток, если вам нет в этом никакой выгоды! Все другие получат от самодержца богатые дары и ежегодные выплаты, вы же сами себя их лишаете. Итак, не злоумышляйте против самих себя; имея возможность избавиться от всех опасностей, вернуться домой богатыми людьми и, возможно, владельцами земель, вы сами подвергаете себя явной опасности. Вы можете даже попастгь где-нибудь в засаду к ромеям, - тут они рукой указывали на ручьи и болота, - и погибнуть ни за что, потерять жизнь. Ведь вас подстерегает множество врагов: не только кельты и варвары, но и неизмеримое число ромеев. Если же вы послушаетесь нас, мы вместе, повернув коней, отправимся к самодержцу. Клянемся богом, вы получите от императора несметные дары, и вас беспрепятственно отпустят куда захотите как свободных".
      Их слова убедили турок. Обменявшись клятвами, они отправились к императору. Когда они прибыли в Пелекан, самодержец, увидев Радомира и Монастру, ласково на них взглянул - а ведь в душе он был очень сердит на них - и отправил их отдыхать.
      На другой день те из турок, которые захотели остаться на службе у императора, получили бесчисленные награды, но и те, которые надумали вернуться домой, тоже сподобились немалых даров, и им разрешили поступать по их желанию1081. Лишь после этого император стал сурово бранить Радомира и Монастру за неблагоразумие; но видя, что они не могут смотреть ему в лицо от стыда, он изменил тон и поспешил ободрить их уже иными речами. Вот все о Радомире и Монастре.
      Кельты обратились к Вутумиту, которого самодержец назначил дукой Никеи, с просьбой впустить их в город, чтобы посетить в нем храмы и поклониться им. Но он, как уже было сказано, хорошо знал нрав кельтов и не согласился впустить их всех скопом, а разрешил входить по десять человек в открытые ворота.
      3. Самодержец, все еще находясь под Пелеканом и желая получить клятву от графов, которые не поклялись ему, написал Вутумиту, чтобы тот посоветовал всем графам не трогаться в путь на Антиохию, не вступив в договор с императором1082, - в этом случае они получат еще более щедрые дары. Раньше всех других, едва услышав о деньгах и подарках, склонился на предложение Вутумита Боэмунд, который посоветовал и другим отправиться к императору: такова была его неудержимая страсть к наживе. Когда графы прибыли в Пелекан, самодержец торжественно встретил их и удостоил своей заботы1083. Затем, собрав их, он сказал: "Вам известно, какую клятву вы мне принесли, если вы ее еще не нарушили, посоветуйте принести клятву тем, кто этого не сделал". Графы тотчас же позвали тех, кто еще не клялся; те собрались и принесли клятву.
      Однако племянник Боэмунда, Танкред1084, отличавшийся независимостью характера, твердил о том, что он обязан верностью только одному Боэмунду и намерен хранить ее до самой смерти. Все окружающие, и даже родственники императора, принялись убеждать его, а он с притворным равнодушием взглянул на палатку, в которой сидел самодержец (подобной по величине никто никогда не видел), и сказал: "Если ты дашь ее мне, полную золота, и к тому же все, что ты дал остальным графам, то и я принесу клятву". Палеолог, очень ревностно относившийся к императору, не смог стерпеть притворных слов Танкреда и с презрением оттолкнул его. Неукротимый Танкред бросился на Палеолога. При виде этого император сошел с трона и встал между ними. Боэмунд тоже удержал племянника и сказал: "Не подобает бесстыдно нападать на родственников императора". Тогда Танкред, устыдившись, что он точно пьяный бросился на Палеолога, уступил уговорам Боэмунда и тоже дал клятву1085.
      Когда все латиняне принесли клятвы, император дал им Татикия, в то время великого примикирия, с войском, чтобы он во всем помогал латинянам, делил с ними опасности и принимал, если бог это пошлет, взятые города. И вот кельты снова переправились через пролив и на следующий день выступили по дороге на Антиохию1086. Император догадывался, что не все в силу необходимости уйдут с графами, и дал знать Вутумиту, чтобы он нанял для охраны Никеи кельтов, отставших от войска.
      Татикий с войском и все графы с бесчисленной толпой кельтов за два дня дошли до Левк1087. Боэмунду по его просьбе позволили идти в авангарде, остальные двигались за ним медленным шагом, сохраняя строй1088. Когда Боэмунд проходил равнину Дорилея, его увидели турки и, решив, что они наткнулись на все кельтское войско, исполнились презрения и сразу же завязали бой1089. Тот самый надменный латинянин, который дерзнул сесть на императорский трон1090, расположился, забыв совет самодержца, на краю строя Боэмунда, потерял выдержку и выехал вперед. При этом погибли сорок его воинов, а он сам, смертельно раненный, обратил врагам тыл и бросился в середину строя; дело показало, насколько разумен был совет императора, которым пренебрег этот латинянин.
      Боэмунд, видя, с каким упорством сражаются турки, послал за помощью к кельтским отрядам. Они быстро подоспели, и началась тяжелая и страшная битва. Победу одержало ромейское и кельтское войско. Построившись отрядами, они отправились дальше. Возле Гебраики1091 навстречу им попались султан Данишменд1092 и Хасан1093 во главе восьмидесяти тысяч гоплитов. Завязался упорный бой1094, где участвовало много войск с обеих сторон и ни одна их них не хотела уступить другой. Турки храбро сражались с врагами; Боэмунд, который командовал правым флангом, видя это, отделился от остального войска и отважно напал на самого султана Килич Арслана, - "как лев, могуществом гордый", по словам поэта1095. Устрашенные турки обратили кельтам тыл. Помня советы самодержца, кельты не стали далеко преследовать врага, а захватили траншеи и, отдохнув там немного, снова настигли турок у Августополя1096, напали на них и обратили в бегство. Варварское войско было разгромлено, те же, кто спасся, рассеялись кто куда, оставив жен и детей. После этого они уже были не в состоянии противостоять латинянам и искали спасения в бегстве.
      4. Что же было потом? Латиняне вместе с ромейским войском подошли к Антиохии1097 по так называемому "Быстрому потоку"1098, оставив без внимания окрестные области. Они выкопали ров у городских стен, сложили снаряжение и начали осаду города, продолжавшуюся три месяца1099. Турки, напуганные нахлынувшим на них бедствием, обратились к султану Хорасана1100 с просьбой прислать им большое войско, чтобы помочь антиохийцам и прогнать латинян, осаждающих город.
      На одной из башен некий армянин охранял часть стены, доставшуюся Боэмунду1101. Он часто выглядывал из-за стены; Боэмунд умаслил его и, прельстив множеством обещаний, уговорил предать город1102. Армянин сказал: "Когда пожелаешь, дай мне знак, и я сразу же передам тебе эту башню. Будь же со своими людьми наготове и имей при себе лестницы. Не только сам будь наготове, а пусть все войско вооружится, чтобы турки, видя, как вы с боевыми кличами взбираетесь на стены, испугались и обратились в бегство".
      Этот план Боэмунд до поры до времени хранил в тайне. Пока он его обдумывал, явился вестник с сообщением, что уже приближается из Хорасана огромное множество агарян под командованием военачальника Кербоги1103. Боэмунд не хотел отдавать город Татикию во исполнение клятвы императору, он сам домогался Антиохии, а узнав об агарянах, задумал дурную думу: волей или неволей принудить Татикия отступить от города. И вот Боэмунд пришел к нему и сказал: "Заботясь о твоей безопасности, я хочу открыть тебе тайну. До графов дошел слух, который смутил их души. Говорят, что войско из Хорасана султан послал против нас по просьбе императора. Графы поверили и покушаются на твою жизнь. Я исполнил свой долг и известил тебя об опасности. Теперь твое дело позаботиться о спасении своего войска". Татикий, видя, что начался сильный голод (бычья голова продавалась за три золотых статира)1104, отчаялся взять Антиохию, снялся с лагеря, погрузил войско на ромейские корабли, стоявшие в порту Суди1105, и переправился на Кипр1106.
      После его ухода Боэмунд, все еще державший в тайне обещание армянина и питавший сладкие надежды обеспечить себе власть над Антиохией, сказал графам: "Смотрите, сколько уже времени мы здесь бедствуем и не только ничего не достигли, но и вот-вот падем жертвой голода, если чего-нибудь не придумаем для своего спасения". На вопрос, что именно он имеет в виду, Боэмунд ответил: "Не все победы бог дает одержать нам, полководцам, оружием, и не всегда они добываются в сражении. То, что не дает бон, нередко дарит слово, и лучшие трофеи воздвигает приветливое и дружеское обхождение. Поэтому не будем понапрасну терять время, а лучше до прихода Кербоги разумными и мужественными действиями обеспечим себе спасение. Пусть каждый на своем участке постарается уговорить стража-варвара. А тот, кому первому удастся это, если хотите, станет командовать в городе до тех пор, пока не придет человек от самодержца и не примет от нас Антиохию. Но, возможно, мы сумеем добиться успеха как-нибудь иначе"1107.
      Так сказал хитрый Боэмунд, который жаждал власти не ради латинян и общего блага, а ради собственного честолюбия. Его замыслы, речи и обман не остались безрезультатными, но об этом я скажу ниже. Все графы дали свое согласие и приступили к делу1108. На рассвете Боэмунд подошел к башне, и армянин согласно уговору открыл ворота. Боэмунд со своими воинами сразу же, быстрей, чем слово сказывается, взобрался наверх1109; стоя на башне на виду у осажденных и осаждающих, он приказал подать трубой сигнал к бою. Это бы