АГАФИЙ  МИРИНЕЙСКИЙ
О ЦАРСТВОВАНИИ ЮСТИНИАНА*
ВВЕДЕНИЕ

      Прекрасным и счастливым приобретением являются победы и трофеи в войнах, основание и восстановление городов и всякие тому подобные великие и достойные памяти дела. Эти деяния доставляют известность, славу и наслаждение творцам их и, когда творцы умирают и уходят отсюда, совершенно не желают за ними следовать. Наступающее потом забвение скрывает и извращает истинный ход дел. Когда знающие о них [этих делах] умирают, с ними уходит, исчезает и знание их. Поэтому одна память представляет нечто текучее и непрочное и не может сохраняться долго. И я полагаю, что иные не решились бы подвергаться опасности ради отечества и переносить другие труды, если бы хорошо знали, что вместе с ними погибнет и умрет вся их слава, рассчитанная только на одну их жизнь, какие бы славные дела они ни совершили. Однако некий божественный промысел, укрепляя слабость нашей природы, даровал блага истории и вытекающие из нее надежды. Я думаю, что победители на Олимпийских играх обнажаются на арене не ради масличного венка или венка из селлерея, что храбрые воины в сражениях подвергаются открытым и очевидным опасностям не только ради добычи и наживы. Те и другие добиваются прочной и бессмертной славы, которой они не могут насладиться, если их не обессмертит история, не такой [славы], как установления Замолксиса1 или готическое безумие, но божественной и бессмертной, единственной какая смертные дела превращает в бессмертие.
      Отнюдь не легко обозреть и перечислить все блага, которыми история наполняет человеческую жизнь. Короче сказать я думаю, что она [история] отнюдь не может быть расцениваема ниже философии. А может быть она приносит и большую пользу. Ибо она, как некий непоколебимый и неподкупный учитель, распоряжается и указывает, чему следовать и чего надлежит избегать, как бы примешивая принуждение к убеждению. Пользуясь величайшим очарованием и как бы приправляя наставления разнообразием примеров и представляя наглядно, в чем люди, пользуясь благоразумием и справедливостью, прекрасно вели дело, а в чем погрешали против должного вследствие или неправильного суждения, или по произволу судьбы, она незаметно и тихо приобщает душу к добродетели, ибо приятное и предоставленное для свободного выбора легче в нее внедряется и ею усваивается. Думая об этом, я всегда считал достойным удивления и прославления в качестве общественных благодетелей тех, кто трудится в этой области. Мне казалось, что я не должен приниматься за этот труд, а вначале думалось, что я не должен и пытаться браться за это. С детства я больше всего увлекался героическим ритмом и весьма упивался сладостью поэтических тонкостей. Мною написаны в гекзаметрах маленькие стихотворения, которые называются "Дафниака", украшенные эротическими мифами и наполненные разными волшебными сказками. Далее мне казалось достойным хвалы и не лишенным прелести собрать новые и свежие эпиграммы, еще не обнародованные и разбросанные. Я собрал их, насколько это возможно, в одно целое и списал по одной, приведя их в систему. Тогда мною были написаны многие другие произведения не ради пользы, а ради удовольствия. Ведь поэзия действительно является делом священным и божественным. В ней, сказал бы мудрый сын Аристона2, души проникаются энтузиазмом и порождают поистине прекрасное, действительно наполненное музами и проникнутое страстью. Я и решил заниматься этим и никогда не думал добровольно оставить эти юношеские приятные занятия и следовать известному дельфийскому предписанию "познать самого себя". Но в мое время повсеместно и неожиданно вспыхнули великие войны, совершились переселения многих варварских народов, [наблюдались] неожиданные исходы тайных и невероятных событий, беспорядочные капризы судьбы, гибель народов, порабощение городов, переселение жителей, и как будто весь род человеческий пришел в движение. Когда происходили такие события, я начал бояться, позволительно ли обойти молчанием и остановить без описания такие великие, достойные удивления и могущие принести пользу события. Поэтому показалось мне не бесполезным попытаться описать их каким-нибудь образом, чтобы не вся моя жизнь прошла в занятиях баснями и бесполезными забавами, но принесла кое-что и необходимо нужное. Многие из моих близких людей советами и понуждением возбудили и укрепили мое усердие в этом, и среди них молодой Евтихиан. Первым в этом увещании был он, человек, занимающий первое место среди императорских секретарей3, безупречный и благоразумный и в других отношениях, сам отличного образования и представляющий лучшее украшение рода Флоридов. Этот муж очень заботился о моих делах, о моей славе и моих выгодах.
      Не переставая меня побуждать к этому и внушать добрые надежды, он утверждал, что это дело нельзя считать слишком трудным и невыполнимым, что не следует бояться неиспробованного на опыте так, как незнакомый с морем боится мореплавания. Более того, он утверждал, что история немногим отличается от поэзии. Они родственны и близки и отличаются друг от друга, можно сказать, только ритмом.
      Он требовал с бодрым духом идти на это, как бы переселяясь из дома в дом, и со всем жаром приниматься за дело. Повторяя это, он легко склонил и убедил меня, уже самого пожелавшего стать историком. Так пришел я к этому. Пусть мне удастся сделать что-нибудь достойное моего желания и как можно ближе подойти к величию описываемых деяний.
      Прежде всего нужно показать, кто я и откуда, как это обычно для историков. Итак, мое имя - Агафий, отечество - Мирина, отец - Мемноний, занятие - римские законы и судебные споры. Мириной же называю не фракийский городок или какой другой в Европе и Ливии, но в древности основанный эолийцами в Азии, расположенный у устья реки Пифика, вытекающей из Лидийской страны и впадающей в самое отдаленное русло Элаидского залива4. Пусть мне будет дано, когда это будет возможно, полностью отблагодарить его за воспитание и описать точнейшим образом все славные деяния моей родины. Теперь же пусть он благосклонно и благожелательно примет мои чувства. Мне нужно обратиться к величайшим государственным деяниям. Я буду писать историю не так, как это делается теперь другими (ибо есть теперь и другие, пришедшие к этому же занятию). У них меньше всего заботы об истине и о том, чтобы описывать события, как они происходили в действительности.
      Наоборот, они так ясно изобличаются в снискании милостей у многих сильных и лести, что им не верят, даже когда они говорят правду. Опытные в этих делах авторы говорят, что подобает одной похвалой возвеличивать, насколько возможно, блага, которыми кто-либо одарен. История же, хотя и не отказывается полностью от похвалы тех, кто совершил что-нибудь прекрасное, но, думаю, желает иметь не только эту цель и намерение. Какую бы похвалу или позор ни вызывали события, все же не подобает насиловать историю и прикрашивать случившееся. Они обещают писать историю, и обещание это выставляется в заголовке. На деле же они изобличаются в извращении названия. Еще живущих, если это императоры или другие именитые люди, не только восхваляют за совершенное - в этом мало погрешают, - но для всех делают очевидным, что они и заботятся только о том, чтобы хвалить и восхищаться сверх необходимого. Умерших же, каковы бы они ни были, или называют наихудшими и грабителями общественного достояния, или - что, во всяком случае, менее странно - так их презирают, что не удостаивают никакого внимания. Итак, они считают, что позаботились наилучшим образом о настоящих делах, всегда прислуживая сильным и заботясь о своих выгодах, не уяснив, что даже тем, которых они осыпают похвалами, это не очень нравится, так как те понимают, что явная лесть не будет достаточной опорой их славы. Но пусть они пишут по своему нраву и обычаю, а мне предначертано следовать истине, насколько ее можно постигнуть. Я буду касаться всего, что у римлян и большинства варваров совершилось в это время, и говорить не только о тех, кто еще, может быть живет, но еще больше о тех, которые уже умерли, и ничего не опущу из того, что достойно упоминания. Поэтому возьмусь за написание истории с того времени, с какого Юстин Младший [Юстин II, (565-578)] получил императорскую власть по смерти Юстиниана. Но я коснусь и более раннего времени, и что никем другим не было сделано, то я сделаю.
      Большинство событий в царствовании Юстиниана, детальнейшим образом описанных Прокопием Кесарийским должно быть обойдено мною, так как о них рассказано достаточно полно. Он начал свою историю со смерти Аркадия, рассказал, как опекуном сыну его Феодосию был назначен Исдигерд, и о том, что произошло с Варараном и Перозом, каким образом избранный царем Кавад был лишен царства и затем снова возвратил его, каким образом Амида была взята им при Анастасии, императоре римлян, и какие усилия снова в этом деле предпринял Юстин Старший [Юстин I (518-527)]. Затем описаны персидские войны, происходившие против Кавада и Хосрова в Сирии, Армении и в пределах лазов при императоре Юстиниане. Все это узнаешь наилучшим образом из рассказов Прокопия: рассказ о вандальском Гелимере и городе Карфагене и всей стране афров, оторванной некогда отпадением Бонифация и Гензериха и спустя долгое время подчиненной Юстиниану и снова ставшей частью Римской державы. За этим идет истребление вандалов и то, что мавританские племена совершили и претерпели в Африке, сталкиваясь с римлянами, и как Стотца и Гонтарис, будучи римлянами, превратились в тиранов, стали виновниками величайших бедствий и возмущений в Африке, и бедствия прекратились только тогда, когда оба эти мужа были умерщвлены. Но и это почти все найдешь в истории Прокопия: каким образом внутренний мятеж в Византии был поднят против императора и, приняв размеры величайшего бедствия, поразил общество; набеги гуннов, которые в это время вторглись и причинили Римской империи величайшие бедствия, опустошив Иллирик, Фессалию и большую часть Европы и даже часть Азии, когда они перешли Геллеспонт; как самым плачевным образом были опустошены Хосровом Сурон, город, в Сирии, Веррия и Антиохия у реки Оронта, равным образом, как происходила осада Эдессы. Можно в ней найти также описание столкновения эфиопов и амиритов, узнать, какие причины вражды были между этими народами. Много также он [Прокопий] писал о жесточайшей чуме, каково было ее начало и как она внедрилась в человеческий род, и что необычайного произошло в это время.
      Затем можно прочитать, что было совершено войском лазов у крепости Петры против Хориана и Мермероя и персидских войск. Когда же [Прокопий] перешел [к описанию событий] на западе, то поведал, каким образом умер Теодорих, король Готский, а Амалазунта (Амаласунта), его дочь, была убита Теодатом. Исследовал [он] все причины, почему разгорелась готская война; далее, как Витигес (Витигис), ставший после Теодата во главе готского племени, был взят в плен полководцем Велизарием после множества сражений; наконец, каким образом Сицилия, Рим и Италия по изгнании варваров снова были украшены отечественными законами и обычаями.
      Здесь можно узнать, как евнух Нарзес (Нарсес), назначенный императором верховным главнокомандующим, был послан в Италию и провел наилучшим образом славные войны против Тотилы; как после него Тейя, сын Фредигерна, получив власть над готами, немного спустя и сам был уничтожен.
      Все это произошло до двадцать шестого года правления Юстиниана. И Прокопий на этом, как я полагаю, положил конец своей истории. Я же, как и предполагал вначале, приступаю к делу, описывая ближайшие за тем события.



Книга первая

      1. Тейя, вождь готов после Тотилы, собрав войско и возобновив всеми силами войну против Нарзеса и римлян, был совершенно разгромлен и погиб, сражаясь в бою. Уцелевшие готы, так как римляне их преследовали безостановочно, гонимые ими наступлением и окруженные в безводном месте, заключили мирный договор с Нарзесом, по которому они оставались беспрепятственно жить на своих землях и подчинялись в дальнейшем императору римлян как подданные. После этого всем казалось, что все войны кончились в Италии. На деле же это оказалось прелюдией к другим войнам. Полагаю, - никогда наш век не будет свободен от них и они навсегда останутся в полной силе, пока остается той же человеческая природа, так как с самого начала они, так сказать, присущи жизни, и поэтому вся поэзия, вся история наполнена войнами и сражениями, и не найдешь в них ничего другого, так подробно описанного. Причиной войн, полагаю, не являются, как говорят многие, движения звезд или судьба и противный разуму рок. Если бы предначертанное судьбой торжествовало во всем, то была бы отнята у людей свободная воля и право выбора, и мы считали бы напрасными и бесполезными всякое наставление, искусства и обучение: оказались бы беспомощными и бесплодными надежды людей, живущих наилучшим образом. И божество, как думаю, нельзя полагать причиной убийств и сражений.
      Я и сам бы не сказал и не поверил бы никому, утверждающему, что высшее благо, изгоняющее всякое зло, радуется сражениям и войнам. Души людей добровольно впадают в корыстолюбие и несправедливость и наполняют все войнами и смятением, и отсюда происходят многие бедствия и гибель народов и порождаются бесчисленные другие несчастия. Так и теперь: готы, заключив мир, разделились, и одни из них жившие раньше южнее реки Пад5, отправились в Тусцию и Лигурию и куда кто захотел; другие же, переправившись по ту сторону, расселились, как и раньше, около Венеции и тамошних укреплений и городов. Когда они оказались в таком положении, надлежало им подтвердить договор делами, находясь в безопасности, освободиться от беспрерывных угроз и хотя бы немного передохнуть от бедствий. Но они, переждав очень короткое время, снова захотели перемен и начали сеять семена новой войны. Считая себя не в силах теперь же вступить в войну с римлянами, они немедленно обращаются к франкам, полагая, что их дела улучшатся и они получат величайшую выгоду, если, заключив союз с соседями и родственниками, поскорее возобновят войну.
      2. Племя франков является ближайшим соседом Италии.
      Несомненно, что они принадлежат к так называемым исстари германцам. Живут вокруг Рейна - реки и [на] прилегающей к нему территории, владеют и большей частью Галлии, которая раньше им не принадлежала, а занята позднее. Владеют они также городом Массалией, колонией ионийцев, так как ее некогда заселили фокеяне, изгнанные из Азии мидянами в царствование Дария, сына Гистаспа. Теперь она [Массалия] из эллинской сделалась варварской и, отбросив отечественное устройство, пользуется законами своих господ, но и теперь ее положение немногим хуже прежнего. Ибо франки не номады, как многие из варваров, но в большинстве случаев пользуются римскими гражданскими порядками и теми же законами, равным образом одинаково мыслят о договорах, браке и божественной службе. Все они христиане и придерживаются вполне христианской веры. [Франки] имеют в городах и правителей, и священников. Праздники совершают так же, как и мы, и для варварского племени [они] представляются мне очень благопристойными и культурными, ничем от нас не отличаясь, кроме варварской одежды и особенностей языка. Я поражаюсь другим свойственным им добрым качествам, в особенности справедливому отношению друг к другу и согласию. Много раз и раньше и в мое время власть у них делилась то между тремя правителями, то между большим числом, но никогда, как известно, они не начинали войны между собой и не оскверняли отечество кровью сограждан. Когда сталкиваются крупные равные или почти равные силы, тогда естественно возникают жестокие и высокомерные помыслы, соперничество, стремление к первенству и прочие бесчисленные страсти, рождающие смуты и волнения. Однако у них, если они и бывают разделены между многочисленными правителями, не случается ничего подобного. А если у властителей возникает какой-нибудь конфликт, все выстраиваются как для сражения, вооруженные, и затем собираются в одно место.
      Обе стороны, лишь увидят друг друга, тотчас прекращают вражду, приходят к соглашению и требуют от вождей разрешить спор, основываясь больше на праве, чем на силе. Если же те отказываются, требуют, чтобы они сами сражались и подвергались опасности. Ибо не пристойно и не соответствует отечественным установлениям, чтобы ради частной их вражды получало бы ущерб и потрясалось дело общественное. Тотчас же они [рядовые франки] выходят из военных рядов, складывают оружие, и восстанавливаются мир и дружба, безопасные посещения друг друга и сношения, и таким образом исчезают опасности. [Вот как] у них подданные склонны к справедливости и любят родину. Вожди же в нужных случаях благожелательны и доступны убеждениям. Поэтому и живут они, сохраняя прочное могущество, и пользуются теми же законами, ничего не теряя из своего и приобретая очень многое. Там, где внедрены справедливость и согласие, там государство счастливо и неуязвимо для врагов.
      3. Так франки, живя наилучшим образом, управляют собой и повелевают соседями, причем дети наследуют власть отцов. В то время, когда готы послали к ним послов, у них было три правителя. Не будет бесполезным, мне кажется, начать немного раньше, рассказав весьма кратко о роде правителей и событиях, происходивших раньше. Закончу же теми, которые повелевали в то время. Были братья Хильдиберт, Хлотар, Теодорих и Хлодомер. По смерти отца Хлодоэя они разделили царство на четыре части, равным образом города и народы, так я думаю, чтобы каждый из них получил одинаковую часть6. Немного спустя Хлодомер повел войско против бургундов (это готское племя, живущее своими трудами и отличное в военном деле) и погиб в сражении, пораженный копьем в грудь. Когда он лежал на земле, бургунды, увидев его длинные развевающиеся волосы, простирающиеся до спины, тотчас поняли, что они убили неприятельского правителя7. Ибо запрещено правителям франков когда-либо стричься, и они остаются с детства нестриженными. Как можно видеть, волосы их сзади красиво падают на плечи, и спереди посредине разделены пробором, а не так, как у турок и аваров, - не причесаны, запущены или некрасиво заплетены. Они [правители франков], наоборот, моют их разными снадобьями и за ними очень ухаживают. Это считается как бы некоторым знаком и величайшей прерогативой чести королевского рода. Подданные же стригутся в кружок, и иметь им длинные волосы отнюдь не разрешается. Итак, бургунды, отрезав голову Хлодомера, показали ее войскам, бывшим с ним, тотчас внушив им великое смятение и отчаяние, и дух тех упал от боязни так, что они отказались от продолжения в дальнейшем войны. Война была прекращена, и победители по своему усмотрению, как им показалось лучше, установили условия мира. Уцелевшие же из франкского ополчения с радостью возвратились домой. Когда Хлодомер таким образом погиб, тотчас его братья (он не имел детей) разделили между собой его удел. Немного спустя Теодорих скончался после болезни, оставив Теодиберту, сыну, кроме разных других благ, и достоинство власти8.
      4. Теодиберт, получив отцовское наследство, подчинил алеманнов и другие соседние народы. Был он чрезвычайно отважен, беспокоен и чрезмерно любил опасности. Итак, когда у римлян началась война с Тотилой, вождем готов, Теодиберт принял решение и с величайшей тщательностью готовился, собрав храбрейшие и сильнейшие войска, проникнуть в страну Фракии и, опустошив ее всю, перенести войну к самой столице Византии, в то время как Нарзес и войско будут заняты боевыми операциями в Италии. Свое желание он осуществлял так деятельно, а приготовления так основательно, что посылал послов к гепидам, лангобардам и другим соседним народам, чтобы и они приняли участие в войне. Он считал нетерпимым, что император Юстиниан в императорских эдиктах называется франкским и алеманнским, гепидским и лангобардским и другими подобными наименованиями, как будто он поработил все эти народы.
      Поэтому и сам тяжело переносил эту обиду и других возбуждал к негодованию, как оскорбленных. Я же так полагаю, что если бы он предпринял эту экспедицию, его дерзость не принесла бы ему ничего хорошего, но если бы он пришел во Фракию или Иллирик, он наткнулся бы на римские полки и погиб бы бесславно. Но уже то, что он задумал такой план, горячо желал его осуществить и все свое достояние затратил на это, лучше всего характеризует, как он был жесток и заносчив и как безумие и безрассудство принимал за храбрость. Если бы смерть не предупредила начинания, он, несомненно, начал бы поход. Но когда он однажды отправился на охоту, огромный бык с великолепными рогами, не похожий на какого-нибудь укрощенного или рабочего быка, но лесной и горный, уничтожающий рогами все противостоящее, бросился на него. Я полагаю, эту породу называют бубалами9. Их во множестве порождает эта страна. Ибо в ней густые леса, страшные горы и весьма холодный климат. Всем этим привыкло услаждаться животное. Теодиберт, завидев этого быка, выскочившего из какого-то ущелья и бросившегося на него, остановился, искусно соскочил с лошади, чтобы встретить копьем. Тот же, оказавшись вблизи, наскочил со всего размаха на дерево средней величины, ударил его лбом и сломанное дерево рухнуло на обоих. Случайно самая большая из ветвей так сильно ударила Теодиберта по голове, что, получив тяжелую и смертельную рану, он тотчас упал на землю и, с трудом унесенный своими домой, умер в тот же день10. Теодибальд, его сын, наследовал его власть. Хотя он был еще совершенно юн и находился под попечением и присмотром своего учителя, однако отечественный закон призвал его на царство.
      5. Итак, в то время, когда Тейя умер и готы нуждались в посторонней помощи, королями франков были этот юноша Теодибальд, Хильдиберт и Хлотар - [двоюродные дяди] мальчика, - по определению римских законов. Но к ним, как живущим очень далеко, готы не сочли нужным ходить, а к Теодибальду они открыто отправили посольство - не весь народ, но одни те, кто жил севернее Пада. Остальные, конечно, тоже приветствовали бы всякое изменение существующего положения, но в то время были подавлены, сомневаясь в будущем, опасаясь изменчивости судьбы и с взволнованными, колеблющимися мыслями следили за событиями, намереваясь идти за сильнейшими. Послы же первых, прибыв на место и став пред лицом правителя и всех, имеющих власть, просили не презирать их, притесняемых римлянами, но предпринять в союзе с ними войну и оказать поддержку соседнему и дружественному народу, который в противном случае стоит перед угрозой окончательной гибели. Указали далее, что и для них величайшая выгода не позволять римлянам слишком усилиться; наоборот, они должны помешать всячески их усилению. "Ибо если те уничтожат весь народ готский, то тотчас же, - говорили ораторы, - поведут войска на вас и возобновят старые войны. У них не будет недостатка в законных поводах для прикрытия своей жадности. Они будут доказывать, что справедливо напали на вас, перечисляя разных Мариев, Камиллов и большинство императоров, которые некогда вели войны против древних германцев и заняли все по ту сторону Рейна. Поэтому будут прикидываться не насильниками, а ведущими справедливую войну, не ищущими чужого, но возвращающими владения своих предков. Такое именно преступление они приписали нам [готам], а именно, что так как наш Теодорих, некогда правитель и вождь колонии, несправедливо овладел Италией, то они лишили нас нашей собственности, перебили большую часть народа, а женщин и детей, наиболее видных наших людей бесчеловечно поработили, хотя Теодорих овладел Италией, не захватив ее силой, а с согласия правившего у них раньше императора Зинона, не отняв ее у римлян (ибо они уже были лишены ее), а уничтожив Одоакра - чужеземца, тирана - и овладев его достоянием по праву войны. Но после того как у них появилась большая возможность действовать насильственно, они ничего не делали по праву, но, разгневавшись раньше на Теодата из-за Амалазунты и использовав его как причину и предлог к войне затем до настоящего дня не перестают насильственно грабить все - эти мудрые и богобоязненные люди, которые хвалятся, что они одни справедливо могут управлять государством. Пусть не застигнет вас позднее раскаяние за беспечность, когда вы будете поражены подобным же злом. Необходимо предупредить врагов; не нужно пренебрегать настоящей благоприятной возможностью, а следует послать против них боеспособное войско и поставить во главе его полководца, опытного в военном деле, который, закончив наилучшим образом войну против римлян, изгонит их как можно скорее и возвратит нам наши земли. Совершив это, вы окажете величайшее благодеяние готскому народу, выступая как спасители и освободители от зол, и одновременно обезопасите себя, поскольку со стороны соседей вам не будет угрожать ничего враждебного. К этому у вас прибавятся и огромные богатства, не только захваченные у римлян, но и мы сами доставим вам свои".
      6. Когда послы это сказали, Теодибальд - юноша трусливый и не воинственный, к тому же совершенно больной вследствие разных телесных недугов - был совершенно не на стороне послов и полагал, что не следует ради чужих несчастий обременять самих себя. Левтарис же и Бутилин, хотя это совершенно не отвечало желаниям их короля, вступили в военный союз с ними11. Эти мужи были родными братьями, из племени алеманнов, но достигли величайшего могущества у франков, так что они предводительствовали этим народом, причем полномочия были предоставлены им раньше Теодибертом. Алеманны, если верить Азинию Квадрату12, мужу италийскому, который описал германские дела самым тщательным образом, представляют смешанный род людей, и это показывает само их название. Теодорих, овладев всей Италией, первый сделал их данниками и подчинил все племя. Когда же он умер и величайшая война вспыхнула между Юстинианом, самодержцем римлян, и готами, готы, льстя франкам, снискали их дружбу и благосклонность всевозможными способами, вследствие чего лишились многих территорий и среди них оставили территорию алеманнского племени. Они полагали, что нужно отовсюду стягивать свои силы и освобождать подданных, которые казались излишними и не доставляли больших выгод, так как им предстояла борьба уже не за власть и славу, но за самую Италию, и они подвергались крайней опасности. Поскольку они представляли и предвидели мысленно будущую опасность, то и свои планы приспособляли к необходимости. Тот же Теодиберт подчинил своей власти освобожденное от них племя алеманнов. По смерти его, как выше сказано, они перешли к его сыну Теодибальду с прочими подданными.
      7. У них [алеманнов] есть некоторые отечественные установления; в управлении же общественными делами они следуют франкским законам и только в том, что касается божества, различаются верою, ибо почитают некоторые деревья и реки, холмы, ущелья и им, как бы совершая благочестивое, приносят в жертву лошадей, быков и множество других животных, отсекая им головы. Но связь с франками, оказывая на них благотворное влияние, улучшает их в этом отношении и это уже отразилось на наиболее разумных, и в короткое время, я надеюсь, скажется и на всех. Безрассудство и безумие подобных верований, я полагаю, сознается даже теми, кто их придерживается, если только они не совершенно глупы, и легко может быть устранено. Уклоняющиеся от истины заслуживают скорее сострадания, чем гнева. Не добровольно они ошибаются и падают, но стремясь к добру, а затем, введенные в заблуждение какой-нибудь идеей, упорно держатся усвоенных взглядов, какого бы рода они ни были. Не знаю, можно ли словами прекратить безумие и жестокость жертвоприношений, совершаемых в священных рощах, как это делается у варваров или в честь тех богов, каких хочет иметь обрядность эллинов. Я же думаю, нет никакой радости в жертвенниках, обагряемых кровью, и в зверском умерщвлении животных. Если же кто привык к этому, того нельзя называть добрым или кротким, а скорее следует признать диким и безумным, вроде Ужаса, которого понапрасну прославляют поэты, и Атэ, и Эриды, которую сами они признают страшной13. Прибавь к этому, если желаешь, и так называемого Аримана у персов и из земных привидений все самое кровожадное и вредоносное. Это [отклонение] кому-нибудь может показаться совершенно не соответствующим моему плану, излишним и чуждым моей теме. Мне же весьма желательно предавать гласности все мною узнанное и полезные деяния восхвалять, а бесполезные порицать, так как если исторические труды не будут включать этого, чтобы оказать больше пользы человеческой жизни, но будут состоять из простого неосмысленного пересказа событий, то они будут немногим лучше тех басен, которые рассказываются в гинекеях во время прядения шерсти. Итак, пусть думает об этом каждый, как ему будет угодно. Мне же нужно идти по тому пути, по которому пошло мое повествование. Когда Левтарис и Бутилин начали собирать войско против римлян, они оба, не довольствуясь настоящим, были преисполнены надеждами на будущее. Они полагали, что Нарзес не выдержит даже первого их натиска, что вся Италия вместе с Сицилией станет их достоянием.
      Говорили, что они удивляются готам, как они могли испугаться этого человека, прислужника женских покоев, ведущего изнеженный образ жизни, лишенного всякого признака мужественности. Опьяненные такими мыслями, горделиво подготовляя поход, они собрали из алеманнов и франков большое войско в 75 тысяч храбрых мужей, чтобы немедленно вторгнуться в Италию.
      8. Военачальник римлян Нарзес, хотя еще не знал точно этого, но, отличаясь величайшим благоразумием, желая всегда предупреждать планы врагов, тотчас же решил употребить все силы для подчинения тех городов Тусции, которые еще были во власти готов. Ибо этот муж, не кичась свыше меры победой, не превозносился гордыней и не предавался после трудов покою и удовольствиям, как это случается с другими, но тотчас, собрав войско, со всей быстротой поспешил к Кумам14. Этот чрезвычайно укрепленный италийский город, который с трудом мог бы быть взятым неприятелем, расположен на крутом и трудно доступном холме и представляет как бы сторожевую башню Тирренского моря15. На берегу моря стоит большая скала, о подножие которой разбиваются морские волны, а вершину опоясывают стены, сильнейшим образом укрепленные башнями и брустверами. У Тотилы и Тейи, прежних королей готов, наиболее ценное и важное имущество сохранялось в этой крепости, как сильнейшей. Как только Нарзес явился туда, он всеми силами стремился поскорее овладеть и городом и ценностями, чтобы готы не имели больше опорного стратегического пункта и чтобы, овладев этим городом, добиться полной и окончательной победы. Алигерн же, младший брат предводителя готов, Тейи, находился внутри города и, собрав вокруг себя войско, какое только мог, не желал никакого мира, хотя уже достоверно знал и то, что Тейя убит в сражении, и то, что сила готов подорвана и уничтожена. Все же он отнюдь не падал духом и не страшился ударов враждебной судьбы. Положение местности и изобилие продовольствия делало его дерзким и гордым, способным защищаться, если на него кто-нибудь нападет.
      9. Нарзес, быстро воодушевив своих, повел войско к городу. Оно с великим трудом поднялось на возвышенное место и, приблизившись к стенам, тотчас начало метать дротики на [людей], стоящих на укреплениях. Луки звучали от беспрерывного метания стрел, в воздухе неслись пращи, осадные орудия были приведены в действие. Окружавшие же Алигерна, собравшись между башнями стены, не менее деятельно сражались, отстреливаясь дротиками и стрелами, бросая руками огромные камни и бревна... и все, что было под руками; пользовались также орудиями и оборонительными средствами, и ничего не было упущено [для защиты].
      Стрелы Алигерна в особенности обращали на себя внимание римлян. Они неслись с огромным свистом и быстротой и, если попадали в камень или другой твердый и крепкий предмет, разрушали его целиком силой полета. Так, Алигерн, увидев известного Палладия - он был на хорошем счету у Нарзеса как командир римского войска и почитался одним из лучших таксиархов16, - закованного в железо и потому приблизившегося к стене с большой уверенностью, пустил в него стрелу с высоты и тотчас пронзил насквозь этого, человека через щит и панцирь. Так он превосходил силой многих и настолько сильна для стрельбы из лука была его рука. В течение многих дней сряду происходила подобная перестрелка и ни у одной из сторон не сбывались ожидания. Римлянам казалось позорным отступать прежде, чем крепость не будет взята, но было ясно, что готы осадой не будут вынуждены к сдаче.
      10. Стратиг17 Нарзес чрезвычайно болезненно переживал это и беспокоился, что римляне тратят столько времени у незначительной крепости. Когда Нарзес все обдумал и взвесил, он, наконец, решил попытаться взять укрепление следующим образом. На восточном склоне скалы находилась одна пещера, со всех сторон закрытая и весьма обширная внутри, имеющая естественный вход - широкую и глубокую, как пропасть, впадину. В ней, говорят, некогда обитала италийская сивилла, вдохновляемая Фебом, предсказывавшая вопрошающим будущее. Говорят, что, когда Эней, сын Анхиза, пришел к ней, сивилла ему рассказала все, что потом совершилось. Над этой пещерой стояла и нависала часть стены. Когда это заметил Нарзес, то решил использовать это обстоятельство и тотчас, введя внутрь пещеры как можно больше людей, принесших с собою орудия, приспособленные для тесания камней и подкапывания стен, постепенно высек и вырубил свод пещеры, на котором держалась стена. Он настолько высек свод и очистил основание постройки, что обнажился даже нижний слой фундамента. Под него были подставлены рядами прямые бревна, которые выдерживали всю тяжесть стены, чтобы постройка не начала рушиться и постепенно рассыпаться, и готы не догадались, что замышляется. Ибо в таком случае, собравшись здесь своевременно и исправив повреждения, они затем охраняли бы это место заботливейшим образом. Итак, чтобы не стало известно им это предприятие и чтобы не был услышан шум вырубаемой скалы, римское войско с величайшей силой произвело нападение на верхнюю стену с громкими криками и стуча оружием. Поднялся великий шум, больший, чем нужно, и велась яростная атака. Когда же стена на всю длину пещеры была подрыта, нависала сверху и поддерживалась густо уставленными бревнами, тогда кучи сухих листьев и всякий другой легко возгорающийся сухой материал, какой был под руками, подожгли, и все вышли из пещеры.
      Немного спустя от полыхавшего огня эти устои воспламенились, обуглились и не выдержали тяжести. Та часть стены, которая на них держалась, внезапно оторвавшись, обрушилась. Башни, на ней стоявшие, и брустверы внезапно оторвались от других и обрушились в пропасть. Самые ворота, расположенные в этой части стен, были заперты весьма прочно в виду наличия неприятелей, и ключи хранились у сторожей. Эти ворота, вырванные со своими засовами и крюками, обрушились на морской берег и морские скалы.
      Одновременно было унесено все, что к ним примыкало: столбы, карнизы, верхние перекладины, дверные петли, прилаженные к воротам. Когда это совершилось, проникнуть в город римлянам казалось легко, и они презирали уже неприятеля. Однако надежда оказалась ошибочной. Разные расщелины и обрывы, совершенно крутые и недоступные как на самом холме, так и на внутреннем обводе, простирающемся на большое расстояние, не меньше, чем раньше, затрудняли доступ в город. Нарзес дважды всеми силами делал приступ к городу, намереваясь захватить его сразу. Но так как готы сосредоточились здесь и отчаянно защищались, он был отражен и ничего не мог больше сделать.
      11. Так как Нарзесу не удалось взять город ни осадой, ни силой, то он решил не задерживать все войско на этой трудной осаде, но двинуться немедленно к Флоренции, Центумцеллам и другим городам Тосканы и, упорядочив все здесь, предупредить прибытие врагов. Ему уже было сообщено, что Левтарис и Бутилин вместе с войском франков и алеманнов появились южнее Пада. По этой причине он с максимальной быстротой направил туда большую часть войска. А так как Филимут, вождь следовавших за ним герулов, умер от болезни несколькими днями раньше и было принято, чтобы они подчинялись собственному вождю из этого же племени, то он немедленно поставил во главе их Фулкариса - их соплеменника, племянника Планитея, и приказал ему вместе с Иоанном, сыном Виталиана, Валерианом, Артабаном и другими стратигами и таксиархами, с большой и сильнейшей частью войска, обойдя Альпы, которые поднимаются между провинциями Тосканой и Эмилией, дойти до реки Пада, там расположиться лагерем и, заняв укрепленные места, отражать набеги врагов. И если он может их окончательно прогнать, то будет иметь за это благодарность судьбы, если не в состоянии будет этого сделать вследствие превосходства численности [врагов], то замедлит их движение и не допустит, чтобы они смело и неустрашимо продвигались вперед, а наоборот, причинив им наибольший страх, задержит их как можно дольше, пока сам в походе не устроит все, что нужно, по своему плану18. Они отправились с этими приказаниями. В Кумах же он оставил значительное войско, чтобы, заняв все местности вокруг, добить врага, запертого в городе непрерывной осадой. Оно окружило крепость валом и контролировало все выходы, чтобы захватить фуражиров. Полагали, что у противника, осажденного уже в течение года, все средства продовольствия израсходованы. Нарзес же, подойдя к городам [Тосканы], большую часть их без труда подчинил своей власти. Флорентийцы, выйдя навстречу, заручившись клятвой, что они не потерпят ничего худого, добровольно сдали себя и все свое. То же сделали Центумцеллы19, так же поступили жители Волатерры20, Луны21 и пизанцы. Так ему все счастливо удавалось и на пути он все себе подчинял.
      12. Только жители Лукки медлили и не сдавались, днем раньше они заключили договор с Нарзесом, выдав заложников и обязавшись клятвой, что если пройдет 30 дней и не подоспеет помощь, способная не только для сражения с башен и стен, но и для полевого сражения, то тотчас сдадут город. Они надеялись, что франки скоро придут на помощь.
      Уверенные в этом, они заключили договор с Нарзесом. Впрочем, когда установленное время уже прошло и никакие вспомогательные войска не появились, они и тогда не признали нужным выполнить договор. Обманутый Нарзес, естественно, был разгневан и готовился к осаде города. Некоторые из его окружения полагали, что нужно умертвить заложников, чтобы горожане, охваченные скорбью, понесли наказание за свое вероломство. Но Нарзес все делал благоразумно и не позволил себе поддаться гневу настолько, что-бы жестоко умертвить за преступления других тех, кто сам не совершил никакого преступления. Он придумал следующее: вывел их на середину одного за другим со связанными за спиной руками, с опущенными вниз головами. В таком жалком состоянии он показал их горожанам, угрожая немедленно убить, если условия договора не будут выполнены.
      У заложников же сзади от шеи и вдоль спины были привешены короткие доски, покрытые кожей, - чтобы враги не заметили этого издали. Когда жители Лукки не подчинились, он приказал немедленно обезглавить всех по порядку. Оруженосцы, выхватив мечи, поражали с величайшей силой, как бы желая отрубить головы. Удар, однако, падал на дерево и оставлял их невредимыми. Но они, как им было приказано, стремглав падали на землю, бились по ней в конвульсиях и притворялись умирающими. Когда это увидели горожане и за дальностью расстояния не могли разобрать истины, а видели только представление, тотчас же подняли громкий плач и совершившееся приняли как несчастье. Эти заложники ведь были не простыми и неизвестными, но благородными и знатными. Когда они увидели, что лишились таких людей, то подняли громкий плач, и долго и далеко были слышны частые стенания и жалобные голоса. А многие женщины, царапая себя ногтями и разрывая одежды, побежали на передовые укрепления. Это были или матери тех, которые считались убитыми, или дочери, или же как-либо с ними связанные. Все они яростно осыпали Нарзеса ругательствами, называя его бродягой и преступником, говоря, что он на деле показал себя насильником и кровожадным и что он лживо похваляется славой благочестия и богопочитания. 13. Когда они это кричали, Нарзес сказал: "Разве не вы были причиной их гибели? Жертвуя и продавая их, вы и сами о себе не позаботились разумно, дав клятву и затем позорно нарушив договор. Но однако и теперь, если вы желаете вернуться к благоразумию и подтвердить самим делом договор, то не получите никакого вреда. Ибо и заложники ваши оживут, и мы не причиним никакого ущерба вашему городу, а если откажетесь, то вам нужно будет оплакивать не только их, но и самих себя, и позаботиться, чтобы и вы сами не потерпели того же". Когда лукканцы услышали это, то решили, что он обманывает их и морочит воскрешением мертвых. И, конечно, слова его были обманом, но не в том, в чем они его подразумевали. Тем не менее немедленно снова обещали и клялись, что они сдадутся и предадут свой город на волю Нарзеса, если увидят заложников живыми.
      Так как им казалось невероятным воскресение мертвых, то они считали, что этим наилучшим образом снимут с себя обвинение в преступлении и сделают свое дело правым. Тогда Нарзес немедленно приказал тем встать и выставил для обозрения горожанам здоровых и невредимых. Они, увидев их, естественно были поражены неожиданностью зрелища, но даже и теперь не все считали нужным выполнить договор. Немало было и отказывающихся. Ибо после того, как увидели своих уцелевшими и здоровыми, то от скорби и горя, как свойственно толпе, быстро перешли к бодрой надежде, вернулись к прежнему и победило вероломство. Когда они охвачены были этим безумством, стратиг Нарзес, отличаясь большим благоразумием, тотчас отпустил заложников и отослал их к своим, не получив никакого выкупа и не истребовав никаких обязательств с города. Когда лукканцы удивлялись и недоумевали, зачем он это сделал, он сказал: "Не свойственно мне заниматься шутовством и обольщаться пустыми надеждами. Я уверен, что и без них, если вы немедленно не сдадитесь, сумею покарать вас этим". Говоря это, он показывал меч. Итак, отпущенные и возвращенные своим согражданам заложники, смешавшись с толпами людей, превозносили Нарзеса высшими похвалами и восхваляли гуманность, с которой были приняты. Везде они рассказывали, насколько он кроток и как величие свое умеряет справедливостью. Эти речи в короткий срок должны были сделать больше, чем оружие, заставить замолчать желающих продолжения вражды и весьма многих колеблющихся побудить предпочесть римлян [варварам].
      14. Когда Нарзес еще был занят осадой, войска римлян, посланные в Эмилию, были расстроены одним событием и, естественно, впали в сильное малодушие. Когда они пришли уда, куда были посланы, вначале во всем действовали благоразумно и упорядоченно и если шли для разграбления какого-нибудь враждебного селения или местности, то выступали прекрасно организованным строем и не проникали в набегах дальше, чем следовало. Также и возвращались они в порядке. Арьергард оставался на должном месте. Войско выстраивалось четырехугольником. Вся добыча ставилась в середину для наилучшей охраны. Так они вначале опустошали неприятельскую местность. Но затем все стало наоборот и пошло к худшему. Фулкарис, вождь герулов, был, конечно, храбр и не привык бояться врагов, но вместе с тем дерзок и беспорядочен и совершенно не усвоил должным образом своих обязанностей. Он считал, что обязанность стратига и вождя не устраивать боевой порядок и руководить им, а самому в сражении отличаться, опережать других, с жаром нападать на врага и сражаться с врагом в рукопашную. Это он считал для себя похвалой и этим гордился. А затем, впадая в большее безрассудство, совершил набег на город Парму (ибо Парма была уже занята неприятелем). Ему следовало сначала выслать разведчиков, чтобы они заботливо разузнали замыслы врагов, а затем после разведки в порядке вести войско. Он же быстро двигался, полагаясь только на скорость и безрассудный натиск, ведя в беспорядке войско герулов и римские полки, какие следовали за ним, не подозревая никакой беды. Когда об этом узнал Бутилин, вождь франков, он спрятал отряд наиболее сильных и храбрых воинов в амфитеатре, построенном недалеко от города (он был предназначен для тех, кто в присутствии народа сражался со зверями) и, искусно приготовив сильнейшую засаду, наблюдал и выжидал благоприятный случай. Когда Фулкарис и герулы уже проникли в место расположения врагов, тогда по данному сигналу франки вырвались и яростно набросились на идущих беспорядочно и беззаботно и всех встречных, подавленных внезапностью и неожиданностью, почти что окруженных, без разбора избивали мечами. Большинство, с трудом уяснив, в какую беду попали, искали недостойного и позорного спасения. Показав спины врагам, они бежали стремглав, забыв о всякой доблести и постоянной привычке к опасностям.
      15. Когда войско разбежалось, Фулкарис, вождь герулов, оставшись один со своими оруженосцами, отнюдь не считал для себя возможным бежать, подобно другим, полагая, что поступит лучше, предпочтя славную смерть бесчестной жизни. Поэтому он утвердился как можно безопаснее у одной гробницы, прикрывающей его сзади, убил многих из врагов, то стремительно на них нападая, то понемногу отступая назад лицом к врагам. Ему еще и теперь представлялась весьма легкая возможность бежать и его слуги советовали так сделать. "Но как я перенесу речи Нарзеса и его упреки в безрассудстве?", - отвечал он, боясь таким образом, как кажется, порицания больше, чем вражеского меча. Он остался на месте и не переставал сражаться, пока, окруженный множеством врагов и раненый многими дротиками в грудь, наконец, пал, уже борясь со смертью, рухнув на щит, пораженный топором в голову. Около него все остальные, оставшиеся с ним или добровольно, или вынужденные неприятелем, были перебиты поголовно. Итак, Фулкарис, избранный вождем герулов, недолго обладал этим званием, но, на короткое время воспользовавшись счастьем, как мимолетной радостью во сне, быстро закончил как свое командование, так и жизнь. Это поражение, нанесенное римлянам, придало франкам много бодрости и силы. Ибо готы, населяющие Эмилию и Лигурию и ближайшие места, раньше заключившие непрочный и неискренний мир и военный союз с римлянами, скорее устрашенные, чем добровольно теперь немедленно перешли к варварам, будучи связаны с ними общностью нравов и быта. Войска же римлян, которыми, как мной уже было сказано, управляли Иоанн, сын Виталиана, и Артабан, и те, что спаслись бегством из герульского ополчения, тотчас отступили к городу Фавенции22. Стратиги полагали, что у них уже нет возможности задерживаться у Пармы, куда собрались неприятельские ополчения, и что неожиданно осчастливленные, они еще не пользовались счастьем умеренно. Ибо города готов открывались для врага и, получая сильные гарнизоны, намеревались, как можно было предполагать, всеми силами напасть на них. Поэтому стратиги решили подойти как можно ближе к Равенне и там отбиваться от врагов, так как они считали себя уже неспособными сражаться с ними в открытом поле. Когда об этом был поставлен в известность Нарзес, он скорбел и тяжело переносил заносчивость варваров, и то, что Фулкарис так внезапно погиб, человек недюжинный и выдающийся, необычайно храбрый, прославленный многими победами, который никогда не был бы побежден врагами, если бы соединял благоразумие с храбростью. Поэтому он чрезвычайно скорбел и жаловался, но не падал духом и не страшился, как многие. Увидав свое войско подавленным неожиданным поражением, он решил выступить перед ними с ободрительной речью на общем собрании, чтобы призвать к мужеству и устранить страх.
      16. Нарзес был чрезвычайно благоразумен и деятелен и удивительно легко приспособлялся к любой обстановке. Он не очень отличался образованием и не гордился красноречием, но славился прямотой натуры и был в состоянии словом выражать свои мысли, и это - евнух, воспитанный в изнеженности в императорском дворце. Он был низкого роста, сухощав, но выработал такое мужество и ловкость в делах, которые кажутся невероятными. Отсюда ясно, что кому присущ свободный и благородный дух, тому ничто и ни в каком деле не может помешать достичь первенства и стать наилучшим. Поэтому Нарзес, выступив в середину войска, сказал следующее: "У привыкших постоянно побеждать врагов и всегда добиваться успеха если случайно и на короткое время выпадает неудача, то тотчас отнимается радость и погасают надежды. Я же полагаю, что благоразумные люди в благоприятных обстоятельствах никак не должны превозноситься, и так как очень возможна всегда перемена обстоятельств, то и мы должны быть готовы ко всяким случайностям. Для тех, которые придерживаются такого образа действий, счастье является, конечно, приятным, но не очень огорчает их, если они и потерпят что-либо неожиданное. Я вижу, что вы, мужи, более огорчены, чем требует этого случай, и это происходит только по тому одному, что вы сверх меры хвалились привычкой побеждать и думали, что вы никогда не можете потерпеть неудачу. А если, отбросив это, разберете случившееся само по себе, то оно покажется не таким ужасным и важным, как вы почему-то считаете. Если стратиг Фулкарис, к тому же варвар, безрассудно пренебрегая всяким порядком, бросился против такого множества врагов, то он и получил по справедливости соответствующее своему безрассудству. Но вам, о мужи, не подобает ни так падать духом в настоящем, ни откладывать ранее решенное. Стыдно, что остатки готов, когда почти весь народ уничтожен, приобретают себе союзников, создают нам большие трудности и еще не отчаялись в спасении, мы же только потому считаем себя побежденными, что не всегда побеждаем, теряем славу предшествующих деяний, отбрасываем усердие, хотя нам больше подобает радоваться случившемуся. Ибо этим устранена чрезмерная благосклонность судьбы, и мы избегаем чрезмерной зависти, которой подвержены, и поэтому нам подобает вступать в сражение с бодростью и уверенностью, что мы снова начнем побеждать. Ибо если враги кичатся и хвастаются численностью, то воинским благоустройством, если будем благоразумны, мы их далеко превосходим. Мы сражаемся против людей пришлых, естественно нуждающихся в самом необходимом, тогда как мы всем хорошо снабжаемся. Многие укрепления и города доставят нам безопасность, если понадобится. Они же этого лишены. Будет помогать нам и божество, так как мы справедливейшим образом защищаем свое; они же грабят чужое". Поэтому не иметь прочных и радостных надежд или бояться чего-либо противоречило бы рассудку. Этим же лукканцам мы не дадим никакой передышки в осаде, и каждый из вас с величайшей заботливостью и усердием должен приготовиться к ожесточенной битве".
      17. Сказав это, Нарзес быстро ободрил войско и стал более упорно теснить лукканцев. Но он гневался на прочих стратигов за то, что они, оставив удобные для обороны места, собрались в Фавенции и совершенно нарушили его планы. Он ведь полагал, что войска, которыми он командовал, должны быть расположены около города Пармы для защиты в качестве стены и тем помешать неприятелям продвигаться дальше. Сам же он, устроив наилучшим образом все дела в Тоскане, затем присоединился бы к ним. Но так как они далеко отступили оттуда, получалось, что войско, бывшее с Нарзесом, первое подвергалось ударам врага. Считая это совершенно недопустимым, он немедленно послал к стратигам одного из близких к себе людей, которому было имя Стефан, отечество же Эпидамн, из города Иллирика, чтобы он упрекнул их в трусости и объявил бы их предателями государства, если они не вернутся на прежние места. Стефан, взяв с собою двести храбрейших всадников, хорошо вооруженных, двинулся в путь быстрыми переходами, но совершал его с большими трудностями и бессонными ночами.
      Некоторая часть франков бродила по этой местности частью ради фуража, частью из-за добычи, похищаемой из деревень. Итак, в большинстве случаев римляне совершали путь ночью сомкнутым строем и по очереди сменяясь в арьергарде, чтобы их не застали неготовыми, если придется сражаться. Слышались вопли земледельцев, мычание угоняемых быков, треск при рубке леса. В их ушах еще непрерывно раздавались эти зловещие звуки, когда они с трудом, наконец, добрались до Фавенции и до войска. Представ перед стратигами, Стефан сказал: "Что за несчастие постигло вас, о мужи? Где же слава прежних деяний и гордость столькими победами? Каким же образом Нарзес мог и Лукку взять и подчинить все по ту сторону Альп, а вы не только как бы по договору дали проход врагам, но и предоставили им возможность идти, куда пожелают. Я ничего не скажу вам оскорбительного. Но всякий другой ваши поступки истолкует как трусость и пренебрежение общественным благом. Если вы не поспешите как можно скорее возвратиться в Парму, Нарзес не перестанет гневаться на вас в будущем, если с ним случится какое-нибудь несчастье. Остерегайтесь также, добрые люди, чтобы и император не прогневался на вас".
      18. Услышав это, стратиги, зная, что он послан Нарзесом, не могли сказать, что он несправедливо их обвиняет, но представили разные извинения и причины, по которым, вынужденные необходимостью, они оставили свою стоянку, а именно, что на прилегающих к Парме местностях не могли добыть достаточно провианта воинам, и не было там Антиоха спаржа, который должен был об этом заботиться, и даже обычное жалованье им не выплатили. Поэтому Стефан, с величайшей быстротой прибыв в Равенну, препроводил оттуда к воинам и страгигам эпарха и, устранив, насколько возможно, все трудности, убедил всех возвратиться прежним путем и раскинуть лагерь у Пармы. Совершив это, он возвратился в Лукку и сообщил Нарзесу, чтобы он был спокоен и энергично брался за дело, - что враги его не потревожат и их набеги будут задержаны, так как римские полки снова будут подстерегать их там, где должно. Итак, Нарзес, полагая, что отнюдь нельзя терпеть намерения лукканцев, сравнительно слабо осажденных, держаться еще долго, бесстрашно подходит к стенам, придвигая к ним боевые башни23, а на вражеские башни бросая огненосные стрелы. Появившихся же на брустверах поражали камнями и стрелами. Стены были уже частично разрушены, и различные виды бедствия постигали город. Прежние заложники много делали в пользу римлян, и если бы дело зависело от них, то скоро весь город был бы склонен к сдаче.
      Но командиры франков, которые находились внутри города для его охраны, настойчиво требовали от них продолжения войны и попыток оружием заставить врага снять осаду. Поэтому быстро открывались ворота, делались внезапные нападения на римлян с расчетом победить их таким образом. Но, как оказалось, они причиняли ничтожный вред врагам, а сами несли большие потери. Очень многие лукканцы, уже убежденные действующими внутри агентами Нарзеса, намеренно сражались вяло. Из многих попыток [вылазок] поэтому ничего не вышло. Потеряв множество своих, они вынуждались к позорным и постыдным отступлениям и, снова загнанные в стены, еще строже держались взаперти, как бы лишенные уже возможности выхода. Тогда только, так как у них не было уже другой надежды на спасение, они по необходимости изменили свои взгляды на мир и пожелали правильно поступить в настоящем. И, получив обещание, что Нарзес не будет питать никакого гнева на них за случившееся, они немедленно сдали город и охотно впустили в него войска, пробыв три месяца в осаде, и снова сделались подданными римского императора24.
      19. После завоевания Лукки, когда ничего не стояло у него на пути, Нарзес отнюдь не считал возможным проводить там время и хоть сколько-нибудь отдохнуть от трудов. Он оставил там Бона, - стратига из Мезии, расположенной у реки Истра, человека выдающегося ума и весьма опытного в военных и гражданских делах, - передав ему значительное войско, достаточное, чтобы одержать верх над варварами, там находящимися, если бы те пожелали перемен. Устроив так дела, он поспешил прямо в Равенну, чтобы находящиеся там войска послать на зимовку. Так как осень уже кончилась и дело происходило около зимнего поворота солнца, он не считал возможным воевать в это время. Он считал, что это было бы в пользу франков, которым жар вреден и доставляет большое неудовольствие, и никогда летом они не воюют охотно. Они чувствуют себя здоровее и сильнее от холода и охотнее тогда переносят военные тяготы. Естественно, что из-за холодов своего отечества они приобрели такие свойства, что им как бы с рождения легко переносить холод. Ради этого он решил медлить и перенести военные действия на будущий год. Разделив войска между лохагами и таксиархами, он приказал зимовать по ближайшим городам и крепостям, которые находились под его властью; с наступлением же весны идти в Рим и собираться там, чтоб готовиться к бою всеми силами, и они отправились согласно приказанию. Нарзес же привел в Равенну своих домашних служителей и оруженосцев и тех, кто входил в состав его оффиция25 и кому было вверено попечение о его резиденции как ради прочего благоустройства, так и чтобы не было возможности каждому, кому вздумается, проникать к нему.
      У римлян есть обычай называть их по характеру выполняемой ими работы "решеточниками" (а cancellis). [Нарзес] имел при себе же Зандала, начальника домашних слуг и прочих постельничьих - евнухов. В сопровождении свиты в целом из 400 человек он пришел в Равенну.
      20. В это время Алигерн, сын Фредигерна, брата Тейи, о котором мы раньше вспоминали, говоря об осаде Кум, когда франки появились в Италии и к ним уже перешли готские дела, один оказался понимающим полезное и предвидящим будущее. Обдумывая положение дел, он пришел к выводу, что франки, конечно, используют имя союзников, делая от этого предлог и удобное оправдание, а именно, что пришли они по приглашению готов. То же, чего они хотят действительно, представляется другим. Если даже они победят римлян, то не пожелают возвратить готам Италию, но на деле прежде всего поработят их самих, которым на словах пришли на помощь, поставят над ними начальниками франков и лишат их отечественных законов. Когда он часто вдумывался в это и одновременно был тесним осадой, то решил лучше передать город и ценности Нарзесу и на склоне лет жизни стать римским гражданином, распростившись с опасностями и варварским способом жизни. Казалось ему справедливым, если уже готы не могли владеть Италией, пусть ею владеют старые ее хозяева, и [таким образом, пусть] исконные жители [окажутся] не навсегда лишенными своего.
      Так он решил поступить сам и дать всем своим соплеменникам пример благоразумия. Он сначала объявил осаждающим римлянам, что желает свидания со стратигом и, когда это было разрешено, отправился в Классис, где, как знал, находился Нарзес. Эта крепость расположена в окрестностях Равенны26. Представ пред ним, он передал ему собственноручно ключи от Кум и предложил всякие добрые услуги. Тот благодарил его за сдачу и обещал отдарить большими благами. Тотчас же приказал войску, расположенному лагерем у Кум, вступить в крепость, овладеть городом и ценностями и оберегать все в безопасности. А остальному войску приказал разойтись по разным городам и укреплениям и там зимовать. Так все и было сделано. Герульское же ополчение вторично было лишено вождя. В нем было два знаменитых мужа, конкурирующих между собой. Войско поделилось между ними сообразно мнениям о них. Часть их выше всего ценила Арута, и, по их мнению, все изменилось бы к лучшему, если бы он был вождем. Другие же предпочитали Синдуала, как весьма деятельного и опытного в военном деле. Присоединился к ним и Нарзес, назначив его их вождем, и послал туда, где они могли перезимовать наиболее удобно. Алигерну же приказал идти в город Цезену с поручением, придя туда, подняться на стены, показаться открыто, чтобы всем можно было узнать, кто он. Приказал он это для того, чтобы франки (они должны были проходить мимо) могли видеть его как добровольного перебежчика и отказались от похода на Кумы и от надежды на добычу, а может быть, и от дальнейшей войны, так как все крепости уже были заняты раньше их прихода. Видя проходящих франков, он осыпал их оскорблениями с высоты и осмеивал, говоря, что напрасно они торопятся, что они опоздали, что все богатство готов уже захвачено римлянами, так же как все инсигнии готской власти, так что если кто в дальнейшем и будет объявлен королем готов, то не будет иметь знаков отличия и достоинства, но должен надевать простую воинскую одежду и по внешнему виду оставаться простым человеком. Франки в ответ оскорбляли его и называли предателем своего народа, но все же стали колебаться в мнениях о положении дел, так что начались совещания, следует ли продолжать войну. Победило, однако, мнение не изменять решения, а идти туда, куда они направились раньше.
      21. Между тем Нарзес, находившийся в Равенне с тамошними войсками, устроив все должным образом, перешел в город Аримин с теми, которые за ним следовали и раньше. Так как Ваккар из племени варнов27, человек выдающийся и воинственный, немного раньше умер, тотчас сын его Февдибальд (такое имя было у мальчика) вместе со следующими за ним варнами перешел на сторону римского императора и пришел в Аримин, чтобы там встретиться с Нарзесом. Ради этого и тот туда пришел, чтобы, одарив их всех щедро деньгами, сделать как можно более прочными союзниками. Когда он был занят этим, до двух тысяч франков смешанного состава: конных и пеших, посланных своими начальниками для опустошения и разграбления страны, оказавшись вблизи города, опустошали поля, уводили рабочих волов и тащили все беспрепятственно, так что и сам Нарзес мог наблюдать происходившее, сидя в высоком помещении, откуда открывался вид на равнину. Он, считая позорным и неблагородным не защищаться при подобных обстоятельствах, быстро вышел из города, вскочив на коня, послушного и быстрого, который не только мог должным образом прыгать и скакать, но был обучен атакам и отступлениям, приказал следовать за собой и тем из своей свиты, которые имели хоть какой-нибудь опыт в военном деле.
      Они, вскочив на лошадей (их было около 300 человек), последовали за ним и бросились прямо на врагов. Те, увидев их выход, уже не бродили рассеянно и, думаю, уже не заботились о добыче, а собрались все в одно место, конные и пешие, и построились в фалангу, не очень глубокую (как возможно было ее построить, когда их было немного). Отряды же всадников окружали пеших, сомкнутых и прикрытых щитами. Когда римляне приблизились на расстояние полета стрелы, то признали совершенно бесполезным вступать в рукопашный бой с врагами, выстроенными в боевой порядок и пытались, гарцуя на лошадях, стрельбой из луков и метанием копий расстроить первый ряд врагов и разорвать густоту их боевого порядка. Но те, хорошо защищаясь щитами, стояли твердо и непоколебимо, отнюдь не нарушая непрерывности строя. Когда же достигли густого леса, то использовали деревья, как укрытия, и там оборонялись метанием копий, которые на их языке назывались ангонами.
      22. Когда они [враги], таким образом, не потерпели никакого ущерба, он [Нарзес] применил некую варварскую военную уловку, особенно употребляемую гуннами: приказал своим, повернув назад, беспорядочно отступать, как будто они охвачены паникой и бегут, и тем завлечь варваров как можно дальше от леса на равнину. А он уже позаботится об остальном. И они сделали так и побежали. Франки же, обманутые притворным бегством и вообразив, что паника настоящая, тотчас беззаботно нарушают фалангу и, выскочив из леса, начинают их преследовать. Первыми вылетают всадники, а за ними следуют сильнейшие и быстрейшие из пеших и все, не щадя себя, несутся, чтобы поскорее захватить самого Нарзеса и с малой затратой сил положить желанный конец войне. Так они, забыв о всяком порядке, беспорядочно и без всяких предосторожностей неслись вперед, радуясь и обольщая себя надеждой; римляне же, бросив поводья, бежали все дальше. Можно было сказать, что они бежали, действительно объятые паникой. Когда же варвары оказались рассеянными по равнине и удалены от леса на значительное расстояние, тогда внезапно, по сигналу, данному Нарзесом, римляне, повернув лошадей, бросились на своих преследователей и начали гнать назад беспощадно и истреблять приведенных в замешательство неожиданностью. Так, бегство превратилось в преследование. Конные варвары, поняв нависшую над ними опасность, поспешно бежали снова в лес, в свой лагерь и к своей радости спаслись. Пешие же бесславно истреблялись, не будучи в состоянии даже протянуть руку для своей защиты, подавленные внезапной переменой обстановки и как бы обезумевшие. Итак, все полегли разбросанно, подобно стаду свиней или овец, изрубленных жалким образом. Когда таким образом было убито свыше 900 храбрейших людей, остальные отступили и вернулись к своим вождям, считая, что они отнюдь не будут в безопасности, прежде чем они не присоединятся к остальному войску. Нарзес же, вернувшись в Равенну и устроив там все наилучшим образом, перешел в Рим и перезимовал там.




Книга вторая

      1. С наступлением весны военные силы собирались там, где было им назначено. Нарзес же приказал как можно больше обучать их военному делу и укреплять их дух ежедневными упражнениями, принуждая их бегать и в порядке вскакивать на лошадей, кружиться в пиррихе, некоем военном танце28, и быстро при звуке трубы издавать военный клич, чтобы они, живя безопасно на зимовке, не отвыкли совершенно от войны, а затем не ослабели и в самой битве.
      В это время варвары медленно продвигались [вперед] и на своем пути все грабили и опустошали. Далеко обойдя город Рим и всю его округу, они двигались дальше, направо имея Тирренское море, а налево перед ними расстилались скалистые берега Ионического залива. Когда же они пришли в Самниум - так называется страна, то там разделились на два отряда. Бутилин с большим сильнейшим войском отправился к Тирренскому побережью, опустошил большую часть Кампании, вступил в Луканию, а затем вторгся в Бруттиум и дошел до самого пролива, который разделяет остров Сицилию и Италию. На долю же Левтариса, ведущего остальное войско, выпало разграбление Апулии и Калабрии. Дошел он до города Гидрунта, который расположен у побережья Адриатического моря, откуда начинается Ионический залив. И те, кто были природными франками, проявляли большое почтение и благочестие по отношению к святыне, так как, я уже сказал, они имели правильное представление о божестве и почитали те же святыни, что и римляне. Все же алеманнское племя - у него другие верования - грабило храмы беспощадно и лишало украшений, похищая священные сосуды, многие золотые кропильницы, кубки и сосуды для хранения благовонных курений и все, предназначенное для совершения священных таинств, превращало в собственное имущество. Но им и этого было не достаточно. Они разрушали крыши священных храмов и подрывали основания.
      Кровью орошали святыни и оскверняли посевы, так как везде были разбросаны не погребенные трупы. Но немного спустя их постигло возмездие. Одни погибли на войне, другие от болезни, и никто не осуществил своих надежд. Несправедливость и пренебрежение к богу всегда пагубны и должны быть избегаемы, особенно же во время войн и сражений. Ибо защищать отечество и отечественные учреждения, противиться стремлениям их разрушить, всеми силами отражать врагов - справедливо и высоко благородно. А те, кто ради наживы и безрассудной ненависти, без всякой разумной причины, нападают на соплеменников, обижают тех, от кого они сами не получали никакой обиды, то поистине безумны и преступны, не знают правды и не боятся мщения божества. Поэтому их ожидает великое возмездие. Предприятия их кончаются полными, непоправимыми катастрофами, если даже некоторое время они и кажутся преуспевающими. Так было и с варварами Левтариса и Бутилина.
      2. Когда совершились эти дела и собрано было много добычи, уже прошла весна и наступило летнее время, Левтарис, один из вождей, желал возвратиться домой и использовать [награбленное] богатство. Поэтому послал к брату гонцов сказать, чтобы и он как можно скорее возвращался назад, распрощавшись с войной и превратностями судьбы. Бутилин, однако, даже клятвою обязался готам, что он будет воевать с ними против римлян, и потому они его чтили и даже обещали выбрать своим королем. Он решил, что нужно оставаться и условленное довести до конца. Итак, он остался и приготовлялся к войне. Левтарис же со своим ополчением немедленно отправился обратно с тем намерением, что, когда он безопаснейшим образом вывезет добычу и вернется домой, тотчас же пошлет войско обратно предохранить его от опасности. Но ему не пришлось осуществить задуманное и брату он также совершенно не мог оказать помощи. Когда он возвращался домой, завершая обратный путь, до страны Пиценума нигде не было встречено сопротивления. Когда он пришел туда, то расположился лагерем у города Фана и по обыкновению выслал немедленно разведчиков и наблюдателей до трех тысяч человек, которые должны были разведать не только дальнейший путь, но и отразить врагов, если бы те где-нибудь появились. Артабан же и Улдах-гунн вместе с римским и гуннским войсками оказались в сборе в городе Пизавре и расставили засады в проходе. Заметив разведчиков на самом побережье Ионического залива и их продвижение по побережью, они вышли из города и набросились всеми силами на них, прекрасно построившись, и многих убили, изрубив мечами. Некоторые [из алеманнов], взобравшись на обрывистые вершины побережья, а затем сброшенные с покатости, стремительно падали в море и погибали, уносимые шумящими волнами. Морской берег здесь поднимается и образует как бы холм, не во всех частях проходимый и доступный, который для тех, кто поднялся на его вершину, отнюдь не представляет легкого спуска, но большей частью является скользким, обрывистым и наклонным к скалистому берегу. Другие, увидев множество так погибающих, естественно, обратились в беспорядочное бегство и, с громким криком и воем добравшись до своего войска, наполнили все шумом и смятением, как будто римляне уже ворвались [в лагерь]. Левтарис, приготовляясь к сражению, поднял войско, и, тотчас схватив оружие, франки построились в огромную и растянутую в длину фалангу. Когда они так стояли и ничего другого им не приходило в голову в данный момент, большинство пленных, оставленных без охраны, воспользовались должным образом бездеятельностью неприятелей. Они быстро разбежались по ближайшим крепостям и из добычи, сколько было возможно, захватили.
      3. Так как Артабан и Улдах считали, что они недостаточно сильны и не двинули войск вперед, то и франки вышли из боевого строя, вернулись обратно и, осмотревшись, увидели, как много они потеряли. Чтобы не испытать другого бедствия показалось им наилучшим, выступив как можно скорее из города Фана, продолжать путь. Тотчас же они и выступили, оставив справа Ионический залив и весь приморский песчаный берег. Они направились к подошве Аппенинских гор. И так, идя прямо к Эмилии и Коттийским Альпам, с трудом перешли Пад. Заняв страну венетов, они сделали остановку в городе Кенета, им подвластном, оказавшись здесь в безопасности. Там они скорбели, испытывали недовольство и их охватила величайшая печаль. Причина заключалась в том, что у них осталась слишком незначительная часть добычи, и казалось, что они претерпели напрасный и бесполезный труд. Однако этим не закончились их несчастья. Немного спустя вспыхнувшая болезнь - чума - истребила множество [людей]. Одни считали, что плохой воздух является причиной этой болезни; другие полагали, что, пройдя длинный путь в обстановке беспрерывных военных действий, они внезапно перешли к изнеженному образу жизни и причиной считали перемену обстановки. Истинную же и основную причину бедствий они совершенно не понимали. Она же заключалась, как я думаю, в их несправедливости и в том, что они бесчеловечно надругались над божескими и человеческими законами. Сам вождь представил яркое доказательство, что его постигла божественная кара. Он оказался помешанным и бесновался открыто, как безумный и одержимый. Он находился в беспрерывном движении, испуская тяжелые вопли. То он падал на землю головой ниц, то на один, то на другой бок, выпуская изо рта обильную пену. Глаза стали страшными и отвратительным образом перекошенными. Несчастный дошел до такого безумия, что не удержался от кусания собственных членов. Кусал зубами руки и, разрывая тело, пожирал его наподобие животного, проливая кровь. Таким образом, пожирая себя и понемногу слабея, он погиб жалким образом. Умерли во множестве и прочие. Эпидемия отнюдь не уменьшалась, пока не погибли все. Но огромное большинство, мучимое горячкой, погибало в здравом уме. Некоторые были сильно разбиты параличом, другие страдали от головной боли, третьи от сумасшествия. Разнообразны были посланные им болезни, но все они вели к смерти. Такой гибельный конец имел поход Левтариса и тех, кто за ним следовал29.
      4. Пока это происходило в Венеции, Бутилин, другой вождь, опустошив почти все городки и укрепления до Сицилийского пролива, немедленно начал обратный поход быстрейшими переходами прямо на Кампанию и Рим. Ибо он услышал, что Нарзес и многочисленные императорские войска собираются там. Он решил не медлить и не странствовать дольше, но, выстроившись всем войском походным порядком, рискнуть покончить все сразу, так как отнюдь не малая часть и его войска была поражена эпидемией и погибла. Так как лето кончилось и начиналась осень, виноградники были отягчены плодами. Они же за недостатком другого продовольствия (мудрой предусмотрительностью Нарзеса все было уничтожено), срывая виноградные гроздья и выдавливая руками сок, наполняли себя перебродившим вином, собственноручно изготовляя вино с приятным запахом. Через это они страдали от сильного расстройства желудка, и часть их умерла немедленно. Были, однако, и выжившие. Прежде чем болезнь охватила всех, решили дать сражение во что бы то ни стало. Поэтому, придя в Кампанию, он [Бутилин] расположился лагерем недалеко от города Капуи на берегах реки Касулина30. Она берет начало в Аппенинских горах и, извиваясь по тамошним равнинам, впадает в Тирренское море. Разместив там войско, он окружает его сильным валом, полагаясь на природу местности. Река, протекая от него справа, казалось, служила вместо укрепления, чтобы кто-нибудь не напал с той стороны. Затем он соединил друг с другом рядами колеса повозок, которые он во множестве вез с собой, прикрепил к земле, засыпав землей до ступиц, так что возвышались и были видны только верхние полукружия. Окружив все войско этими и другими деревянными заграждениями, он оставил один не очень широкий выход, свободный от заграждений, чтобы этим путем при желании можно было совершать вылазки против неприятелей и возвращаться. А чтобы не остался без охраны мост через реку и не потерпеть через это какого-нибудь вреда, он его заблаговременно занял, построив там деревянную башню, и поместил на ней самых боевых, насколько это было возможно, и хорошо вооруженных людей, чтобы они его [мост] защищали из безопасного места и мешали попыткам переправы со стороны римлян. Устроив так все, он полагал, что все требуемые обстановкой приготовления им сделаны, как будто от кого зависело начать битву и как будто сражение обязательно начнется не раньше, чем он этого пожелает. Он еще не знал случившегося с братом в Венеции, хотя удивлялся, что тот не посылает ему войска согласно договоренности, хотя и подозревал, что тот не медлил бы так долго, если бы с ним не случилось какого-нибудь крупного несчастья. Тем не менее он считал, что и без него одержит победу над неприятелем, намного превосходя его численностью. Оставшееся у него войско исчислялось больше чем в тридцать тысяч вооруженных людей. Римские же силы с трудом в тот момент доходили до восемнадцати тысяч.
      5. Поэтому и сам он имел прекрасное настроение и всему войску объявил, что в предстоящем сражении будут решаться немаловажные дела, но "или будем обладать Италией, ради чего и пришли, или же бесславно умрем. Мы, благородные мужи, должны желать, конечно, первого, а не второго, так как от нас зависит, если мы окажемся храбрыми в сражении, получить все, чего желаем". Бутилин не переставал ободрять массу этими и подобными словами. Они же [воины Бутилина] преисполнились надеждой и приготовляли оружие, как каждому хотелось. Таким образом, точилось множество секир, а также домашние копья - ангоны; в другом месте поправлялись поломанные щиты, чтобы они снова годны были к употреблению, и приготовления шли успешно. Ибо вооружение у этого народа простое и не нуждается в многочисленных ремесленниках, но, я думаю, нужное может быть легко приготовлено всяким, если что-нибудь будет поломано. Они не знают панцирей и поножей. Большинство [из них] не защищают головы. Немногие сражаются, надевая шлемы. С голой грудью и спиной, они ходят только в штанах, льняных или кожаных. Лошадьми не пользуются, за исключением весьма немногих; зато они хорошо обучены искусству пешего боя, которое для них привычно и передается по наследству. Меч у них висит на бедре, а щит с левой стороны. Они пользуются не луками, стрелами и другими метательными орудиями, а обоюдоострыми секирами и ангонами, которые особенно часто употребляют. Ангоны - это копья не очень маленькие, но и не очень большие, которые можно метать, если понадобится, а также применять в рукопашном бою, начиная наступление. У них большая часть обложена железом со всех сторон, так что внизу видна только ничтожная часть дерева, из железа почти весь наконечник копья. Выше же оконечности копья выдвигаются с каждой стороны кривые острия, как крючки удочки, загнутые вниз. В сражении обычно франкский воин бросает этот ангон и, если попадает в тело, то острие, естественно, проникает внутрь; тогда ни сам раненый и никто другой не может легко вытащить копье. Мешают острия, проникшие внутрь тела и причиняющие жестокую боль, так что если неприятель получает даже не смертельную рану, то он все же погибает от нее. Если же попадает в щит, то повисает на нем и болтается, верхней своей частью тащась по земле, и, пораженный, не может ни вытащить копье из-за засевших в щите остриев, ни отрубить мечом, так как ему не достать дерева из-за прикрывающих его железных полос. Когда же франк это увидит, то он выдвигает ногу и наступает на конец копья и оттягивает щит вниз так, что утомляется рука несущего щит и обнажается его голова и грудь. Когда же увидит его не защищенным, то легко убивает или поражая секирой голову, или пронзая гортань. Таково у франков вооружение, так они готовятся к сражениям.
      6. Когда Нарзес узнал об этом, то римский полководец тотчас вывел все войско из Рима, разбил лагерь недалеко от врагов, откуда можно было слышать все и рассматривать укрепления. Когда таким образом оба войска могли видеть друг друга, начались с обеих сторон построения войск в боевом порядке, расстановка караулов, бодрствование и смотр воинских рядов полководцами. Надежда и страх, различные перемены настроения и всякие неожиданные страсти, которые могут появиться у готовящихся к решительному сражению, поочередно охватывали то одних, то других. Все италийские города находились в волнении и колебались, не зная, к какой стороне примкнуть. В то же время франки грабили и открыто вывозили из них продовольствие. Когда Нарзес это заметил, он решил, что это его бесчестит, и негодовал, что у фуражиров врагов есть возможность так свободно разъезжать по ближайшей местности, как будто они не видят никакого врага. Он решил в дальнейшем не позволять этого и препятствовать всеми силами. Харангис, родом из Армении, являлся римским таксиархом, был чрезвычайно храбр и благоразумен и, когда нужно, охотно шел навстречу опасности. Этому Харангису (его палатка разбита была на краю лагеря, очень близко к неприятелю) Нарзес приказывает напасть на водителей повозок и причинить им вред, какой только сможет, чтобы они никогда больше не осмеливались перевозить сено. Тот немедленно повел за собой немногих всадников из своего отряда, захватил все повозки, а возчиков убил. Одну же из них, нагруженную сухим деревенским сеном, подвозит к башне, которую франки выстроили на мосту, как мною указано раньше, и, придвинув к ней повозку, бросает огонь в сено. Когда поднялось внезапно огромное пламя, вся башня, построенная из дерева, легко загорелась. Поставленные же на карауле люди из варваров, так как не только не могли защищаться, но и сами подвергались опасности сгореть, решили бросить мост и, с трудом выбравшись оттуда, убежали к своему войску. Римляне же овладели мостом. Когда это случилось, франков тотчас, естественно, охватило смятение и они схватились за оружие. Кипя от гнева и неистовствуя, они не могли сдержать себя, но стали чрезмерно смелыми и дерзкими, решив, что больше нельзя оставаться бездеятельными и медлить, а нужно тотчас же вступить в сражение, хотя алеманнскими прорицателями им было сказано, что не должно в этот день вступать в сражение, в противном случае пусть знают, что они все погибнут без остатка. Я же думаю так, что если бы битва произошла на следующий день или позднее, то они потерпели бы то же, что случилось с ними в тот день. Перемена дня не помогла бы им избегнуть возмездия за свое безбожие. Произошло ли это так или действительно алеманнские предсказатели каким-то способом проведали будущее, как бы то ни было, это для многих оказалось не пустым и не напрасным. Мною позже будет рассказано подробно все происшедшее, насколько это в моих силах.
      7. Итак, народ франков был охвачен воинственным порывом и уже взялся за оружие. Нарзес также вооружил римлян и вывел из лагеря на середину между двумя лагерями, где нужно было их построить в фалангу. Во время движения войска, когда стратиг сел на коня, ему объявили, что некий герул, не из рядовых и неизвестных, но очень знатный, умертвил жестоко одного из своих служителей за какое-то упущение. Тотчас, сдержав поводьями коня, он приказал вывести убийцу на средину, считая неблагочестивым вступать в сражение, прежде чем преступление не будет наказано и искуплено. Допрошенный им варвар признался в своем преступлении. Он не только не запирался, но, наоборот, говорил, что позволено господам делать со своими рабами, что они пожелают, чтобы и другие знали, что они получат то же, если не будут выполнять свои обязанности. Он не только не раскаивался в своем преступлении, но был дерзок и заносчив и, казалось, даже гордился этим. Нарзес приказал оруженосцам умертвить этого человека. И он умер, пораженный мечом в пах. Толпа же герулов, как свойственно варварам, была обижена, негодовала и решила воздержаться от сражения. Нарзес же, искупив таким образом скверну преступления и мало заботясь о герулах, двинулся в расположение войска и объявил во всеуслышание, что кто желает быть участником победы, пусть следует за ним. Так он был уверен в божьей помощи, что спешил на дело, как бы уже предрешенное. Синдуал же, вождь герулов, считал позорным и неблагородным, если он и его отряд будут обвинены в дезертирстве, когда завязывается такое сражение.
      Они покажутся тогда как бы напуганными врагом и расположение к умершему выставляющими только как предлог и прикрытие своей трусости. Не вынося бездеятельности, он предложил Нарзесу оставаться на месте, так как сам скоро придет со своими. Нарзес ответил, что оставаться нельзя, но он позаботится, чтобы и они нашли свое место в строю, хотя и придут немного позже. Итак, герулы, хорошо вооруженные, двинулись медленно и в порядке.
      8. Нарзес же, дойдя до места, где должно было произойти сражение, тотчас выстроил и расположил войско в фалангу. Всадники были расставлены по краям с обеих сторон, вооруженные копьями и легкими щитами, мечами и луками, некоторые имели сариссы. Сам же он стоял на правом крыле. Зандалас, начальник свиты, и те из рабов домашних, которые были знакомы с военным делом, стояли там же. По краям же стояли люди Валериана и Артабана, которым было приказано на короткое время укрыться в чаще леса и, когда нападут враги, внезапно броситься на них из засады и теснить с обеих сторон. Все же промежуточное пространство занимала пехота. Передовые, одетые в панцири, доходящие до ног, и имея весьма прочные шлемы, образовали сомкнутый строй. Позади стояли другие, так что строй заканчивался арьергардом. Все же легко вооруженные стрелки и пращники оставались позади, ожидая благоприятного момента для стрельбы. Для герулов место было предназначено в середине фаланги, но оно было пусто, так как они еще не пришли. Между тем два герула, перебежавшие немного раньше на сторону врага, не зная, какое решение потом принял Синдуал, побуждали всех варваров как можно скорее напасть на римлян. Они говорили: "Вы найдете их в полной суматохе и беспорядке, так как герульская дружина негодует и отказывается сражаться, а другие подавлены их отпадением". Бутилин, легко убежденный этими словами, потому, думаю, что желал, чтобы это было верно, тотчас послал войско на неприятеля и все шли с воодушевлением прямо на римлян, но спокойно и в порядке, ободренные известиями, с шумом и песнями, как будто надеясь истребить одним ударом все им противостоящее. Форма их боевого порядка была подобна клину и походила на дельту. Передняя его часть, которая заканчивалась острием, была плотна и закрыта со всех сторон щитами. Можно сказать, что они своим построением напоминали голову свиньи. Фаланги же с каждой стороны, построенные в глубину по сотням и по лохам и как можно больше протянутые вкось, постепенно отдалялись друг от друга и заканчивались, охватывая большое пространство, так что промежуток между ними оставался пустым и видны были ряды голых спин воинов.
      Они стояли, отвернувшись друг от друга, чтобы противостоять неприятелю, но сражались в безопасности, прикрытые щитами. А тыл защищали стоящие в противоположном ряду.
      9. Но у Нарзеса, пользующегося счастьем и наилучшим образом устроившего [войско], все протекало должным образом. Когда варвары с громким криком и воем в быстром натиске ворвались в ряды римлян, то они прорвали первые шеренги и добрались до пустого пространства. Герулы еще не появились и потому передовая часть варварского войска, прорвав передние ряды, убив немногих, проникла до задних рядов, а некоторые продвинулись и дальше, как бы желая захватить и римский лагерь. Тогда Нарзес, повернув незаметно [в сторону неприятеля], удлинив фланги и установив фалангу, как называют тактики, на "переднее загибание", приказал конным стрелкам с обеих сторон поочередно осыпать стрелами спины врагов. Они легко это сделали. Так как варвары были пешими, они, возвышаясь над ними на лошадях, могли весьма легко поражать находящихся в отдалении, растянутых, не могущих защищаться с тыла. И, я думаю, было нетрудно всадникам, сосредоточенным на флангах, поражать стрелами противостоящую им часть врагов и ближайших к ним - ранить. Франков поражали со всех сторон. Римляне, поставленные на правом крыле, поражали их с этой стороны, а находившиеся на левом крыле - с другой. Так, стрелы неслись попеременно в противоположные стороны и неизменно поражали все, стоящее на пути.
      Варвары оказались не в состоянии ни избежать стрел, ни ясно различать, откуда они несутся. Так как они стояли против римлян и видели только то, что было перед глазами, и сражались врукопашную против стоящих перед ними гоплитов, то всадников-стрелков, как расположенных в тылу, не видели, и поражались не в грудь, а в спину и не могли понять, откуда их постигла беда. У огромного же большинства не было времени для сомнений, размышлений и недоумений, так как вместе с ударом их постигала смерть. Так как постоянно падали крайние, тотчас открывались спины стоящих внутри, и так как это происходило беспрерывно, массы врагов весьма быстро стали рассеиваться, истреблялись и уменьшались. В это время Синдуал и герулы, приблизившись к месту сражения, наткнулись на врагов, разорвавших боевой строй и выдвинувшихся вперед. Тотчас же, столкнувшись с ними в рукопашном бою, они начали сражение. Те, пораженные неожиданностью, заподозрив засаду, тотчас обратились в бегство, обвиняя перебежчиков в обмане. Люди же Синдуала их жестоко преследовали, не давая никакой передышки, пока не перебили одних и не сбросили в пучину реки других. Когда герулы возвратились на свое место, пустота заполнилась и франки как бы оказались пойманными в сеть и истреблялись повсеместно. Ибо строй их был совершенно разорван и они наталкивались толпами друг на друга, не зная, что делать. Римляне же истребляли их не только стрелами, но набрасывались на них тяжело и легко вооруженные, бросая дротики, пронзая копьями и рубя мечами. Всадники, сомкнув фланги, окружили их и отрезали отступление. Те, кто избежал мечей, настигаемые преследователями, бросались в реку, где тонули и погибали. Везде были слышны вопли погибавших жалким образом варваров. Сам вождь Бутилин и все его войско были истреблены поголовно, среди них и герулы, перебежавшие перед сражением. И никто из германцев не возвратился в отечество, за исключением пяти человек, ускользнувших каким-то образом31. Осталось неизвестным, понесли ли и они наказание за несправедливость и покарало ли и их верховное правосудие. Итак, бесчисленное множество франков, алеманнов и прочих, которые присоединились к ним, было уничтожено целиком. А из римлян погибло только восемьдесят человек, именно те, кто принял первый натиск врага. В этом сражении отличились почти все римские полки; из вспомогательных варварских - гот Алигерн (участвовал и он в сражении), Синдуал, вождь герулов, действовавший ничем не хуже других. Все превозносили похвалами Нарзеса и удивлялись ему, понимая, что его предусмотрительностью добились такой славы.
      10. Такая блестящая, замечательная, сопровождавшаяся таким решительным результатом победа нелегко могла быть достигнута кем-либо в прежние времена. Но если где-либо прежде и другие претерпели подобное бедствие, то найдешь, что и они погибли из-за своей неправды. Ибо Датис, сатрап Дария, когда явился в Марафон с персидским войском, думал ниспровергнуть Аттику и всю Грецию. Причину похода нельзя было признать ни хорошей, ни справедливой. Царь Дарий, как кажется, не удовлетворялся громадным пространством Азии, считал недопустимым, если не поработит и Европу. Поэтому-то мидяне и потерпели сокрушительное поражение. Их было убито в этом сражении столько, что когда перед сражением афиняне, как говорят, дали обет принести в жертву богине Артемиде столько козлов, сколько будет убито в битве неприятелей, то, несмотря на благосклонность к себе Охотницы и успешную охоту, оказались не в состоянии выполнить обет и, принося в жертву даже коз, не могли сравняться с числом убитых. А этот пресловутый Ксеркс и ксерксовы полчища! Каким образом он мог быть побежден греками? Разве не потому, что был и заносчив, и несправедлив, и пришел для порабощения тех, от которых сам не получил никакой обиды? Полагаясь только на численность своего войска и на боевую готовность, он никогда не поступал благоразумно. Они же, поступая должным образом, сражались за свою свободу, не упуская ничего из того, что они были в силах сделать, но желая и выполняя все должным образом. Победы Гилиппа Спартиата, катастрофу Никия и Демосфена, все бедствия в Сиракузах - как можно объяснить все эти события? Только неблагоразумием и несправедливостью. Чего желали афиняне, оставив у ворот врагов, а сами намереваясь сражаться как можно дальше и напасть на Сицилию? Можно перечислить многие другие зародыши неблагоразумия и несправедливости и показать, как они были гибельны для зачинщиков. Но об этом, я полагаю, достаточно сказано. Тогда римляне (нужно снова возвратиться к рассказу) тела собственных убитых, как изложено, похоронили должным образом, а трупы врагов ограбили, собрав огромное количество оружия. Разорив укрепление и захватив все там находящееся, они были обременены добычей. Распевая песни и украсив себя венками, в прекрасном порядке, сопровождая полководца, они возвратились в Рим.
      Можно было видеть обширнейшие пространства вокруг Капуи, пропитанные кровью, а река, переполненная трупами, вышла из берегов. Мне же один из местных жителей и сообщил элегию, начертанную кем-то на столбе, водруженном на берегу реки Она такова:

       Потоки реки Касулина, обремененные трупами,
       Принимают камни Тирренского побережья,
       Когда авзонское копье истребило
       Племена франков, повиновавшиеся жалкому Бутилину
       О, счастливейшая река! Вместо трофея варварской кровью,
       Пусть будет она окрашена.

      Была ли эта эпиграмма действительно начертана на камне или обнародованная другим образом дошла до меня, я думаю, ничто не помешает поместить ее здесь. Во всяком случае, пусть она будет приятным памятником этой битвы.
      11. В то же время римлянам было возвещено о случившемся с Левтарисом и всеми его людьми. Тогда граждане и воины еще больше водили хороводы и устраивали праздники, как будто уже не боясь ничего враждебного и намереваясь жить в мире и спокойствии. Когда враги, своими нападениями беспокоившие Италию, были там повсеместно уничтожены, то [римляне] уже не верили, что на их место могут прийти другие. Так мыслила толпа, она не привыкла здраво взвешивать вещи и легко впадает в праздность и обо всем судит по тому, что ей приятно и желательно. Нарзес же, который обо всем имел правильное мнение, считал глупостью и безумием их надежды на то, что они освобождены от всякой необходимости предпринимать другие труды, но целиком и навсегда могут отдаться изнеженной жизни. Недоставало немногого, я думаю, по их безрассудству, чтобы они променяли шлемы и щиты на винные амфоры и барбитоны32. Так, они считали бесполезным и ненужным в дальнейшем оружие. Стратиг же правильно предусматривал, что франки и позднее останутся врагами, и боялся, что если римляне предадутся изнеженному образу жизни, то исчезнет их мужество, а затем, если настанет время сражения, они, побежденные робостью, окажутся бессильными перед опасностью, И, быть может, это незамедлительно и произошло бы, если бы он не признал нужным действовать быстро. Он созвал войско и произнес речь, вызвав поворот в их душах к благоразумию и мужеству и искоренению чрезмерного хвастовства. Итак, когда все собрались, он выступил на середину и сказал следующее:
      12. "Тем, кто внезапно и необычно для себя добился счастья, естественно впадать в излишества и быть потрясенным непривычным, в особенности когда оно выпало неожиданно и мало заслуженно, но вы, о мужи, какое представите извинение, если кто-либо будет обвинять нас в этой перемене? Разве вы не приучены издавна к победе, которой теперь наслаждаетесь? Вы ведь уничтожили и Тотилу и Тейю и весь готский народ. Да вы получили даже большее счастье, чем то, которое обычно присуще вам. Какое счастье может быть сравниваемо с римской славой! Ведь вами унаследовано от предков всегда побеждать врагов. Итак, вы победили и достигли счастья, равного вашему достоинству и вашей заслуге. Достигли же вы этого не праздностью и изнеженной жизнью, но постоянными трудами, а потом и действиями в сражениях. И теперь подобает оставаться при этом и не только радоваться настоящему, но заботиться о будущем, чтобы оно было подобно настоящему. У тех, кто не мыслит так, счастье неустойчиво и в большинстве случаев обращается в свою противоположность. Ясным доказательством этого пусть будет этот разгром франков, которым вы справедливо похваляетесь. Когда их дела до настоящего времени находились в благополучном состоянии, они прониклись заносчивостью, подняли войну против нас, не предвидя крушения своей надежды. Поэтому так и погибли они почти все вследствие скорее собственного безрассудства, чем от нашего оружия. Позорно для вас, мужи римляне, страдать тем же, что и варвары, а не превосходить их умом, так же как и силой. И пусть никто не думает из вас, что нет уже никакого врага, так как все враги истреблены. Даже если бы это действительно было так, даже и тогда вам не следует отказываться от ваших правил и оставлять свои обязанности. Но каждый поймет, что положение дел не соответствует вашим надеждам. Многочисленнейший и величайший народ франков весьма опытен в военном деле, побеждена нами только незначительная его часть, а это не может внушить противнику страх, а может скорее возбудить гнев его. Вполне правдоподобно поэтому, что они не успокоятся и не перенесут безропотно обиду, но пойдут против нас с большим войском и в короткое время возобновят против нас войну.
      Поэтому вы должны отбросить, если признаете это нужным, бездеятельность, восстановить нашу готовность переносить опасности в большем объеме, чем раньше, потому что и опасности нужно ожидать большие, чем раньше. Если вы так будете держать себя, то если даже они и появятся весьма быстро, то нападут на вас, уже приготовившихся и не нуждающихся в промедлении. Если же они совершенно не появятся (нужно сказать и то и другое), ваши дела все же будут в безопасности, и вы покажете, что наилучшим образом позаботились о своих интересах".
      При таком увещании Нарзеса стыд и раскаяние в прежнем легкомыслии охватили все войско. Отбросив беззаботность и распущенность, оно перестроило свою жизнь по отечественным нравам.
      13. Часть готов в количестве семи тысяч вооруженных людей, которые во многих местах оказывали помощь франкам, полагая, что римляне не успокоятся, но немного спустя нападут на них, тотчас отступила в укрепление Калепсы33. Место было сильнейшим и укрепленнейшим, так как было расположено на высокой горе, а у самой вершины со всех сторон поднимались и протягивались обрывистые скалы, так что врагам не было легкого доступа туда. Собравшиеся здесь готы считали, что они будут в безопасности и отнюдь не хотели сдаваться римлянам, но решили всеми силами сопротивляться, если кто нападет на них. Подстрекал их и побуждал к этому варвар, по имени Рагнарис, хотя и не одного с ними рода и племени; он был из так называемых витторов (витторы - гуннское племя), но так как он был ловок, и во всем хитер, и способен любым образом захватить себе власть, то он управлял массой и думал возобновить войну, чтобы благодаря этому стать еще более известным. Итак, Нарзес тотчас со всем войском двинулся на него и затем, так как не мог сразу приблизиться к укреплению и рисковать в трудно доступном месте, то начал осаду и окружил [крепость] со всех сторон, чтобы ничего не было подвезено находящимся внутри, и чтобы они не могли выходить безопасно куда желают. Но от этого варвары мало терпели вреда. Они были полностью обеспечены, так как все необходимое продовольствие и наиболее ценное имущество уже было свезено в эту неприступную крепость. Однако они были недовольны римской осадой и считали позором быть заключенными и стесненными надолго в тесном пространстве, поэтому часто совершали нападения на врагов, чтобы прогнать их оттуда, если смогут, но ничего не сделали достойного упоминания.
      14. Когда зима прошла таким образом, с наступлением весны Рагнарис решил вступить в переговоры относительно создавшегося положения и, когда это было разрешено ему, он пришел с немногими к Нарзесу в установленное место. Оба они встретились и о многом говорили. Но как только Нарзес увидел, что Рагнарис охвачен гордыней, произносит множество кичливых речей, требует большего, чем должно, чрезмерно хвастает, тотчас прервал свидание, отказался от соглашения и отослал его назад, ничего не добившегося. Тот же, поднявшись на холм и находясь уже вблизи стены, обиженный, что ничего не добился из того, что надеялся получить, незаметно и тайно натянул лук, а затем внезапно повернулся и пустил стрелу прямо в Нарзеса, но не попал в цель. Стрела упала, отнесенная в другое место, никого не задев. Но тотчас же за преступлением варвара последовало воздаяние. Оруженосцы Нарзеса, разгневанные его дерзостью, начали стрелять в него, и несчастный получает смертельную рану. И разве он не заслужил ее, совершив низкое и вероломное покушение! Слуги на носилках едва втащили его в крепость. Он умер бесславно, прожив после этого только два дня, и имел такой печальный конец своего вероломства и безрассудства.
      Когда он умер, готы, считая, что они не в состоянии дальше выдержать осаду, просили Нарзеса дать гарантию, что их жизнь будет пощажена. Когда он немедленно дал клятву в этом, они тотчас же сдались сами и сдали укрепление. Нарзес не убил никого, так как дал клятву и, кроме того, считал бесчестным и жестоким убивать побежденных.
      А чтобы они в дальнейшем не затевали каких-нибудь перемен, отослал всех к императору в Византию. Когда происходили эти события, юноша Теодибальд, правивший соседними с Италией франками, как выше мною сказано, умер мучительной смертью от болезни, которой он страдал издавна. Так как Хильдиберт и Хлотар, как ближайшие родственники, по местным законам являлись наследниками юноши, то между ними возникли острые разногласия, они чуть было не погубили весь народ. Однако Хильдиберт был уже стар, и кроме того, что был преклонного возраста, он был ослаблен тяжелой болезнью, так что все его тело высохло. У него не было детей мужского пола, чтобы передать им власть. Он состарился, имея только дочерей. Хлотар же был здоров, еще не очень стар и имел только первые морщины; к тому же у него было четыре сына, еще юноши, смелые и стремящиеся к деятельности. Поэтому он сказал брату, что тот не должен иметь доли в наследстве Теодибальда, так как спустя малое время и само королевство Хильдиберта перейдет к нему и его собственным детям. И он не обманулся в надежде. Старший добровольно отказался от наследства, боясь, как я думаю, могущества брата и опасаясь его вражды. Спустя немного времени он умер, и вся держава франков попала к одному Хлотару34. В таком положении находились итальянские и франкские дела.
      15. В это же время произошло сильное землетрясение в Византии и повсюду в Римской империи, так что многие города, островные и материковые, были целиком разрушены, а их жители погибли поголовно все. Так, прекрасный Берит, гордость Финикии, был лишен тогда всех своих украшений; рушились его замечательные, знаменитые, отмеченные высоким художественным мастерством здания, так что почти ничего не осталось, за исключением основания сооружений. Погибло великое множество людей - местных уроженцев и пришлых, придавленных рушащимися постройками, в том числе много юношей-пришельцев знатных и очень образованных, которые приехали сюда для изучения римских законов. Предназначенные для этого училища были для города как бы отечественным установлением и высшей гордостью. После этого толкователи законов переселились в соседний город и туда же перенесены были училища, пока снова не обстроился Берит, отнюдь не такой, каким он был раньше, но и не так непохожий, чтобы по его виду нельзя было узнать его прежней формы. Но это восстановление города и перенесение в него училищ произошло уже позднее. В то же время и в великой Александрии, расположенной у реки Нила (в этой местности землетрясения не обычны) тоже ощущалось сотрясение, незначительное, конечно, и кратковременное, не очень явственное, но все-таки оно имело место. У местных жителей и особенно у глубоких стариков оно вызвало сильное удивление, как никогда раньше не случавшееся. И никто не оставался дома; толпа сбежалась на площади, чрезмерно потрясенная неожиданностью и новизною явления. На меня самого (я в то время жил в Александрии, чтобы получить образование, необходимое для изучения законов) напал страх и при этом очень слабом сотрясении, когда я думал, что сами по себе постройки не прочны и не в состоянии выдерживать толчков даже ничтожное время: слишком они тонки (стены кладутся только в один кирпич). Но находящиеся в городе образованные люди опасались не того, думаю, толчка, который прошел, а повторения его, которое казалось вероятным. Говорят, что причиной этого бедствия являются испарения сухие и дымные, накапливающиеся в пустотах под землей, и так как они не могут легко вырваться наружу, то начинают сильнее крутиться внутри и сотрясать то, что над ними нависает сверх) пока насильственно потоком, разрывая кору, не прорываются наружу. Изучающие это говорят, что Египет - страна, в которой землетрясения никогда не может быть, так как страна эта очень низменная, плоская и отнюдь не пещеристая. Поэтому она не заполняется испарениями, а если где и накапливает их, то они очень быстро проходят через рыхлую почву. Когда эта теория, хорошо разработанная, в то время подверглась нареканиям, как недостаточно обоснованная, то, естественно, эти знаменитые мужи испугались, как бы на будущее время не осуществилась в обратном смысле известная эпиграмма и как бы не возникла опасность испытать воздействие со стороны не только держателя земли, но и потрясающего землю Нептуна. Но, если бы какая-нибудь часть Египта и испытала толчки, у знатоков этих дел найдутся и другие аргументы, посредством которых будет поддержана и в дальнейшем будет укреплена теория испарений. Мне же кажется, насколько можно пользоваться солидными аргументами для понимания неизвестного, они не вполне отходят от правдоподобия и вероятности, но от действительной истины они далеки. Каким образом можно в совершенстве понять неизвестное и превышающее наше понимание? Пусть будет достаточно для нас знать только то, что все создано божественным разумом и высшей волею. Наблюдение и изучение разумом начала и движения природы и причины отдельных явлений нельзя считать бесполезным и лишенным удовольствия. Думать же и уверять себя, что можно постигнуть сущность вещей, было бы самоуверенностью и невежеством, вдвое превышающим незнание. Но об этом достаточно. Снова возвращаемся к делу.

      16. В это время остров Кос, расположенный на краю Эгейского моря, также подвергся землетрясению, и лишь самая незначительная часть его сохранилась, большая же часть рушилась; произошли различные и неслыханные бедствия. Море, поднявшись на огромную высоту, обрушилось на приморские дома и уничтожило их вместе с имуществом и людьми. Толчок огромной силы, так как не мог прорваться через морские волны, все сокрушил и ниспроверг. Погибли без исключения почти все горожане, укрывались ли они в храмах, оставались ли дома, или собрались в каком-нибудь другом месте. Так как я в это время возвращался из Александрии в Византию и был занесен случайно на этот остров (он был расположен на пути), то мне открылось жалкое зрелище, которое нельзя даже верно описать словами. Почти весь город был грудой развалин, раскинутых на большое пространство. Всюду были разбросаны камни и остатки поломанных бревен и колонн; такая густая пыль поднималась вверх, затемняя воздух, что нелегко было различить площади, за исключением известных. Насколько можно разглядеть, только очень немногие дома оставались невредимыми, и то не те, что построены из извести и камня или какого-нибудь прочного и твердого материала, как это обычно бывает, но те, которые были сооружены деревенским способом из необожженного кирпича и глины. Изредка появлялись люди с печальным и поникшим взором, как бы совершенно отчаявшиеся в своем спасении. К довершению всех бедствий и городская вода совершенно потеряла качество чистой питьевой воды и постепенно превратилась в соленую и непригодную для питья. Все исчезло и было ниспровергнуто, так что ничего не осталось для украшения города, за исключением славного имени Асклепиада и известности Гиппократа35. Сострадать в этих делах свойственно человеческой природе; неумеренно же удивляться и поражаться свойственно людям, не знающим прошлого, не знающим, что этой части земной коры издавна свойственны подобные сотрясения. Ибо часто и раньше целые города погибали от землетрясений, так что лишенные старых жителей населялись сызнова новыми обитателями.
      17. Так, Траллы - город, расположенный теперь в провинции Азии, недалеко от реки Меандра, который некогда был колонией пеласгов, - во времена кесаря Августа подвергся землетрясению и был так разрушен, что в нем ничего не сохранилось. Когда город был превращен в груду развалин, говорят, некий деревенский житель, по имени Херимон, охваченный сильной душевной скорбью и не будучи в состоянии пережить ее, совершил великое и удивительное дело. Неустрашенный ни длиной пути, ни величиной просьбы, не посчитавшись с тем, что, как казалось, он шел навстречу величайшей опасности, не приняв во внимание ни сомнительности задуманного, ни позаботившись о тех, кого он оставлял дома, ни о чем другом, что часто вынуждает людей переменять решения, он пришел не только в Рим, но и в страну Кантабров, расположенную где-то у берегов океана (там в это время находился кесарь, сражаясь с чужеземными народами), возвестил ему обо всем случившемся и так тронул императора, что он тотчас, выбрав семь консуляров среди наиболее знатных и богатых в Риме, с большой свитой послал [их] в колонию. И они, придя туда весьма быстро, захватив с собою большие средства и приложив величайшее старание, восстановили город сызнова и придали ему такой вид, какой он имеет теперь. Поэтому жители этого города теперь уже никак не могут называться пеласгами, а скорее римлянами, хотя язык их стал греческим и аттическим. Да и как они могли не сделать этого, проживая в Ионии? О том, что события произошли именно так, свидетельствует и местная история города, а еще больше надпись, которую я прочел, когда прибыл туда. На одном из окружавших город полей (Сидирус, или Железный, было название этой местности), откуда происходил Херимон, я увидел древнейший алтарь, на котором некогда, как кажется, стояла статуя Херимона. Теперь на нем ничего не осталось, но и до настоящего времени сохранилась вырезанная на жертвеннике стихотворная надпись, имеющая следующее содержание: "Херимон, когда отечество было разрушено землетрясением, помчался к берегам отдаленной Кантабрии и бросился к ногам великого кесаря; поэтому он снова отстроил разрушенные Траллы. За это соотечественники воздали благодарность, воздвигли эту статую, чтобы она стояла позади жертвенника, как восстановитель дорогого отечества". И дела Траллов, несомненно, обстояли таким образом. В это время многие ионические и эолийские города в Азии претерпевали подобные же бедствия.
      18. Возвращаюсь к прерванному повествованию. Мне теперь нужно обратиться к стране лазов и персидским войнам, как они совершались в те времена.
      Между римлянами и персами уже с давнего времени велась великая война, и часто они опустошали земли друг друга, то без какого-либо объявления войны совершая набеги, то сталкиваясь многочисленными войсками в открытых сражениях. Незадолго до этого было заключено перемирие не с тем, однако, чтобы иметь полный мир и совершенно предотвратить опасность войны, но только на востоке, в пределах Армении, каждому народу был гарантирован мир. В пределах же Колхиды война продолжалась36.
      Лазы в древности назывались колхами. Что это действительно так, никто в этом не будет сомневаться, если он знаком с территорией Фазиса, Кавказом и знает о долговременном их проживании в этих местах. Говорят, что страна колхов является колонной египтян. Ибо гораздо раньше прибытия героев, которые сопровождали Язона, и даже раньше владычества ассирийцев и времен Нина и Семирамиды, Сезострис, египетский царь, собрав многочисленное войско из своих подданных, не только прошел и покорил всю Азию, но даже дошел до этой страны и известную часть войска тут оставил, откуда и идет начало рода Колхиды37. Об этом свидетельствует Диодор Сицилийский и многие другие древние историки38.
      Итак, эти лазы, или колхи, или египтяне, переменившие свое местожительство, в наш век были тревожимы частыми войнами, и много сражений произошло в этих местностях. Ибо Хосров, царь персидский, вторгнувшись и уже захватив ряд очень выгодных позиций в этой стране, никак не хотел этим удовлетвориться, но считал необходимым подчинить своей власти и остальную часть страны. Юстиниан же, римский император, не считал ни правильным, ни справедливым оставить без помощи Губаза, бывшего в то время царем колхов, и весь народ, подчинившийся ему, дружественно настроенный, связанный единством религии. Мало того, он пытался как можно скорее и всеми силами изгнать оттуда врага. Ибо он испытывал и опасения, что если персы одержат верх в войне и овладеют всей страной, то у них уже не будет никаких препятствий к тому, чтобы, плавая без всяких опасений по Черному морю, вторгаться во внутренние области Римской империи. Поэтому он сосредоточил там величайшее и сильнейшее римское войско под начальством лучших своих полководцев. Ибо начальствовали над ним Бесса, Мартин и Буза, люди виднейшие и испытанные в многочисленных сражениях. Был послан даже Юстин, сын Германа, будучи еще очень юным, но уже опытным в военном деле.
      19. Мермерой, вождь персов, дважды нападал на Археополь, но был отброшен. Обхожу молчанием некоторые другие действия, тем более, что Прокопий ритор об этом подробно говорит. Отсюда мне следует начинать изложение.
      Итак, тогда он [Мермерой] снова приходит к укреплениям Мухиризису и Котаисию с тем намерением, чтобы, обойдя трудно проходимые местности вокруг Телефиса, дойти до реки Фазиса, и когда римляне будут поражены его неожиданным приходом, попытаться каким-либо способом захватить укрепления, что было бы весьма трудно совершить, если бы он продвигался открытым и прямым путем39.
      Стратиг же Мартин, засев со своими войсками в Телефисе (это была сильная и весьма укрепленная преграда), тщательнейшим образом охранял проходы. И вообще это место было чрезвычайно трудно пройти. Ибо пропасти и обрывистые скалы, обращенные друг к другу, делали лежащую под ними тропинку весьма тесной, а другого подхода ни с какой стороны не было. Расположенные вокруг поля были чрезвычайно илисты и болотисты, покрыты густыми кустарниками и чащами, так что и одному легко вооруженному проход был весьма труден, тем более тяжело вооруженным массам. Сверх того, и римляне не жалели никакого труда 
[Агафий Миринейский: Историки Византии, S. 8 (vgl. Миринейский А.: О царствовании Юстиниана, S. 0 ff.)]
1


1